— За девками к старому Панхарию подаваться надо, — поучал Юрка про тобольскую жизнь. — Панхарий остячек и вогулок при банях держит, а они дешевле наших. Я, слышь, в Берёзове-то пристрастился к остячкам. Им в ухо кулаком сунешь — и всё, затихли, не бьются, не орут. Твори, что хочешь.
— Одному боязно идти, — честно признался Петька.
— А чего одному? Мы по трое бегали. Оно и выгодней на всех.
— Как же вы из казармы удирали? — удивился Петька.
— Солдат — он тварь пронырливая, — покровительственно сказал Юрка. — Откуда угодно сорвётся. Его в печь посади — так он в трубу вылетит.
Уже в дозоре, покачиваясь на коне с барабаном у седла, Петька всё размышлял о словах Юрки. Девка — это хорошо, но дело ли в торговые бани соваться? Там вертеп, это все в Тобольске знают. Стыдобигца. Может, лучше жениться? Матушка подберёт невесту, чтобы собой была пригожа и бойкая. Дозволено ли солдатам жениться? Надо у Ваньки Демарина спросить.
С чёрного неба невесомо валил густой снег. Протоптанная дозорами дорога тянулась, казалось, в совершенной пустоте — ничего вокруг не видно. Дозорные мёрзли. Юрка ехал рядом с Петькой и бурчал:
— Ну и холодина… Я в Берёзове служил, где самоедские тундры под боком, так там теплее было, чем здесь, в степи.
— И оставался бы там.
— Я бы и остался, дак меня воевода Толбузин сдал.
— Невзлюбил? — нехотя спросил Петька.
— Наказал за то, что я оброчных остяков в Оби утопить хотел.
Петька не посочувствовал Юрке. Таким, как Юрка, сочувствовать незачем, они и без того не пропадут. Петьке хотелось поскорее попасть в казарму, выпить горячего, полежать, распрямившись. Необозримые снежные просторы ему надоели. Места много, а делать нечего. Ну когда же весна? Весной они уйдут отсюда туда, где враги, сраженья, чужие города…
Во тьме послышались голоса — это приближался дозор на замену. Два десятка всадников сошлись на полуза-несённой дороге.
— Застыли, братцы? — бодро спрашивали сменщики. — Всё спокойно?
— Колотун собачий, — отвечали им. — Скорей бы к огню.
— Тихо в степи, как на погосте, — сказал командир Петькиного дозора.
— Эй, братцы, я на дороге рукавицу обронил, — Петька с досадой шмыгнул носом. — Кто подберёт — отдайте, я свою чарку уступлю.
Дозорные не замечали, как вокруг них из сугробов тихо поднимаются джунгары, что прятались там, накрывшись овчинами. Джунгар было около сотни. Они натягивали луки, выцеливая русских. Снегопад мягко поглощал любой звук, а лошади дозорных позвякивали сбруями — и никто из драгун не услышал воздушного трепета стрел. Петька даже не понял, почему люди рядом с ним вдруг обросли какими-то перьями, а потом начали медленно и безвольно оползать с коней. Кто-то охнул, и тогда Петька осознал: засада!
Не всякий раз стрела пробивала толстый зипун, однако одежда сковала движения дозорных. А джунгары накинулись со всех сторон; они стаскивали русских на дорогу и били их ножами в горло. Неуклюжие драгуны пытались выдернуть сабли или пистолеты, но всадников вынимали из сёдел на пиках, будто снопы соломы. Истребление обрушилось из холодной темноты, словно темнота ожила и рассыпалась на каких-то демонов, налетающих отовсюду.
— Миленькие, не надо, не надо! — где-то неподалёку завизжал Юрка, и голос его превратился в мученическое кудахтанье — Юрке перерезали глотку.
Петька, остолбенев, сидел в седле, а тьма вокруг металась и ворочалась. Лошади беспокойно переступали с ноги на ногу, но не взвивались на дыбы и не ржали — они не чуяли крови и не понимали, что за возню устроили люди. А джунгары валили на дорогу убитых драгун и хватали лошадей под уздцы. Два степняка уткнули копья Петьке в грудь, а третий степняк вытянул из ножен Петькину саблю и выволок из седельных кобур пистолеты. Петька всё не мог поверить в то, что случилось. Как так?.. Дозор перебит, а он в плену?.. Он сморгнул, надеясь, что задремал на ходу и всё это ему снится.
На гнедую кобылу, на которой прежде ехал Юрка, тяжело вскарабкался толстый джунгарин в кожаном доспе-хе поверх шубы. Петька узнал его — это был джунгарский командир. Он стронул кобылу и приблизился к Петьке.
— Это ты стучишь в него, в бемберийн? — спросил зайсанг Онхудай, указывая на барабан, притороченный у Петьки к седлу.
Петька молчал, не соображая. Пеший степняк перевернул копьё и тупым концом древка больно ударил Петьку в спину, приводя в чувство.
— Я, — качнувшись, ответил Петька.
— Ты должен стучать в бемберийн, как ты делаешь это, чтобы твои орысы открыли нам ворота вашей крепости, — сказал Онхудай. — Ты понял?
— Да, — ответил Петька.
Он смотрел, как джунгары, ворочая на дороге убитых драгун, снимают с мертвецов зипуны и напяливают на себя, как нахлобучивают треуголки с распущенными полями — для тепла солдаты повязывали головные платки и застёгивали поля шляп на пряжку под подбородком. Для большего сходства с русскими степняки навьючивались портупеями и опоясывались ремнями с лядунками. Вся эта дикость ещё никак не умещалась у Петьки в разуме.
— Если ты будешь стучать в бамберийн, мы не убьём тебя, — Онхудай смотрел Петьке в глаза. — Если ты у ворот прекратишь стучать, Чакдаржийн заколет тебя, понял?
— Да, — повторил Петька.
— Заткни ему рот, — по-монгольски распорядился Онхудай.
Петьке сунули в рот рукавицу и обмотали голову верёвкой, затянув её под затылком на мёртвый узел, чтобы пленник не выплюнул кляп.
— Всё! — сказал Онхудай, оглядывая десяток джунгар, одетых в зипуны и треуголки. — Садитесь на коней и езжайте. Вы умрёте, но откроете ворота.
По взрытой борозде дороги десять всадников ехали в снегопаде через степь, направляясь к ретраншементу. Все молчали. Стискивая зубами стылую рукавицу, Петька потихоньку разбирал свои мысли. Дозор перебит. Он один и в плену. Джунгары хотят захватить ворота, чтобы в крепость прорвалось их войско. Он, барабанщик, должен барабанить, чтобы караул открыл врагам проход в ретраншемент. Если он не будет барабанить, его убьют.
Вокруг простиралась всё та же бесконечная степная тьма, наполненная призрачно падающим снегом. Снег укрывает мёртвых драгун, что лежат на пустой дороге; снег сыплется на полчища степняков, что притаились где-то поблизости, готовые ринуться к крепости; снег застилает крыши казарм, плац и барбеты ретраншемента. Товарищи погибли — да бог с ними, сейчас не до них. Важно лишь то, что случится с живыми. И Петьку медленно разогревала обида. Почему степняки взяли его, а не кого-то другого? Он хочет стрелять по врагу с куртины, он хочет бежать на врага с багинетом! Он не желает барабанить, как заяц по пеньку, когда другие солдаты будут сражаться! Петькина обида перерастала в строптивое упрямство — может, собственное, мальчишеское, а может, и батькино, родовое. Нет, он ни за что не останется с рукавицей в зубах в стороне от драки! Он же так долго ждал настоящей войны! Он не будет покоряться ка-ким-то косоглазым степнякам, которые надеются лишить его главного дела — пальбы и рукопашной!
Треск Петькиного барабана услышали двое караульных на бастионе.
— Хорошо драгунам, — ёжась, сказал Антоха, караульный помоложе. — Покатались — и в тепло. А нам ещё чёрт-те сколько стоять…
Антоха уныло и бесцельно бродил по бастиону от пушки к пушке и для сугрева хлопал себя руками по плечам. Дядя Фома отгребал снег лопатой.
— Что-то там не то, — пробормотал он, распрямляясь.
Сдвинув треуголку набок, дядя Фома освободил ухо от платка.
— Чего барабанщик колотит?
Антоха, скрючившись, замер и сосредоточился. От ворот ретраншемента донеслись голоса — тамошние караульные тоже уловили рокот барабана, а потому принялись доставать из воротных скоб засовы и оттаскивать рогатки.
— «Тревогу» он бьёт, что ли? — не поверил себе дядя Фома.
Барабанный стук отчётливо укладывался в слова: «Го-род бе-ре-ги, Илья-про-рок! Го-род бе-ре-ги, Илья про-рок!».
— А ведь точно, седьмой артикул! — растерялся Антоха.
Оба бастионных караульщика подошли к амбразуре и вгляделись во тьму. Стук барабана медленно приближался из степи. В стороне от бастиона заскрипели петли — там воротные караульщики открывали створки ворот.
— Что они, артикулы забыли? — удивился дядя Фома.
— Мозги отморозили, — поддакнул Антоха.
Антоха и дядя Фома уже различили вдали тёмные фигуры всадников. А барабан дозорного захлёбывался «тревогой»: «Город береги, Илья-пророк! Город береги, Илья-пророк! Город береги, Илья-пророк!».
— Эй, на воротах! — заорал дядя Фома. — Затворяй! Тревога!
Но от ворот по-прежнему доносились весело-ожив-лённые голоса.
— К пушке, Антоха! — рявкнул дядя Фома.
Он кинулся к ящику, отбросил крышку и вытащил картуз с порохом, поднёс его к орудию и пихнул в дуло. Антоха умело дослал картуз вглубь жерла длинным прибойником. Дядя Фома уже поднимал к дулу тяжёлый матерчатый стакан с картечью. Антоха прибойником загнал стакан к заряду. Дядя Фома выдернул молоток из крепления на лафете и принялся колотить по гандшпигам, поднимая казённик пушки и опуская ствол. Чугунная пушка захрустела цапфами по льду, что нарос в вертлюжных гнёздах.
— Запыжим? — быстро спросил Антоха.
— Сойдёт и так! Запальник мне!
Антоха схватил запальник и осторожно сунул к пламени фитильницы. Дядя Фома вынул из складки на треуголке кованую иглу протравника, встал возле орудия на колени и сквозь дырку запала в казённике пушки проткнул иглой картуз с порохом, плотно забитый в жерло до задней стенки.
Антоха стоял наготове, лёгкий ветерок раздувал язычок огня в клюве запальника. Дядя Фома снова пролез к амбразуре, опираясь рукой на ствол пушки. Он хотел ещё раз посмотреть на дозор, выходящий под выстрел.
Чёрные всадники были уже совсем близко. Барабан бил «тревогу».
— Эй, драгуны, отзовись! — крикнул дядя Фома.
Дозорные должны были слышать его — но никто не отозвался, будто на конях ехали безгласные мертвецы.
— Степняки не говорят по-нашему! — догадался Ан-тоха.