…Айкони была права, когда предсказывала судьбу Новицкого.
Григорий Ильич прощался со своей избушкой без грусти. Он много пережил в этих стенах, но избушка не стала для него домом. Он вспоминал самые первые, самые горькие дни ссылки, когда ему казалось, что он попал в каземат, в могилу. Но потом он смирился, привык. Здесь его мучили мороки. Сюда, в эту избушку, он притащил обессилевшую от горя Айкони: её предал Табберт, и она хотела заколоть себя, но Григорий Ильич успел поймать её руку с ножом. Айкони провела здесь всего-то несколько часов, и это были самые светлые часы в жизни полковника Новицкого, хотя он тогда собирал возлюбленную для вечной разлуки. И здесь, неотступно думая об Айкони, он написал книгу об остяках. Его боль за этот обездоленный народ проистекала из его нежности к беглянке Айкони, и тоска по Айкони сливалась с тоской по недостижимой родине. Он вспоминал то, что высказал почти против воли: «Когда ночь обнимает тебя своей тьмою, бессонная мысль порождает жалобы больного сердца, лишённого отечества, которое возлюблено им более всего на земле, и плен видится бесконечной гибелью»…
Владыка определил работу для Григория Ильича: составлять вместе с ним экономию для епархии. Но работа не задалась.
В тот вечер Григорий Ильич и Филофей сверяли табель по архиерейским расходам: в Спасскую обитель в Енисейском остроге и в Троицкую обитель на Турухане отправлено по четыре пуда воска и напрестольные Евангелия, а на Турухан ещё потир чернёного серебра и дарохранительница с яхонтом; в Спасскую церковь Зашиверского острога выслано из Софийской казны денег восемнадцать рублей; в храмы по Томскому разряду указано коменданту выдать ржи по восемь четей в долю церковной десятины… Подсчёты прервал стук в дверь. В келью владыки, кланяясь, вошёл Пантила Алачеев.
Он еле успел добраться из Певлора в Тобольск до ледостава.
После поездки в Москву Пантила не находил себе места. Всё, что он делал в Певлоре, казалось ему недостаточным. Сила веры, которую он увидел в главном городе русских, требовала его участия.
– Отче, – виновато сказал он, боком присаживаясь на скамейку напротив Филофея. – Меня бог зовёт.
– Ты о чём, Панфил? – Филофей вглядывался в смущённого остяка.
– Я обещал, что дам богу Ермакову железную рубаху.
– Помню, – кивнул Филофей.
– Хочу на Конду, – признался Пантила. – Рубаху шаман Нахрач прячет на Ен-Пуголе. Там стоит Палтыш-болван нашей Анны Пуртеи, Старик-С-Половиной-Бороды. Я зиму буду жить в Ваентуре и узнаю, где Ен-Пугол. Летом ты приплывёшь, и я проведу тебя туда. Ты Палтыш-болвана сожжёшь, я рубаху для бога возьму. Я хочу благое слово от тебя.
Григория Ильича будто окатили холодной водой. На Конде – Айкони!
– Дело доброе, – задумчиво произнёс Филофей. – Шаман Нахрач – оплот язычества, а власть его над вогулами зиждется на тайне великого истукана. Свергнем идола – свергнем и Нахрача, и вогулы откроются для крещения.
– Нахрач бесами повелевает.
– Потому и боюсь. Жизнь твоя, Панфил, мне дороже подвига.
– Там моя тайга. Я не погибну, – твёрдо возразил Пантила.
Григорий Ильич, волнуясь, сломал в пальцах перо.
– Вотче, дозволь йи мэне з Панфилом поихаты, – вдруг сказал он.
Пантила и Филофей посмотрели на него с удивлением.
– Мы образа вызьмэмо, о вэре вогулычам будэмо говорыти.
– А тебя, Гриша, что́ в леса зовёт? – проницательно спросил владыка.
Григорий Ильич отвернулся, побледнев. Филофей усмехнулся.
– Может, и разумно мне вас двоих на Конду послать? – он задумчиво поправил на плошке покосившуюся свечу. – Не знаю… Просить о таком я не могу, но ежели вы сами дерзаете…
– Дэрзаю, вотче.
– Ну, хорошо, коли так… Однако ж снарядить вас надобно как должно. Не только иконами, но и припасами, ружьями, одёжей и подарками.
– Лёд встанет крепко, мы поедем, – сказал Пантила. – Дай благое слово.
– Благословляю, – со вздохом ответил Филофей. – Вам служенье.
В эти дни в Тобольск вернулся Касым.
Назифа ждала его с нетерпением. Она была совершенно здорова и только изображала болезнь, чтобы Хамуна почувствовала себя свободной и сбежала к своему меджнуну. Преодолевая отвращение, Назифа тайком пила настойку из корня аира, и её тошнило; табиб Мудрахим едва не плакал, не в силах разгадать причину нездоровья Назифы. Уловка сработала: Хамуна куда-то уходила из дома. Потом Назифа заметила на запястье остячки новый браслет с бирюзой. Глупая дикарка даже не подумала прятать его. И это несказанно облегчило Назифе дальнейшее исполнение замысла. Назифа никак не могла решить, как ей выдать Хамуну. Какое время выбрать? Поверит ли ей Касым без доказательств? Без них дело может провалиться: Касым побьёт Хамуну – и простит её, оставит в доме, не отлучит от себя. А браслет покажет Касыму всё: измену и любовь Хамуны к чужаку. И Касым обнаружит браслет сам, без всякого содействия со стороны Назифы.
Касым приехал домой мрачный, опустошённый, униженный. Назифа догадалась, что он потерпел поражение и не сумел выкупить офицера, на которого возлагал такие большие надежды в борьбе с губернатором. Хоть это чувство было недостойно верной жены, Назифа обрадовалась неудаче мужа. Обозлённый, он накажет Хамуну куда более жестоко, нежели наказал бы в добром расположении духа. И Назифа ничуть не жалела дикарку.
Касым надолго затворился в своих покоях, а потом вышел, сразу прошёл на женскую половину и приказал Бобожону приготовить для него Хамуну. Назифа, вслушиваясь, застыла у полога, закрывающего дверной проём.
Касым бережно усадил Хамуну на край ложа и сел рядом с ней.
– Мои глаза томились по тебе, лола урмондан, – сказал он. – Мои руки томились по тебе. Моё сердце томилось.
Он погладил её по голове, провёл пальцем по лицу, нежно потрогал её губы, отодвинул волосы с уха и качнул серёжку. Хомани покорно ждала и глядела в пол – на рисунок ковра. Сейчас её муж овладеет ею, а она крепко зажмурится и представит князя, и ей будет хоть немножко хорошо.
– Ты – отрада в моих горестях, Хамуна. Ты – Джаннат, прекрасный сад, где моя душа упивается бесконечной радостью.
Он взял её руки в свои ладони, поднёс к лицу и поцеловал.
Он почувствовал твёрдый браслет и, удивляясь, приподнял рукав Хамуны. Он никогда не дарил ей браслетов для рук, только золотые цепочки с подвесками-хамсами, в которые были вставлены шарики из сердолика или яшмы. Цепочки так красиво обвивали тонкие запястья Хамуны…
– Откуда у тебя эта вещь? – растерянно спросил он.
Назифа услышала утробный рык Касыма, рык, в котором звучали ярость и гнев смертельно оскорблённого мужчины. Потом раздался шум движения, треск разрываемой ткани, звон упавшего кумгана, испуганный крик Хамуны. Назифа прижалась спиной к стене и сжала зубы. Сейчас Касым убьёт Хамуну – свернёт ей шею или перережет горло, как Улюмджане. Назифа оцепенела от ужаса – и в то же время сердце её плавилось от чёрного счастья отмщения. Такой страх пополам с блаженством она испытала в жизни всего лишь два раза: когда муж впервые познал её на брачном ложе и когда начались первые родовые схватки, а табиб сказал, что по приметам будет сын.
– Боль! Боль! Боль! – закричала Хамуна.
Назифа не выдержала, откинула полог и побежала на крик.
Хамуна, голая, лежала на полу, вжимаясь в угол, и выла. Касым хлестал её плетью. На руках, на плечах, на спине, на заду и бёдрах Хамуны багровели вздутые от крови рубцы. Лицо у Касыма было искажено, как у шайтана.
Касым схватил Хамуну за волосы и вытащил из угла.
– Кто он? – хрипел Касым. – Как его имя?
Хамуна захлёбывалась от рыданий и судорожно дёргалась.
– Убей её! – торжествующе выдохнула Назифа.
– Назови его! – Касым мотал Хамуну из стороны в сторону, как тряпку.
– Ги… Ги… ри… гори! – пробулькала Хамуна.
Она хотела умереть, не в силах вынести своего малодушия.
– Какой Григорий?! – Касым наклонился к Хамуне. – Ямщик?! Купец?!
– Он… он ходит в дом бога… на гору!..
Касым отшвырнул остячку и выпрямился.
– Убей её! – страстно повторила Назифа.
Касым вдруг шагнул к Назифе и схватил за горло.
– Что ты понимаешь, глупая женщина?! – заорал он. – Она моя жизнь!
Он толкнул Назифу к стене и стукнул затылком.
– Почему ты не уберегла её, змея? – его глаза были в дыму страдания и безумия. – Почему ты дала вору украсть моё сердце?!
Назифа ловила воздух ртом и скребла ногтями по стене.
Каким-то чудом рядом появился толстый Бобожон и, скуля, упал на колени, в мольбе обнимая ноги хозяина. Он не хотел, чтобы Назифа погибла.
Касым бросил Назифу, метнулся к Хамуне, легко поднял её на руки и переложил на шёлковую постель, приготовленную для любви.
– Боль! – взвизгнула и дёрнулась Хамуна, когда её истерзанное тело соприкоснулось с тонкими покрывалами.
– Табиба ко мне! – рявкнул Ходжа Касым Бобожону.
Конечно, он не убьёт Хамуну. Как он может отвергнуть эту милость Аллаха? Да, его душа корчится в пекле унижения, но он отплатит всему миру за глумление над его последней любовью. У него хватит и силы, и упорства, и денег. Он отыщет этого Григория. И этот Григорий ответит сполна.
У Касыма уже не было верного Сайфутдина, которому он мог поручить любую работу, и Сайфутдин выполнил бы её без колебаний. Впрочем, нет. Возмездие Касым должен совершить сам, как надлежит мужчине. Он сам вонзит кинжал в грудь соперника, и непременно скажет своему врагу, за что́ тот умирает, и будет смотреть, как синяя вода смерти затопит глаза врага, и он проводит врага в Джаханнам самыми свирепыми проклятиями, и швырнёт его труп в прорубь, чтобы душа врага вечно скиталась по реке без упокоения.
Но увы: шайтан был хитрее Ходжи Касыма. Через четыре дня Касым узнал, что полковник Григорий Новицкий вместе с новокрещеном Пантилой покинул Тобольск и уехал на далёкую, почти недосягаемую Конду.
Глава 8С гроша сдача
Хочешь – так из дома прогони меня, батя, а хочешь – убей, – мрачно произнёс Леонтий, глядя в сторону. – Только молчать я больше не могу.