— Богу именуй, не мне, — перебил Филофей.
Епифания осеклась. Она глядела на этого священника с ненавистью — он вскрывал все раны души.
— Я гневалась — до тьмы в глазах, — медленно распаляясь, продолжила Епифания: пускай никонианский прихвостень хлебнёт страха божьего, как она хлебнула, авось поперхнётся. — Я любила без памяти. Я пять лет в расколе, я священство отрицала, от мирян таинства приемлела, царя лаяла! Я в гордыне над всеми вознеслась и отвратилась от того, кто мне добра желал!
— Грех, — подтверждая, опять кивнул Филофей.
— Я человека убила! Я себя своей рукой хотела смерти предать!
— Грех. А ещё что?
— Мало тебе? — закричала Епифания. — Коли хватит, так отпускай!
— Дьявола видишь? — спокойно спросил Филофей.
Епифания задохнулась.
— У-хо-ди! — вкладывая весь гнев, утробно прошипела она.
— Сокрушается ли душа твоя? — спросил Филофей.
— Сокрушается, — с мукой выдавила Епифания. — Уходи, не то убью!
Филофей вздохнул и поднялся.
На улице к владыке бросился Семён. Он так и не застегнул полушубок, однако не чувствовал ночного холода. В тёмном небе над мастерской мелко крошился иззубренный звёздный лёд. Двор сверкал ровной белизной.
— Горько мне говорить тебе это, Сеня, — Филофей, глядя в сторону, поднял воротник тулупа, — но женой твоей ей не быть.
— Почему? — Семён искал глаза митрополита.
— Хочешь спасти её — отдай в монастырь, даже против воли. Её душа на волоске над пропастью висит. И дьявол от неё не отступится.
Семён стащил шапку и мял в руках.
— Я матушке Ефросинье передам, чтобы она приняла твою суженую в обитель на покаяние. Ежели ты привезёшь её, конечно.
Владыка похлопал Семёна по плечу и, сутулясь, пошагал к воротам.
Семён в отчаянье распахнул дверь подклета.
Подклет был озарён неровным красным светом, словно от углей в печи, но свет не казался тёплым и мягким — он был каким-то прогорклым, грязным, перекалённым. За столом, будто вечеряя, сидели Епифания и Авдоний. Глаза Епифании зияли темнотой. Однако Семён ничуть не испугался мертвеца. Слова владыки означали, что всё, чего Семён боялся, уже свершилось. Чем же ешё может угрожать ему адское исчадие? Горшки переколотить?
— Снова ты? — с презрением спросил Семён. — Снова терзать явился, бес?
— Я не бес, — Авдоний с мрачной важностью покачал головой. — Я ангел возмездия. И я не к ней прилетел, а к тебе.
— Зачем?
— Судить тебя.
— За что? — едва не засмеялся Семён.
— Ты её с райского порога украл. Ты её миром соблазнил.
— Сгинь, перекрещу! — устало пообещал Семён.
— Режь его, сестрица! — бешено приказал Авдоний.
Епифания молча цапнула со стола большой кухонный нож, кинулась к Семёну и со всей силы ударила его ножом в живот — полушубок у Семёна был распахнут. Семён удивлённо покачнулся. Епифания ударила опять, а потом опять и опять.
Семён сжал её запястье, поднял её руку, преодолевая сопротивление, и поднёс к её лицу. Епифания держала нож за лезвие, а тыкала в Семёна рукояткой. Ладонь Епифании, разрезанная до кости, была залита кровью.
— Смотри, Епифанюшка, — тихо сказал Семён, — смотри, родная, это же твоя кровь. Твой гость — дьявол. А меня ангел хранит. Я же не один.
Епифания оплыла вниз и скорчилась на полу. Авдо-ния в подклете уже не было. Адский красный свет угасал, сжимался, и в полумраке осталась лишь лампада под сплошь закопчённой иконой в обугленном киоте.
Два дня Епифания пролежала в подклете на лавке лицом к стене: не ела, не пила, не подавала голоса. На третий день Семён и Леонтий подняли её и натянули ей на плечи тулупчик. Варвара, жена Леонтия, повязала ей голову платком. Семён и Леонтий вывели Епифанию на улицу. Возле подклета ждали сани-розвальни. Маша раскрыла створки ворот. С гульбища смотрели Семён Ульяныч и Ефимья Митрофановна; Митрофановна крестилась.
Розвальни ехали по заснеженной улице. Гуня привычно мотала головой. Люди шли мимо, занятые своими делами, и никто не обращал внимания на Ремезовых. Где-то на кого-то лаяли собаки. Леонтий держал вожжи. Семён, точно потерянный, просто сидел рядом с Епи-фанией, которая скорчилась ничком, накрытая сверху для тепла старой полстью. Наконец Епифания заворочалась, тоже села и огляделась по сторонам. День был пасмурный.
— Я в монастырь не отдамся, — тихо предупредила Епифания. — Я убегу.
— Давай сейчас, чего тянуть, — хмуро отозвался Леонтий.
— Хватит бегать, Епифанюшка, — сказал Семён. — Разве мало тебе? От лукавого не скроешься. И в рай окольных тропок нету. Спасай душу.
Епифания вдруг ловко выпрыгнула из розвальней, но никто за ней не дёрнулся. Она пошагала рядом с санями.
— Побежали вместе, Сеня? — вдруг умоляюще предложила она. — Иную жизнь начнём. Забудем всё. Только не здесь, Сеня.
— Нет, родная моя, — ответил Семён. — Куда я без батюшки, без Лёньки, без Тобольска?
— А говорил — любишь меня!
— Ты моё счастье, мой свет, другого вовек не надо. Но не искушай.
— Тогда я одна уйду! Мне лучше в могилу, чем в схиму!
— Не бунтуй, — буркнул Леонтий. — Нагрешила — кайся.
— Ежели ты убежишь сызнова, меня тревога за тебя с ума сведёт, — задумчиво произнёс Семён, не вылезая из саней. — А ежели ты в обители останешься, я буду спокоен. Значит, для своей любви я тебя в обитель отдать должен. А куда тебя твоя любовь зовёт — я не знаю. Да и есть ли она у тебя ко мне, Епифанюшка, чтобы я тебя послушал?
— Верно, Сенька, — согласился Леонтий. — Садись, дева. И верь тому, кто за тебя страдал. Много ли таких у тебя было-то?
Епифания закрыла лицо руками. Она шагала, ничего не видя, и Семён потянул её к себе за кончик кушака. Епифания боком бессильно повалилась в розвальни, и Семён нежно приобнял её.
Глава 4«Спаси барабанщика!»
С высоты седла меж горбов Солонго, белой верблюдицы, нойон Цэрэн Дондоб внимательно разглядывал лежащий вдали ретраншемент. Нойон был в простом кожаном доспехе-куяке, поверх которого надел шубу ючи из мерлушки, а зайсанг Онхудай, рисуясь, красовался в железной броне. Броня на его огромном теле весила, наверное, как два барана, и кобылица Эрдэнэ вспотела, несмотря на мороз. Загубит этот дурак кобылицу.
— Русские облили склоны валов водой, и на них скользкий лёд, — говорил Онхудай, — а во рвах снегу до плеч. Крепость надо брать через ворота.
— Прошедшим летом во второй нарн месяца така я взял крепость Кумул, — задумчиво ответил Цэрэн. — В битве за ворота погибли три тысячи воинов.
Он вспомнил ту битву. Синьцзянская полупустыня, полынь и молочай, светлые пески, которые громко скрипят и стонут под ногой, жара, суховеи, пыльные колеи Шёлковой дороги… Среди миражей стоял могучий дзонг — крепость с зубчатыми стенами и прямоугольными башнями, что сужались кверху и были увенчаны двускатными кровлями с выгнутыми краями… А русская крепость — плоская, будто Тенгри раздавил её стопой. Но русские построили её за считанные дни, в голой степи, без брёвен и кирпича, и эта крепость действительно была очень трудна для приступа. Умудрённый военным опытом нойон ещё не встречал таких оборонных сооружений. Вроде бы ничего особенного — а прочнее дзонга. Воистину, эти русские — дети докшитов, свирепых и коварных степных богов.
— Я уже знаю, как захватить крепость, — пыхтя, сообщил Онхудай. — Мы перебьём русский дозор, мои воины переоденутся в одежду дозорных, и русские сами откроют нам ворота, приняв моих воинов за своих. Надо лишь сохранить русского барабанщика и заставить его стучать в барабан.
Глядя на заснеженную степь, нойон обдумывал слова зайсанга. Мнение Онхудая для Цэрэна ничего не значило, но сейчас возразить было нечего.
— Сколько человек в русском дозоре?
— Десять.
— Ты узнал это от перебежчика?
— Нет, я видел своими глазами.
Онхудай помнил, как сменяются дозоры в ретраншементе, — он не напрасно ездил в гости к русскому командиру: это была разведка.
— Смогут десять твоих воинов удержать ворота, пока подоспеет войско?
— Я пошлю таких же яростных, как я сам, — самодовольно пообещал Онхудай. — Им надо будет продержаться совсем недолго. Они смогут. Ты должен приехать ко мне сегодня вечером, нойон, и ты сам всё увидишь.
Вечером Цэрэн Дондоб вновь поднялся в седло Солонго и отправился в юргу Онхудая. Вдали за русской крепостью полыхал тусклый вишнёвый закат, обещая непогоду. По становищу Онхудая с лаем носились собаки. Над верхушками юрт дрожал воздух — это остывали покинутые людьми очаги. Все воины Онхудая облачились в доспехи, сели на коней и выстроились за юргой в несколько длинных рядов. Нойон увидел целый лес поднятых пик, с которых свисали разноцветные бунчуки.
— Пусть вперёд на пять шагов выедут смелые воины, которые захватят для меня ворота русской крепости! — закричал Онхудай. — Мне нужно десять человек! Из них в живых останется только один!
Нойон Цэрэн Дондоб с интересом смотрел на лица воинов, освещённые морозным красным закатом. Кто из воинов согласится сегодня ночью уйти к Тенгри? Смуглые скуластые лица были бесстрастны. Наконец из ряда не спеша выехал один всадник. Он сидел в седле с лёгкой небрежностью, будто бы с вызовом. А потом выехал ещё один всадник. За ним — ещё трое. Затем — десять человек, затем — сто, и наконец всё войско нестройно подалось вперёд на пять шагов. Нойон скупо улыбнулся. Нет в мире никого храбрее джунгар.
А в русском ретраншементе вечер проходил как обычно: поверка, ужин, развод караулов, молитва на сон грядущий в холодных и сырых землянках. Петьке Ремезову в эту ночь предстояло отправиться в дозор, и он, ожидая команды, сидел у выхода и курил трубку на пару с солдатом Юркой. Петька сдружился с этим парнем, потому что тот знал бездну уловок для облегченья солдатской службы. Вот и кисет с табаком Юрка тоже хитростью выудил у какого-то дурня из соседнего баталиона: дурень заболел скорбутом, а Юрка наврал ему, что имеет снадобье от болезни, и обменял мешочек рубленой соломы, смешанной с солью и порохом, на полный кисет.