В большом щелястом овине было светло и пусто. В дождливой Сибири овины использовали и для обмолота, и поэтому пол был ровно застелен плахами. Новицкий взял из угла метлу и принялся расчищать вымостку, хотя снега нанесло немного, и он не помешал бы поединку.
Табберт приехал на лошади.
– Знаете, Григорий, – разминая руки, сказал он по-немецки, – мне не нравится драться из-за дикарки. Это не в правилах нашего сословия.
– Меня не интересуют правила сословия, господин Табберт, – Новицкий убрал метлу обратно в угол. – Извольте ответить на вызов.
Они сбросили тулупы и остались в камзолах. Табберт развернул холщовый свёрток и протянул Новицкому две шпаги эфесами вперёд.
– Надеюсь, вы не рассчитывали на сабли? – с насмешкой спросил он. – Мы же не драгуны, повёрстанные от борозды. Я попросил шпагу для вас у своих товарищей по плену, офицеров. Выбирайте клинок, сударь.
– Мне всё равно, какой, – Новицкий взял шпагу и повертел, примеряясь.
– Что ж, але!
Табберт отсалютовал и встал в позицию, заложив левую руку за спину.
– Терция гардия, – пригласил он.
Новицкий тоже нехотя отсалютовал, встал в позицию и первым начал атаку. Правильному бою он учился в далёкой молодости, когда гетман Мазепа привёз в Глухов двух польских мастеров шпажного боя, и давным-давно не упражнялся даже с саблей, но тело помнило былые навыки. А Табберт сразу увидел, что Новицкий двигается тяжело и по-ученически предсказуемо; отсутствие практики сделало его слабым соперником.
– Предупреждаю вас, Григорий, я очень хороший фехтовальщик, – сообщил Табберт, не выходя из плавных дефансивов, которыми встречал несложные и прямолинейные батманы Новицкого. – К тому же я постоянно совершенствовался в этом искусстве. Вам меня не одолеть.
Новицкий молчал, упрямо пробиваясь через защиту Табберта. Клинки нежно звенели, скрещиваясь в выпадах под острыми углами.
– Если вы бросите шпагу, я согласен признать ваш проигрыш даже без крови, – предложил Табберт.
Он изящно провёл леман, откинув шпагу Новицкого так, что тот совсем открылся, и лишь обозначил остриём возможное поражение в правое плечо. Он вовсе не щадил воинское самолюбие соперника, а как бы удваивал свою будущую победу, показывая Новицкому её варианты.
– Вы просто отвергнутый любовник, Григорий, – с насмешкой продолжал Табберт. – В этом и кроется причина вашего гнева.
– Замолчите, капитан! – прорычал Новицкий.
Табберт улыбнулся: гнев полковника был важнее возгласа при ранении.
Весь поединок Табберт вёл на контрах, уступая и отбивая удары. Новицкий терялся уже на третьей фигуре аташа, и не представлял опасности: его можно было достать с любого дегажемана. Но он ринулся в натиск, уже совсем фраппируя, и тогда Табберт скользящим движением фруассе отослал его клинок в сторону и воткнул шпагу Новицкому в грудь.
Новицкий рухнул на одно колено и выронил оружие. Табберт сразу вздёрнул клинок и отсалютовал, обозначая завершение поединка.
– Я остановил удар, господин Новицкий, чтобы не проткнуть вас насквозь, – глядя сверху вниз, сказал он. – Прошу запомнить это. Вы проиграли, схватка закончена.
Новицкий не поднимался. Он опёрся правой рукой в заледеневшие плахи настила, а левую руку прижимал к груди. Сквозь пальцы текла кровь.
Табберт опустился рядом с Новицким.
– Уберите руку, я перевяжу вас, Григорий, – сказал он. – Вам придётся сесть на мою лошадь. Потерпите, пока я довезу вас до лекаря.
Табберт доставил Новицкого к ольдерману: капитан Курт фон Врех занимался аптекой и разбирался в медицине. Табберт не стал тревожить фон Вреха историей о поединке и сказал, что Григорий случайно напоролся на косу в полутьме амбара. Фон Врех напоил Новицкого каким-то отваром, обработал рану, перебинтовал по всем правилам полевой хирургии и обещал прислать особые пластыри, которые надо менять по утрам. Григорий Ильич на своих ногах поковылял домой. Он не поблагодарил Табберта за помощь и не попрощался с ним, но Табберт принял это как должное.
Несколько дней Новицкий пролежал в своей каморке в одиночестве и совсем ослаб, потом его нашёл Леонтий, заглянувший с каким-то поручением от Семёна Ульяныча. Ремезовы взялись присматривать за Новицким – иначе зачахнет. Григорий Ильич ничего от них не утаил.
– Ты, Гриша, учёный, а ей-богу, дурак, – в сердцах заявил Семён Ульяныч. – Из-за какой-то девки остяцкой, поджигательницы, беглой холопки, на железо грудью кидаться – это сколько ума надо? А ежели он заколол бы тебя, как борова? Сдохнуть – разве ж это верный ответ?
Семён Ульяныч боком сидел на лежаке Новицкого, а Маша разжигала щепки в жаровне, которую притащил Леонтий: у Григория Ильича в каморке, переделанной из бани, даже банной каменки не имелось.
– Да правый ты, Вульяныч, правый, нэ спорув, – слабым голосом отвечал Новицкий. – Мэнэ жэ ево хордусть бида како разлютыла…
Новицкий имел в виду Табберта.
– Гордый он – это да, – согласился Семён Ульяныч. – Павлин заморский.
– Повэрнэшься ти с йим в дружэствэ, яко володыка Фылофый хотыв?
– Гори он в пекле, этот швед! – непримиримо заявил Семён Ульяныч.
Новицкий едва заметно кивнул.
– А дывчину ти, Вульяныч, просты, – тяжело вздохнул он. – Аконю нэ ото зла пыдпалыла тэбэ. Обманув швид еи, заплуталася вона, зробэла.
– Ты её жалеешь, а у меня книга в пепел и нога пополам! – сварливо напомнил Ремезов. – Палку видишь? Вот как дам по башке!
– А мне, батюшка, тоже почему-то жалко Аконьку, – сказала Маша.
– Это потому что у вас с Гришкой на двоих одна придурь – любовная! – сразу всё растолковал Семён Ульяныч. Он ведь заметил, что Машка о ком-то тихонечко думает себе в углу. О ком? О Ваньке Демарине, о ком же ещё! – Вот и сиди с Гришкой, кукуйте обоюдно, страдальцы!
– Ну и посижу! Дядя Гриша хоть не лается на меня!
– Два сапога пара – оба левые!
– Матушка тебе пироги прислала, дядя Гриша, – Маша указала на стол, на берестяное лукошко. – Подогреть тебе, или вечером сам подогреешь?
– Подогрий, дыточка. Дякую, добрэ сэрцэ у тэбэ.
Семён Ульяныч хлопнул себя по коленям и поднялся.
– А я пошёл, раз уж я кощей такой злоболюбивый, – прокряхтел он. – Знаешь, Гришка, что скажу напоследок? У Аконьки сестра-близняха есть. Одна морда на двоих. Хоманька зовут. Она у Касыма наложница. Коли тоска шибко грызёт, так сходи до бухарца и перекупи девку. Касым-то, небось, уже натешился. Когда девка рядом трётся, особливо ежели дура, так у мужика всякую блажь сердечную мигом сдувает.
– Сэстра? – удивился Новицкий. – Вона тут?
Семён Ульяныч оглянулся из открытой двери.
– Тут, тут. Лучше с ней душу отвести, чем со шведским дьяволом, – подтвердил он и захлопнул дверь за собой.
Глава 6Натиск
Нойон Цэрэн Дондоб, настоящий полководец, понимал значение пушек, а потому оценил Рената – артиллерийского офицера. В этой баталии Дондоб приставил к Ренату дайчина Санджирга. Среди джунгар, идущих на редут, Санджирг был единственным, кто говорил по-русски, и нойон обязал его переводить воинам распоряжения этого орыса и охранять его от случайной гибели. Если же орыс попытается как-то ускользнуть от исполнения приказа нойона, Санджирг должен будет силой вынудить его подчиниться.
Цэрэн Дондоб и придумал штурмовать ретраншемент через редут.
После провала первой попытки он насмешливо спросил Онхудая:
– И как теперь ты хочешь овладеть русской крепостью?
– Мы повторим всё то, что было! – сердито и упрямо ответил Онхудай. – Мы снова перебьём на дороге караул, пленим барабанщика и заставим его стучать. Русские откроют ему, и тогда мы захватим ворота.
– Русские уже никогда не поверят барабану, – возразил Дондоб. – Даже собака не берёт мясо у нохойчи, который поколотил её палкой.
– Тогда я отправлю весь хошун, и воины разрубят ворота на щепки.
– Не разрубят, – уверенно сказал нойон. – Если ворота будут закрыты, русские расстреляют из пушек и хошун, и барун, и зюн, и запсор.
Онхудай стиснул в кулаке золотую пайцзу. Нойон подводил к тому решению, на которое зайсанг очень не хотел соглашаться.
– Тебе надо, чтобы я снял своих воинов с коней? – спросил он.
– Да, – кивнул Цэрэн Дондоб.
Он давно уже простился с наивными степными убеждениями, что война может быть только конной. Неприступные китайские дзонги в горах Тибета войска Цэрэн Дондоба взламывали в пешем строю.
– Ты желаешь унизить меня? – побагровел Онхудай. – На своих ногах дерутся только несмышлёные дети!
– Слава – это победа, а не седло под глупым задом.
Онхудай возмущённо засопел.
– Хорошо, – еле смирился он. – Пусть часть моих воинов по твоему повелению уподобятся жалким ящерицам. Они перелезут через стену, займут ворота и откроют их для всадников, которые добудут победу.
Цэрэн Дондоб заслонил глаза рукой, представляя ход битвы.
– Сделать так, как ты сказал, зайсанг, не получится, – сообщил он.
– Почему? – окончательно разъярился Онхудай.
– Русских больше. Они убьют тех, кого ты пошлёшь к воротам пешими.
– Я не понимаю тебя, нойон! – отчаявшись, признался Онхудай. – Ты полагаешь, что русские сильнее нас, и мы должны отступить?
– Нет, я этого не говорю, – Дондоб, приняв решение, провёл ладонями по лицу. – Теперь слушай, зайсанг. Я объясню, как мы прорвёмся в их логово. Пешие воины должны захватить не ворота, а маленькую треугольную крепость перед ними. В этой крепости есть пушки. Пушки разрушат ворота большой крепости, и тогда наша конница получит доступ внутрь.
Таким способом Цэрэн Дондоб прошлым летом взял китайский дзонг Кумул: сначала орудия джунгар прошибли ворота дзонга насквозь, затем в зияющий пролом ринулось войско нойона.
Но Онхудаю замысел Цэрэна показался неисполнимым.
– Мои воины побеждают врага саблей. Они не умеют стрелять из пушек.
– У меня здесь тоже нет таких людей, – вздохнул Цэрэн Дондоб. Своих артиллеристов он оставил в Кульдже у контайши Цэвана-Рабдана. Нойон не рассчитывал, что артиллеристы могут понадобиться на степном Ямыш-озере, у которого никто никогда не жил. – Но из пушек умеет стрелять перебежчик.