нзилась Ожаровскому в грудь пониже медного горжета. Джунгары набросились на поверженного врага.
Несколько степняков на конях запрыгнули на плоскую кровлю казармы, откуда стреляли русские солдаты. Кровля, сооружённая из тонких брусьев от разобранных дощаников, не выдержала тяжести и с шумом провалилась; всадники рухнули в яму. Казарма была гошпиталем, битком набитым больными язвой и скорбутом. И со всех сторон из темноты к степнякам потянулись, полезли, поползли бледные призраки – раздетые, измождённые люди с пятнистыми лицами, запавшими глазами и чёрными ртами. Слабые, костлявые руки жадно вцеплялись в коней и в джунгар, и рук этих было бесконечно много: всадников поглотило сплошное немощное копошение. Больные солдаты голыми руками душили и раздирали степняков.
Ретраншемент содрогался в мучительных усилиях сопротивления. Два бастиона ещё грохотали батареями и блистали пламенем. Всюду бежали и кричали люди, карабкались по кучам мертвецов на куртины, напрыгивали на всадников, облепляя их, как волки, вгрызаясь, облепляют оленей. Косматые скопления конницы в проулках упирались в многозубые ряды багинетов. На крышах казарм, как на плотах, толпились стрелки, безостановочно палившие в тесноту и неразбериху общей свалки. Кожаные доспехи джунгар блестели от крови, а рваные камзолы русских дымились от жара последней схватки. Из ворот в ретраншемент толчками вкатывались всё новые и новые плотные кучи конных степняков, и казалось, что общее чудовищное и беспощадное смертоубийство затеяно лишь для того, чтобы им хватило места в крепости.
Полковник Бухгольц с несколькими офицерами тоже забрался на крышу своей землянки. Командовать было поздно: никто не услышит ни голоса, ни горна, ни барабанного артикула. Бухгольц просто ждал итога: куда качнётся чаша весов? Он выпрямился во весь рост и, деловито прицеливаясь, стрелял из ружей. Бесполезные сейчас вестовые и ординарец Тарабукин торопливо заряжали мушкеты, подавали ему и принимали пустые на перезарядку. Рядом с Бухгольцем, заложив руки за спину, стоял майор Шторбен. Он спокойно наблюдал за развитием событий, словно был в штабе перед ландкартой.
– Капитуляций нигде не замечаю, Иван Дмитриевич, – сухо сказал он.
– Молодцы солдаты, – с чувством ответил Бухгольц.
– Ещё не всё потеряно. Думаю, ежели возможно было бы прекратить пополнение противника, гарнизон получил бы авантаж.
– Тарабукин! – прижимая приклад к щеке, позвал Бухгольц. – Найди любого офицера, у которого есть в подчинении хотя бы полбаталиона, пусть предпримет дескурацию к воротам.
– Слушаюсь! – подскочил Тарабукин.
А наступление джунгар остановил поручик Кузьмичёв. Каким-то чудом в суматохе он сумел собрать своих солдат и сержантов, вывел их на плац и выстроил плутонги в несколько рядов, будто на экзерцициях. Галуны его мундира поблёскивали даже в темноте. Он зло и звонко выкрикивал приказы и махал саблей, словно отсекал сомнения в успехе.
– Полка! Патрон! Дуло! Мушкет! На взвод! Цель!
Солдаты дружно рвали зубами бумажные патроны, сплёвывали порох и орудовали шомполами. Единое для всех воинское дело укрепляло веру в собственную силу, способную отразить любой натиск.
Конные степняки попёрли из проулка на плац, как дым из трубы.
– Пли! – скомандовал Кузьмичёв.
Залп – перестроение – залп – перестроение – залп – перестроение – залп. Плутонги, сменяя друг друга, неутомимо поливали огнём противоположную сторону плаца, и степняки никак не могли преодолеть эту преграду: кони кувыркались, ржали и падали, убитые воины вылетали из сёдел и волочились на стременах. Безостановочная мощь слаженной ружейной пальбы казалась нечеловеческим действием, противостоять которому невозможно. Джунгары попятились обратно в проулки, сбиваясь стадом, которое с крыш кололи багинетами и обстреливали другие солдаты. Грозный прежде натиск джунгар превращался в гибельную давку среди своих.
А ординарец Тарабукин не нашёл никакого офицера с полубаталионом, но наткнулся на поручика Ваню Демарина, который с двумя десятками солдат оборонял пороховой погреб.
– Ванька! – вцепился в него Тарабукин. – Иван Митрич велел ворота перекрыть, иначе погибель! Бери служивых, и туда!
– Вон там капитан Рыбин дерётся, у него народу втрое больше, и драбанты шведские! – ответил Ваня. – Беги к нему!
– Убьют, не донесу приказ! Иди ты!
Приказ Бухгольца означал верную смерть, но Ване почему-то стало легче: значит, Иван Дмитриевич ещё руководит сражением; значит, есть воля, управляющая сопротивлением и устремлённая к виктории.
Ваня с солдатами переметнулся к куртине и по боевому ходу устремился в сторону ворот. Увидев какое-то осмысленное движение, возглавляемое офицером, другие солдаты тоже присоединялись к отряду Вани Демарина.
Створки ворот были сорваны напрочь; одну гранатой разнесло на еле скреплённый ворох изломанных досок, другую отбросили и затоптали. В проходе грудами лежали убитые караульные, убитые джунгары и убитые кони. Степняки скакали в ретраншемент прямо по трупам.
– Бьём двумя залпами первый-второй по моей команде! – распоряжался Ваня. – Завалим просвет мертвецами, по-другому не получится!
Солдаты изготовились, подняв ружья.
Ваня выждал, когда в проём, толкаясь, протиснулись сразу несколько всадников, и крикнул:
– Огонь!
Первый залп скосил всех, кто был в проходе. Джунгары, подпиравшие сзади, не смогли остановиться, – их скосил второй залп. Ворота перегородил шевелящийся, вопящий вал из людей и лошадей. Солдаты бросились к этому валу, чтобы добить раненых штыками, полезли по телам.
– Закидывай, чем есть, ребятушки! – отчаянно командовал Ваня и сам схватил за ноги какого-то мертвеца.
Солдаты тащили и швыряли в кучу и людей, и доски, толпой запихивали наверх мёртвых лошадей, волокли рогатки. Из страшной горы торчали руки, ноги и головы, и кто-то внутри этой горы ещё жалобно стонал. Снаружи джунгары вертелись перед воротами, но не могли преодолеть препятствие, да и кони шарахались от запаха смерти. Вход в ретраншемент был перекрыт.
Джунгары, что прорвались в крепость, теперь оказались в ловушке. Солдаты соединялись друг с другом в роты и батальоны, наступали строем, рассекали орду степняков на части и уничтожали по отдельности. Где-то застучал барабан, и как-то сразу стали видны офицеры. Гарнизон обретал утраченный было порядок, и казалось, что число русских возрастает. Откуда-то появились драгуны верхом на изловленных джунгарских конях. Даже темнота потеряла свою густоту и силу, и страх поражения растворился.
С крыши своей землянки полковник Бухгольц уловил эту пока ещё неявную перемену. Он ждал её и надеялся на неё. Он знал: надо вдолбить в головы новобранцев правила армии, пусть даже и непонятные недавним крестьянам. Когда враг прижмёт, солдаты вспомнят сей аксиомат, и тогда случится чудо: из смятённого и ошалелого сброда само собой вдруг начнёт лепиться войско, совершенное в своём устройстве и неуязвимое. Кто хочет спасения – тот уповает на законы. Спасение – это армия, это виктория, это держава. Так учил царь Пётр. В его правоте Иван Дмитриевич убедился под Полтавой, когда шведы смяли фланг русского войска, но напоролись на каре преображенцев. В том каре с ружьём стоял и капитан Иван Бухгольц.
И вот теперь гарнизон переломил ход битвы, и солдаты сами загоняли и сокрушали степняков. Окружённым джунгарам некуда было деваться. На снежных куртинах замелькали быстрые тени – это степняки, забыв о чести, бросали лошадей и обращались в бегство, перелезая через стену.
– Достаточно, – удовлетворённо сказал полковник Бухгольц, выстрелив в последний раз. – Уже и не нахожу, в кого целить.
Бухгольц протянул мушкет вестовому.
– Надобно из арсенала батареи зарядами довольствовать, – предложил Шторбен. – Снаружи ещё изрядно кочевников. Требуется отпугнуть, дабы окончательно избавиться.
– Капитан Торекулов, исполните, – Бухгольц обернулся к офицерам. – Перейдём на куртину, господа, оттуда нам будет выгоднее наблюдать.
За положением следили и Цэрэн Дондоб с Онхудаем.
Окружённые каанарами и тайшами, они находились в полуверсте и не могли видеть ретраншемент в темноте, однако вспышки выстрелов время от времени очерчивали линию куртин и бастионов. Выстрелы означали, что крепость не пала и даже не сдаётся. До нойона и зайсанга доносился треск стрельбы и невнятные вопли. Ретраншемент дрался самоотверженно, и нойон не мог не оценить мужество орысов. Ему нравилось, когда враг – достойный соперник, хотя, разумеется, он не желал, чтобы враг остался непокорённым.
Верный Санджирг привёл Рената, но Цэрэн Дондоб не удостоил того вниманием: оказалось, что взятые ворота – ещё не ключ к победе. Дондоб мрачно сидел на Солонго, возвышаясь над всеми конниками, и не желал ни с кем обмениваться мнением. Битва в крепости затягивалась. Время шло, обе орды кружили вокруг ретраншемента, шум сражения не утихал, и русские пушки по-прежнему метали молнии в степь. Никто не мчался к нойону с радостными криками, извещающими о победе. Видимо, тенгрии были чем-то рассержены на предводителя джунгар и улетели с Ямыш-озера, пожертвовав торжество нойона кровожадным докшитам. Онхудай, чуткий к любой опасности, как заяц, первым понял, что их воины потерпели поражение. И зайсанг тихонько отодвинулся подальше от нойона. Одно дело, если неудача постигает его, зайсанга, – нойон может лишь снисходительно посмеяться; но куда страшнее, если на виду у всех неудача обрушивается на самого нойона – тогда лучше убирайся с глаз долой. И Онхудай убрался.
А потом из тьмы начали появляться измученные и окровавленные воины, бесславно отступающие от ретраншемента.
Глава 7«Гуляй-город»
За версту перед обозом двигался дозор – драгунская полусотня. Драгуны торили путь по снежной целине на льду. Когда Иртыш поворачивал, драгуны скрывались за белыми отлогими берегами, но время от времени кто-нибудь трубил в рожок, оповещая, что всё спокойно. Впрочем, предосторожность казалась напрасной: уже давно – после Тары – вокруг было безлюдье, только заиндевелые леса, леса, леса, а потом – перелески и просторы лесостепи. Однако в этот раз вдалеке тревожно завыли сразу несколько труб. Караван насторожился. Солдаты полезли в поклажу за ружьями. Драгуны скакали обратно к обозу и что-то кричали, а между ними мелькала лошадь с санями.