Ходжа Касым уже пожалел, что завёл речь о пайцзе. Он встал на колени.
– Я разгневал тебя, мой господин?
Но Цэрэн Дондоб не разгневался. Кто такой этот ничтожный продавец женских румян, чтобы прогневить нойона?
– У каждого своё оружие, – сказал Цэрэн Дондоб. – И воин не берёт в руки оружие торговца. Уходи.
Касым подполз и припал к ногам нойона.
– Дозволь мне ещё одну просьбу, великий нойон…
– Не слишком ли много корма для саранчи?
– Моя просьба о воине… Этот воин – орыс. Он храбро сражался с тобой, он не такой, как я, – Касым умоляюще поглядел на Цэрэн Дондоба. – Если он выживет, он будет подобен тебе, нойон. Он спас мою недостойную жизнь, и я должен отблагодарить его, как торговцы должны благодарить воинов…
– Что это за человек? – смягчился Цэрэн Дондоб.
– Он в плену у зайсанга Онхудая. Он русский тайша. Я прошу, чтобы зайсанг не продавал его в Хиву вместе с остальными невольниками. Пусть зайсанг согласится взять за него выкуп, какой сам назначит.
– Хороший враг делает войну желанной, – усмехнулся нойон. – Я полагал, что ты, бухарец, помойная крыса, но ты ещё помнишь о долге. Я исполню и эту твою просьбу. Я скажу зайсангу об этом воине.
Касым на четвереньках пополз от Цэрэн Дондоба задом наперёд.
А нойон поднялся на ноги и велел котичинерам седлать Солонго.
Степь почти освободилась от снега и открылась взгляду; последние тёмные наледи оставались только по северным склонам холмов, а ложбины наполнились водой. Земля лежала гнедая, буланая, соловая, чалая. Зелень пока ещё не пробилась. Когда встанут первые травы, орда нойона двинется на юг, и чем дальше она будет идти, тем выше и сочнее будет трава, пока всё вокруг не запылает алым маком. И где-то там, очень далеко отсюда, плоская степь тревожно всколыхнётся, начнёт вздыматься, и за протяжными синими волнами плоскогорий могуче полезут вверх алмазно сверкающие лезвия Алтая. Но пока – только нагота пробуждения, журавлиные клинья в толще чистого света, сонные суслики и первые жаворонки.
С тех пор как русские ушли, нойон каждый день ездил в покинутый ретраншемент, разглядывал куртины, рвы, бастионы и казармы. Нойона поразило то, что он увидел у русских: длинный вал из слипшихся тел, откуда торчали человеческие ноги и головы, и землянки, наполненные водой и раздутыми покойниками. Русские оказались упрямы до безумия. В своей крепости они умирали сотнями, но не выносили мертвецов в поле, чтобы не показать свою слабость, а сидели на трупах, как падальщики. Это исступлённое непокорство вызывало оторопь, а не уважение. Такое бывает только у диких животных, которые друг по другу прорываются из пожара, или у докшитов – злых демонов, которые от голода раскапывают могилы.
– Этой весной на Ямыш-озере будут самые жирные лисицы, а вороны разучатся летать, – сказал Цэрэн Дондоб сопровождающим его дайчинам.
Однако нойона интересовало вовсе не сумасшествие русских. Он желал понять, как устроена земляная крепость. Таких сооружений он не встречал ни в Китае, ни в Туркестане. А ведь это очень просто, и притом очень хитро. Ров и вал всадникам не преодолеть. Редут прикрывает ворота. С выступающих бастионов можно обстреливать внешнюю сторону стен. Но для обороны необходимо очень точно рассчитать орудийный огонь. Как орысы делали это? Сколько пороха закладывали в пушку для выстрела? Какой подъём придавали стволу? Почему их батареи палили так быстро? Нойон осмотрел четыре пушки, брошенные орысами. Пушки – хорошая добыча, хотя орысы заколотили железом дырки в стволах и привели пушки в негодность. Можно ли восстановить их? На эти вопросы ответов не было. Вернее, ответов не было у джунгар. Однако в плену у зайсанга находился канонир орысов – тот самый перебежчик с пайцзой. Он доказал своё умение, когда на приступе разнёс ворота крепости. Надо спросить у него. Он должен рассказать всё.
Нойон Цэрэн Дондоб не знал, что артиллерист Юхан Густав Ренат уже обречён. Зайсанг Онхудай наконец-то придумал, как его казнить.
Джунгары были беспощадными воинами и легко убивали пленников, которые не годились ни для продажи, ни для работы. Но убить и казнить – разные вещи. Казнить – это наказать смертью, а смертью в степи наказывали редко, и только за два преступления: если воин бросил командира и если кто-либо не предупредил своих о приближении врага. Таким отрубали голову. За прочие проступки выкалывали глаз, отрезали язык, жгли огнём живот, били по щекам, надевали колодки – «хонгур аджиргу», клеймили, ломали руку – как сломали её самому Онхудаю, зашивали ногу в мокрую кожу, которая, высыхая, сжимала, как железный сапог. Впрочем, гораздо чаще степняки просто грабили виноватого. За воровство скота привязывали к шее седло и водили по юртам для позора. За трусость обряжали в женскую одежду. Но всё это не производило такого впечатления, какого хотел добиться Онхудай. И он вспомнил древнюю казнь Темучина, Чингисхана. Вот что требуется! Ведь он, зайсанг Онхудай, – великий воин, который почти равен Чингизу!
Ближе к вечеру, когда нисходящее солнце нежно позолотило облака, джунгарские воины вытащили Рената и Бригитту из юрты пленных, связали им руки за спиной и погнали к юрте Онхудая. Ренат издалека увидел, что там собралась большая толпа: кто-то сидел на корточках, кто-то стоял, кто-то возвышался на коне. Степняки переговаривались и даже добродушно пересмеивались. Онхудай, подбоченясь, красовался в кожаных доспехах. К толпе верхом на белой верблюдице приближался нойон, его сопровождали дайчины. Но толпа не глядела на Цэрэн Дондоба, толпа глядела на Рената и Бригитту. И Ренат понял, что их обоих ведут на казнь.
– Ты не умрёшь, Хансли! – побледнев, сипло сказала Бригитта.
Она никогда ещё не была такой красивой, как сейчас.
Она догадалась, что жирный зайсанг решил казнить её вместе с Ренатом, и думала сейчас только о Ренате, а не о себе, – лишь так она могла сохранить мужество перед лицом гибели. Ей невыносимо было ощущать своё живое тело, которое через несколько минут каким-то диким образом вдруг станет мёртвым и чужим. Надо забыть о нём, и страх за Рената позволял ей забыть.
А Рената переполнил гнев. Неужели его чувства, разум и опыт, все годы его жизни, все его усилия, вся его вселенная, вообще всё! – будет принесено в жертву мимолётному тщеславию дикаря, словно это равноценный обмен? Бригитта – такая молодая, такая красивая, ни в чём не виноватая перед этими людьми – сейчас забьётся перед ними в агонии, и они будут наблюдать с обыденным любопытством, а потом пойдут жрать варёную баранину?
Он мог рвануться в последнюю драку или бесноваться от ужаса – увы, это ничего не изменило бы. Сейчас на глазах равнодушной толпы произойдёт страшное и постыдное таинство противоестественного умирания. Сейчас у него безжалостно заберут то, что от бога принадлежит одному ему, – его жизнь и его женщину. А солнце в небе даже не дрогнет.
Посреди толпы лежал рыжий верблюд. Он недовольно задирал голову на изогнутой шее и щерил жёлтые зубы. Рената и Бригитту подтолкнули к нему и поставили на колени перед Онхудаем.
– Я придумал, как вы умрёте, – ухмыльнулся Онхудай. – Я повешу вас двоих на одной верёвке через спину верблюда. Так делал Чингиз.
– Не убивай её, – глухо попросил Ренат, движением головы указывая на Бригитту. – Это я принёс пайцзу, а не она. Казни меня, а её отпусти.
– Скажи: «Я молю тебя, великий зайсанг», – потребовал Онхудай.
– Я молю тебя, великий зайсанг.
Ренат подумал: если Бригитту сейчас освободят, ужас слетит с его души бесследно, как тень. Ему не жаль будет умереть – не страшно ни на миг. Неужели возможно такое огромное счастье – живая Бригитта?..
– Слышали? – спросил Онхудай у своих воинов по-монгольски.
Воины одобрительно засмеялись.
Цэрэн Дондоб с высоты Солонго молча смотрел на забавы Онхудая.
– Помилуй нас! – отчаянно крикнула Бригитта.
– А ты подставишь свой зад каждому моему воину? – Онхудая распирало от удовольствия.
– Да! – крикнула Бригитта.
– Она сказала, что возляжет с каждым из вас, как любящая жена, – по-монгольски передал Онхудай своим воинам.
Воины зашлись в дружном хохоте.
– Ты должен умереть, потому что обманул меня, – дружелюбно сказал Онхудай Ренату. – Но я не могу казнить тебя одного. Верблюд вешает сразу двоих. Вешать одного у него не получится.
Цэрэн Дондоб рассматривал лицо обречённой женщины. Почему-то он подумал про Ану-хатун. Он не помнил, как выглядела Ану-хатун, да и не могло быть внешнего сходства между степной красавицей с Кукунора и этой ободранной бабой из неведомой северной страны. Но обе они ради желанного мужчины согласны были отречься от всего, и от самих себя тоже.
Нойон презрительно поморщился, когда пленники, такие жалкие в своём порыве, бросились друг к другу, хотя руки их были связаны, и прижались лицом к лицу. Воины растащили этих любовников и привалили спинами к бокам лежащего верблюда: мужчину – к левому боку, женщину – к правому. На шее мужчины завязали петлю, перекинули верёвку через ложбину между горбами верблюда и завязали петлёй на шее женщины. «Хансли!» – крикнула женщина, а мужчина не ответил. Полулёжа, он странно шевелил ногами.
– Подними верблюда, – приказал Онхудай погонщику.
– Бос! Бос! – погонщик ладонью хлопнул верблюда снизу по челюсти.
Верблюд качнулся вперёд, упёрся коленями в землю, толчком задрал зад, распрямляя задние ноги, и толчком распрямил передние ноги. Ренат и Бригитта, уравновешивая друг друга, повисли в петлях по разным бокам верблюда. Они задёргались, не находя опоры, и лица их исказились.
Воины смотрели на повешенных с жадным и бесстыжим интересом.
Нойон тихонько послал Солонго поближе к Онхудаю.
– Ты убил их? – помедлив, спросил он у зайсанга.
– Убил, – гордо подтвердил Онхудай.
– Мёртвые тебе не нужны, – спокойно сказал Цэрэн Дондоб. – Я возьму их. Эй, – окликнул он погонщика, – уложи верблюда обратно, да поскорее.
Погонщик испуганно дёрнул за уздечку, прикреплённую к палочке в верхней губе верблюда.