– Это Сайфутдин, – Онхудай презрительно кивнул на мертвеца.
Касым опять опустился на хубсыр в робкой посадке ласточки, угодливо глядя на Онхудая, но в душе содрогнулся от смерти своего давнего слуги – скорее всего, смерти долгой и страшной.
– Сайфутдин, мой бедный хизматчи, был очень плох после того удара взрывом, и Аллах призвал его к себе, – сокрушённо произнёс Касым.
Онхудай фыркнул, как ишак.
– Твой Аллах не звал его никуда. Я сам послал его к Аллаху. Его пытали всю ночь. Ты отдал этого разбойника мне, а он отдал мне тебя.
Касым молчал, предчувствуя что-то нехорошее. Дайчины, стоящие на страже у полога юрты, с готовностью положили ладони на рукояти сабель.
– Сайфутдин открыл мне под пыткой, что своими руками похоронил мою сестру Улюмджану – твою жену, бухарец. Ты перерезал ей горло.
Небеса обрушились на Касыма, но лицо его не дрогнуло. Он лишь вздохнул и переменил положение: взял подушку-боксо, подсунул под себя и вместо унизительной позы «харасагэ» сел так, как ему было привычно.
– Твоя сестра заслужила то, что сделал с ней я, её супруг и повелитель, – пренебрегая виной, спокойно и с достоинством сообщил Касым. – А ты не можешь убить меня, зайсанг. Я – добрый друг контайши Цэван-Рабдана. Когда приезжаю в Кульджу, я всегда пью с ним по две пиалы чая.
Онхудай рыгнул, выпуская дух тарасуна. Участь Улюмджаны, этой глупой лошади, ничуть его не трогала.
– Я не могу тебя убить, зато могу ограбить, – без смущения ответил он. – Сайфутдин знал про твой пояс.
Касым мгновенно пожалел, что вчера не закопал пояс под кибиткой.
– Снимите пояс с бухарца, – приказал Онхудай дайчинам.
Ходжа Касым боролся как лев, однако дюжие воины повалили его на хубсыр, разорвали завязки чапана и рубаху-куйлак и безжалостно сдёрнули с тела тяжёлый и толстый шёлковый пояс, хрустящий внутри золотым песком. Потом они отпустили Касыма. Пояс полетел к ногам Онхудая.
– Сколько там? – ухмыляясь, спросил Онхудай.
– Сорок лянов, – угрюмо ответил Касым, сел обратно на боксо и, тряхнув плечами, принялся приводить одежду в порядок.
– Значит, моя пайцза стоит сорок лянов.
Касым метнул на зайсанга острый взгляд. Онхудай всё-таки продолжает торг? Он не собирается казнить своего вероломного родственника?
– А за Улюмджану ты должен выплатить мне пятьсот лянов золота. Зарго – наш суд – согласится с такой ценой.
Касым подумал, что он – тожир, для которого прибыль важнее всего, – не принял бы выкуп за убитого родственника. Он убил бы убийцу. А этот бурдюк с салом, называющий себя воином, всё измеряет деньгами.
– Не слишком дорога тебе сестра, – не удержавшись, хмыкнул Касым.
Онхудай не уловил смысла этих слов.
– Пятьсот лянов для тебя не дорого? Я могу потребовать тысячу.
Пятьсот лянов для Касыма были непомерной ценой. Даже если бы он продал свой дом и всё имущество, он не выручил бы такую гору золота.
– Сто лянов, – предложил Касым.
– Пятьсот.
– Двести.
– Я прикажу высечь тебя верблюжьим бичом, если будешь торговаться.
– Хорошо, – сдался Касым. Незачем понапрасну дразнить злобного глупца. – Отдай мне пайцзу, и я поеду домой, чтобы собирать плату. Если не доверяешь, можешь отправить вместе со мной десять воинов.
Онхудай понимающе ухмыльнулся.
– Я не верю тебе, бухарец, и не доверю воинам пятьсот лянов золота. Я умнее тебя. Я заберу твой пояс и оставлю себе пайцзу. Считай, что ты купил её, но возьмёшь в руки только тогда, когда привезёшь мне выкуп за Улюмджану. А теперь убирайся из моего жилища.
Дайчины сунулись было к Касыму, чтобы волоком вытащить его из юрты, но Касым властным жестом остановил их и поднялся сам.
– Я дозволяю тебе взять любую лошадь из моего табуна взамен тех лошадей, на которых ты ехал в обозе, – свысока добавил Онхудай. – Поскорее отправляйся к себе в Тобольск и собирай выкуп. Но не забудь отдать мне мою лошадь, когда привезёшь мне плату за Улюмджану.
Касыму всё стало ясно: золото у него отняли, и пайцзы ему не видать.
Глава 10В поисках выхода
Из всех планов соединиться с Ренатом, какие она строила, исполнился самый невероятный, самый немыслимый план. И вот сейчас рядом уже нет опостылевшего Михаэля, а вокруг нет русских, и совершенно не важно, как складывается война короля Карла с царём Петром. Не надо прятаться от чужих, не надо спешить расстаться, чтобы не вызвать подозрений. Пусть они сами ныне и не совсем свободны, зато свободна их любовь. И от неё под решёткой терме запотевали кожаные стенки джунгарской кибитки.
Хансли рассказал Гите те части своей истории, которые прежде должен был скрывать. Рассказал, как секретарь Дитмер бестрепетно застрелил в корчме солдата Матюхина. Рассказал, как губернатор Гагарин хотел взвалить на штык-юнкера вину за бунт, а потом передумал и предложил переправить степнякам этот золотой медальон. Хансли рассказал, как он в снежную бурю бежал из крепости, как вынужден был стрелять из пушки по своим бывшим товарищам. Никакие угрызения совести Бригитту не мучили. Плевать на Цимса, плевать на товарищей по плену, плевать на присягу. Все эти люди и обязательства только разлучали их с Ренатом. А разве много они просили от жизни? Быть вместе, и не более того.
И Хансли справился со всеми препятствиями, сумел остаться живым во всех превратностях судьбы. Он сделал это даже не ради любви, а ради одной лишь надежды на любовь. Такой мужчина не имел цены. О таком мужчине Бригитта мечтала всегда. И сама она ради такого мужчины без колебаний рискнула бы головой.
Она вспоминала, как девочкой любовалась Бэкаскугом – поместьем, где служил её отец. Хозяева называли главный дом замком, хотя прежде он был аббатством. Когда король Густав I поссорился с папой Климентом VII и лютеране вытеснили католиков, аббатство превратилось в поместье. На главной башне Бэкаскуга между арками свода ещё сохранялся ржавый вал, на котором некогда был укреплён колокол. Маленькая Гита воображала, как хорошо жить с мужем в старом доме из красного кирпича, в тихой буковой роще неподалёку от озера, на берегу которого светлеют валуны с древними рунами. Она верила, что у неё непременно появится такой дом.
– В детстве, там, в Сконе, я думала, что моим домом будет замок возле озера, – Бригитта потрогала пальцем стенку кибитки. – Я бы не поверила, что мой дом окажется палаткой кочевников посреди дикой степи…
Ренат, сидя на шкурах и войлоках, завязывал шнурки на эрмеге. Он уже не носил камзола, чтобы ничем не выделяться среди джунгар.
– Это ещё не наш дом, Гита, – серьёзно сказал он.
– Я знаю, Хансли. Но мой дом – там, где я с тобой.
Ренат вздохнул.
– Мы по-прежнему в опасности. Нас могут разлучить, могут убить.
– И это я тоже знаю. Но я всё равно счастлива.
Она и вправду давным-давно не была так спокойна.
– Принесу нам шубата или кумыса, – Ренат натягивал сапоги-гутулы. Ему подарили самые дешёвые гутулы, всего с восемью узорами.
– Это противное пойло, – сказала Бригитта.
– Ты привыкнешь, – усмехнулся Ренат, нахлобучил собачий колпак-малахай и полез из кибитки.
Шубат или кумыс ему давали хончины – пастухи. Косяки лошадей и верблюды паслись в степи за юргой. Сначала на тебенёвку хончины гнали лошадей, потом – верблюдов, которым труднее было разрывать снег своими мозолистыми ступнями, да и ели они то, что лошади не едят, – колючку. Верблюдицы приносили приплод в конце зимы, и сейчас за ними ковыляли верблюжата. Хончины доили верблюдиц прямо на ходу. В кибитке прислуги Ренат получил бурдюк с шубатом – простоквашей из верблюжьего молока.
На обратном пути его всё-таки узнали и окликнули по-русски:
– Это вы, господин Ренат? Вы здесь? Вы живы?
Ренат неохотно оглянулся. Вслед за ним шёл совершенно изумлённый поручик Ваня Демарин. Ренат сразу понял, что Демарин взят в плен в бою: голова перемотана грязной тряпкой с бурыми следами крови, епанчи и горжета нет, камзол на локте порван, медные пуговицы и пряжки срезаны.
– А мы так искали вас тогда! – сказал Ваня. – В какой юрте вы живёте?
Все пленные жили в юртах.
– Я не пленный, господин Демарин, – сухо и по-немецки ответил Ренат.
Ваня наконец увидел, что Ренат – в джунгарской одежде, хоть и небогатой: козьи штаны и сапоги, овечий эрмег, собачья шапка. И в руке у него – небольшой бурдюк, а пленных кормили из общего котла.
– Как изволите это понимать? – тихо спросил Ваня.
– Я сам перешёл к степнякам.
– Сам?.. – ошеломлённо повторил Ваня. – Вы… изменник?
– Да, – подтвердил Ренат.
– Это же низость! – прошептал Ваня, еле поверив услышанному.
– Я был чужим в Тобольске. Ваша неустроенная страна и эта степная война – не мои. И у меня имелись свои цели, – жёстко сказал Ренат.
– Вы подлец! – убеждённо заявил Ваня.
Конечно, Ренат помнил, каков Ваня Демарин. И с грустью сознавал, что этот пылкий юноша не поймёт его. Ренат переложил бурдюк в другую руку.
– Я честный человек, – сказал он. – Подлецом меня сделала неволя. Наши пути разные, господин Демарин. Прощайте!
Ренат развернулся и пошагал прочь.
Те несколько дней, что Ваня уже провёл в джунгарском плену, были полны для него невыносимой душевной муки. Рухнула вся его жизнь. И не в воображении, как это было после гибели Петьки Ремезова, а в самой что ни на есть нелицеприятной действительности. Он, поручик Демарин, оказался никудышным офицером. Совершив достойное и храброе деяние при обороне ретраншемента, он начал полагать себя если не стратегом – таковое всё-таки ещё рановато, – то ловким тактиком. Но он не рассчитал схватку при обозе, и два десятка его драбантов погибли, а ещё десяток всадников угодили в плен. Остальные сумели укрыться за солдатами, которые отстреливались от судов, и вместе с солдатами вернулись в крепость сами – с необходимыми гарнизону дровами и без мудрого командования поручика Демарина.
А почему? Потому что Ваня проявил себя как себялюбец. Полковник Бухгольц предостерегал его от любых баталий со степняками, а он пренебрёг указаниями, ибо жаждал подвига. Он не послушался здравого смысла, ибо собственное желание затмило ему разум. И теперь Ваню беспощадно терзал стыд. Жгучий, честный, ошпаривающий стыд. Он же всегда был себялюбцем: ради славы бросился в драку и попал в плен, да и с Машей поссорился из-за себялюбия. А самое позорное началось с Петькиной смерти. Ваня не был в ней виноват – это