– Книгу взять я, – кратко сообщил он.
– Святы господи!.. – у Семёна Ульяныча от волнения задрожала борода. – А ведь я её уже оплакал!
Он раскрыл книгу, перекинул несколько листов, потом поднялся на ноги, повернулся к киоту и широко перекрестился. Леонтий привстал, чтобы увидеть, какую книгу отдаёт Табберт. Лицо у Леонтия стало отчуждённым.
– А как ты её взял, господин капитан? – негромко спросил он.
– Я просить Айкон. Она принести мне, – честно рассказал Табберт. – Я понимать: сие мой дурной дело. Я жалеть, Леон.
Семён Ульяныч вперился в Табберта.
– Аконька украла? – изумлённо переспросил он.
– Так.
– Вот почему она горницу подожгла, – мрачно кивнул Леонтий.
– Я готов платить денег, сколько потеря.
Семён Ульяныч мгновенно вспомнил ту ночь – словно заново окунулся в пламя, пляшущее по его книгам и рукописям, вспомнил смертный ужас, когда огонь пожирал самое главное в его жизни.
– Ах ты змей подколодный!.. – без голоса, с бесконечным сокрушением прошептал Семён Ульяныч. – Ах ты дрюк чухонский!..
Семён Ульяныч и сам не сообразил, что делает: его костлявый кулак ударил Табберту в челюсть, и треуголка господина капитана полетела на кучу поленьев у печки. Табберт отшатнулся, всплеснув руками. Леонтий кинулся к отцу и успел обхватить его, не позволяя устроить драку.
– Да я ему душу выколочу! – завопил, вырываясь, Семён Ульяныч.
Табберт потёр челюсть, озадаченно глядя на Ремезова. Неужели Симон поднял на него руку? Симон, с которым он так увлекательно беседовал о географии и гиштории?.. Варварство какое-то! Однако Табберт почему-то не почувствовал себя оскорблённым. Он, конечно, виноват и получил по заслугам – впрочем, возмездие это было не дворянское, а простонародное. Даже забавно. Но чего иного ждать от Ремезовых? Судебного иска? Дуэли?
Табберт подобрал шляпу и хлопнул ею по колену, очищая от мусора. Леонтий отпустил отца. Семён Ульяныч тяжело дышал. Он снова посмотрел на киот и перекрестился, а потом как мальчишка во второй раз метнулся к Табберту и вцепился в бант, намереваясь, похоже, придушить шведа.
Табберт с силой оттолкнул старика.
– Нельзя, Симон! – рявкнул он на Ремезова, будто на собаку, надеясь образумить. – Ты не сметь! Я дворянин фон Страленберг, а ты мужик!
Симон вправе гневаться сколько угодно, но не должен забывать, кто перед ним! Ему следует гордиться, что с ним как равный дружит дворянин!
Табберт не успел додумать эту мысль: в его голове всё лопнуло цветной и звенящей вспышкой. Это ему в челюсть опять ударил кулак – теперь уже кулак Леонтия. Треуголка полетела обратно в дрова.
Табберт выскочил с подворья Ремезовых в совершенном бешенстве, но по дороге домой неожиданно быстро успокоился. Злость сменилась досадой. Конечно, откуда Ремезам знать о достоинстве аристократа? Они коров пасут, они сено косят! В конце концов, они – русские, они – гунны! Нельзя распространять на них кодекс чести. Но что же они за болваны-то? Разве они не понимают, какими последствиями грозит рукоприкладство по отношению к дворянину, к офицеру? В армии за такое расстреливают! Будь он подлец, он, Филипп Юхан Табберт фон Страленберг, капитан Померанского полка королевы Ульрики Элеоноры, обрёк бы Ремезовых на кнут при губернской канцелярии!.. Конечно, он так не поступит. Он понимает необходимость снисхождения. Как и подобает человеку его ранга, он великодушен. Однако воистину: не совершай добра – не получишь зла! И теперь Симон Ремезов откажется от сотрудничества с ним, с Таббертом. А книга о России стала уже дорога душе, и забросить этот замысел Табберт не желал и не мог.
Несколько дней он раздумывал, как ему помириться с Ремезовыми, а потом отправился на Софийский двор. Прислужник Архиерейского дома посоветовал Табберту искать митрополита в соборе.
Народу в тот час в соборе оказалось немного. Сквозь окна били косые лучи света, высокий резной иконостас сиял золотом и огоньками лампад, пахло воском и ладаном. Филофей стоял в стороне, чтобы не мешать прихожанам, и о чём-то беседовал с Григорием Новицким, облачённым в подрясник. Новицкий держал в руках медный сосуд с лампадным маслом.
– Вы ко мне? – спросил Филофей, заметив Табберта.
– Так, господин митрополит, – кивнул Табберт.
– Обожди, Гриша, – попросил Филофей.
– Добрый день, господин Табберт, – сказал Новицкий и отошёл.
– И зачем же я понадобился протестанту? – улыбнулся Филофей.
– Моя просительность не касать религий, – Табберт вежливо улыбнулся в ответ. – Мне следует начать далеко. Господин митрополит, я хотеть писать книга о Россий для европейского читательства.
– Благое начинание.
– Да, так. Но мне нужен знатец… э… знаватель страна. Я хотел бесед с Симон Ремезов.
– Лучше него никто не пособит, – согласился Филофей.
– Но мы иметь ссора. Я просить вас идти где середина между меня и Симон для примирений.
– А в чём суть вашей распри, господин Табберт?
– О, увы, совершить ошибка только я! – Табберт на мгновение наклонил голову, обозначая признание своей вины. – Изволите знать?
– Думаю, надо. Говорите по-немецки, господин офицер, – и Филофей сам перешёл на немецкий. – Надеюсь, моих познаний хватит.
– Превосходно! – оживился Табберт.
Григорий Ильич не хотел подслушивать, но Табберт, сменив язык, уже не приглушал голоса, и Новицкий всё равно слышал его рассказ об Айкони, украденной книге Ремезова и пожаре в мастерской. Григорий Ильич застыл у канунного стола, утыканного горящими свечами. Слова Табберта словно бы разбили тонкий стеклянный пузырь, в который Григорий Ильич заключил свою любовь, и сейчас сердце Новицкого окатило внезапной болью: ничто в нём не умерло – ни тоска, ни горечь. Озноб иголками побежал по спине.
– Уверяю вас, господин митрополит, что у меня и в мыслях не было присваивать эту злополучную книгу Симона, – говорил Табберт. – Всему несчастье та девочка-дикарка, служанка. Она поступила в высшей степени глупо. Вместо того чтобы просто указать Симону на меня, она предпочла поджечь мастерскую, скрывая следы моего проступка!
«Потому что она любила тебя! – беззвучно и гневно крикнул Табберту Новицкий. – Потому что она не могла дозволить Ремезовым думать о тебе дурно! Тем огнём она тень с тебя сгоняла!»
– Да уж, господин Табберт, – вздохнул владыка. – Судьба порой состоит из сцепления нелепостей… Хорошо, будь по-вашему, я поговорю с Семёном Ульянычем. Он человек горячий, но воззовём к его разуму и милосердию.
Табберт вышел из храма в отличном расположении духа. Он был весьма доволен собой. Он правильно рассчитал тактику. Симон уважает митрополита, а митрополит обещал помочь. По Прямскому взвозу Табберт спустился к Троицкой площади. Снег сверкал на солнце, и Табберт щурился.
– Господин Табберт, остановитесь! – донеслось сзади по-немецки.
Табберта догонял Новицкий.
– В чём дело, Григорий?
– Я слышал ваш рассказ, – задыхаясь от спешки, сказал Новицкий.
– Подслушивать недостойно, – лукаво улыбнулся Табберт.
– Вы правы, – Новицкий раскраснелся, серьга в его ухе блистала. – Мне следовало не слушать до конца, а остановить вас пощёчиной.
Улыбка исчезла с лица Табберта. От Ремезовых он мог стерпеть даже удар в челюсть, а слова Григория о пощёчине всколыхнули в нём ярость.
– Объяснитесь, – холодно потребовал Табберт.
На площади галдел небольшой торг, мимо проходили мужики с мешками и бабы с корзинками, шныряли собаки.
– Для достижения своей цели вы использовали неразумную Аконю, на которую теперь и возложили вину за случившееся.
Новицкий сказал правду, и она ошпарила Табберта.
– Какое вам дело до этого? – надменно спросил он.
– Вы низкий человек, – взгляд у Новицкого был тёмный и тяжёлый. – Я вызываю вас на поединок.
– Вот как? – удивился Табберт с наигранной наглостью. – О-ля-ля!
– Вы дворянин, я шляхтич, – усмиряя себя, сказал Новицкий. – Вы капитан, я полковник. У вас нет оснований отклонить мой вызов, кроме, разумеется, трусости.
Табберт тоже взял себя в руки. Жаль потерять такого друга, как Новицкий, но ничего уже не изменить. Хотя убивать Григория не следует.
– Это мальчишество, господин полковник. Я согласен принять ваши извинения, и мы забудем об этом происшествии.
– Не вынуждайте меня публично бить вас по лицу, – сказал Новицкий.
– Что ж, как угодно, – Табберт отдал честь, прикоснувшись к треуголке двумя пальцами. – Жду вашего письма с указанием времени и места.
Григорий Ильич прекрасно понимал, почему он вдруг так вскипел. Разумеется, дикарке Аконе, живущей где-то в тайге на колдовском болоте, было безразлично, что говорят о ней в Тобольске. Да и самого Новицкого не слишком-то волновало мнение Табберта о девочке-остячке. Но Григория Ильича неизъяснимо тяготило существование без Акони. Ему хотелось причастности к её жизни. И пускай будет причастность поединком – хоть такая, если уж другая невозможна. А Табберт всё одно заслужил наказания.
Новицкий не стал тянуть. Уже вечером он написал записку и назначил поединок на утро; он сам и отнёс послание к Табберту, но передал не лично, а через хозяина того дома, где Табберт жил. Долгая ночь светила всеми огнями, и созвездия над Тоболом были совсем не те, что над Днепром, словно сказочный зверинец Зодиака в Сибири одичал и переродился: здесь брёл сквозь звёздный лес пернатый медведь, бесшумно неслись по небосводу птицемыши, плыли по тёмным течениям рогатые рыбы, в сияющих безднах вздымали бивни косматые мамонты, и люди с лосиными головами беззвучно играли на дудках возле огромных холодных костров. Григорий Ильич думал: если его вещая тоска имеет смысл, то завтра он победит. А если эта тоска бессмысленна, тогда Табберт убьёт его и прекратит страдания.
Новицкий хотел встретиться с Таббертом в одном из пустых овинов за околицей Тобольска. Плоские лучи низкого утреннего солнца по касательной скользили над снежными полями, и наст просторно блестел, как стеклянный. Сияла бестелесная ледяная пыль. Бледная и свежая небесная лазурь ещё не отяготилась полуденной мощью. Новицкий шагал по той же дороге, по которой он два года назад провожал Айкони. Вот здесь Айкони бестрепетно убила ножом сторожа и своим платком сняла с него душу мертвеца, а потом сказала Григорию Ильичу: не ищи меня. Но он всё равно искал. И нашёл.