— Лошадками-то не брезгуй, губернатор, — ответил фискал. — У вашей кавалерии под шубами погрязнее будет.
Матвей Петрович понял. Ежели один человек разоблачает другого во имя правды, то им движет обжигающий гнев. А Нестерова поджаривала гордыня. Ему зазорно было стоять ниже бояр и дворян. Он завидовал.
— Взяли смерда на воеводство, так смерд на барина и пошёл войной, — насмешливо сказал Матвей Петрович.
— Милостью государя я тоже нынче барин, — с превосходством возразил Нестеров. — Именьями награждён. Не одним князьям с серебра кушать.
Ну, теперь ясно, что делать.
— Хорошо, — Матвей Петрович шлёпнул ладонями по коленям. — Значит, сорок тыщ с меня. Возьмёшь пушниной или товарами?
— Деньгами, — надменно указал Нестеров.
— Денег нет в казне. Есть золото из курганов.
— Деньгами, — повторил Нестеров.
Совесть у Матвея Петровича словно скорчилась от невыносимого неудобства. Деньги у Гагарина были только на кремль для Ремезова.
— Червонцами всего десять тыщ, — с неохотой выдал он.
Нестеров старчески жевал губами, размышляя.
— Приму и десять тыщ, — помолчав, согласился обер-фискал. — Ежели подашь с колена и руку мне поцелуешь, князь.
Сердце Матвея Петровича опалила чистая ненависть к этому старому и спесивому подлецу, даже лицо заполыхало. Мысли закрутились вихрем. Убить Нестерова как-нибудь потихоньку? Высечь его на конюшне? Донос написать Петру Лексеичу? Нет, ничего не спасёт. Всё откроется и только усугубит вину губернатора. Увы, надо всё принять как есть. Испить горькую чашу унижения. Дерзал своевольничать? Плати! Речь сейчас не о прибыли идёт — о жизни. Ох, грехи, ох, тоска… Но никто ведь об этом не узнает. Нестерову оно не для славы надобно, он не будет болтать. Поклон фискалу — не «коутоу» богдыхану. Надо считать всё это торговой сделкой. В торговле нет бесчестья, в ней один лишь расчёт; он ведь не душу сатане закладывает.
«Хватит скулить!» — оборвал сам себя Матвей Петрович.
— Ох, не дрожал ты у царя под топором, — сокрушённо прокряхтел он.
Матвей Петрович делал вид, что подобное бесчестье ему привычно, значит, никакой особой победы над ним фискал Нестеров не одержал: унижение князю и копейки не стоит.
Он тяжко встал с кресла, подошёл к сидящему фискалу и опустился на колени. Нестеров закрыл глаза и задрал подбородок, будто в молении. Вот оно, — торжество! Перед ним, бывшим холопом, преклонялся Рюрикович!
— Прими благодарение, Алексей Яковлевич, и окажи милость, покрой вину, — попросил Матвей Петрович и поцеловал руку фискала.
— А ты кайся, Гагарин, — прозвучало сверху. — Ты перед Богом виноват.
«Сумею забыть, не впервой бьют», — подумал Матвей Петрович.
На следующий день лакей Капитон принёс Нестерову в дом кованый сундучок с десятью тысячами Гагарина. Алексей Яковлевич принял сундучок и сел за стол пересчитывать червонцы. Рядом разложил бумаги Николай.
— Как закончишь, батюшка, начертай титлы, — негромко попросил он.
Алексей Яковлевич по-крестьянски основательно сосчитал монеты на два раза, а потом ещё и на третий раз. Всё верно. Заперев сундучок на замок, он взял перо и расписался в бумагах Николая. Это были три одинаковых списка — доносы на губернатора Гагарина с обвинением в растрате сорока тысяч из казны Бухгольца. К обвинению Нестеров присовокупил и свои соображения о том, что оная растрата послужила причиной неудачи похода.
— Всё, — подвёл итог Алексей Яковлевич. — Завтра выезжай. И поспеши, Николай, пока реки льдом не взялись. Верхотурскую таможню объехай через Уктусский завод на Кунгур — мало ли, какую западню Гагарин приготовит. В Питербурхе одно доношение дома под половицы спрячь, второе — в Сенат секлетарю, третье — государю.
— А ежели Пётр Лексеич из-за границы не вернулся?
— Тогда гони по всем Саксониям. Ищи его, хоть в окияне на корабле, и предай прямо в ручки.
— Деньги потребны, батюшка.
Алексей Яковлевич положил на стол ключик от сундучка с червонцами.
— Дозволяю принять пятьсот рублёв. А сундучок дома в подполе зарой.
Николай принялся привязывать ключ на гайтан с нательным крестом.
— Не напрасно ли стараемся, батюшка? — спросил он.
— Не напрасно, — уверенно ответил Алексей Яковлевич. — С пушной казной Гагарин в тот раз выкрутился, а с деньгами Бухгольца — дело верное.
— Сорок тыщ — князьям не барыш, — вздохнул Николай. — Светлейший вон по сотне берёт. Разгневается царь, что по мелочам его дёргаем, и нам же хуже будет, а Гагарину всё как с гуся вода.
— А ты доноси с умом.
— Научи, батюшка, — тотчас с интересом попросил Николай.
— Напомни царю о выкупе для Мехмед-паши.
Пять лет назад Пётр Лексеич водил армию на войну против турок. На реке Прут янычары окружили царскую армию и готовы были порубить всех под корень. Граф Шереметев и вице-канцлер Шафиров вступили в переговоры с турецким военачальником визирём Мехмед-па-шой и выкупили выход из западни за сто пятьдесят тыщ. Деньги эти государь потом собирал со всей державы. От Сибирского приказа князь Гагарин дал пятнадцать тыщ.
— А к чему тут Мехмед-паша? — удивился Николай.
— На царя Гагарин тогда пятнадцать тыщ дал, — наставительно пояснил Алексей Яковлевич, упиваясь своим хитроумием, — а на себя ныне сорок тыщ украл. Пущай Пётр Лексеич сравнит, кого Гагарин выше ценит.
Глава 6От кости Бодорхона
Нойон Цэрэн Дондоб предупредил зайсанга Онхудая, что тому не стоит появляться в Куль-дже, где разместил свою юргу контайша Цэ-ван-Рабдан. Однако Онхудай пренебрёг советом Дондоба. Может, нойон сказал глупость? Немилость контайши угнетала Онхудая, он не мог терпеливо переносить это испытание вдали от контайши. В своём улусе он привык к подчинению и полагал, что люди покоряются именно ему, Онхудаю, а не званию зайсанга, которым наградил его контайша, а потому решил, что лицом к лицу Цэван-Рабдан тоже уступит и откажется от немилости. Онхудай забрал пленников и начал перекочёвку в Кульджу. Ваню Демарина он оставил в Доржинките.
Кульджа была исконным городом ойратов: по преданию, Чагатай, сын Чингиза, от горного озера Сайрам двинулся в казахские степи, и его войско прорубило в неприступном и диком хребте Борохоро узкое ущелье Талыч, по которому Чагатай вышел к реке Или. Здесь, в плодородной долине, монголы заложили город Куль-джу. Говорили даже, что сам Чингиз нашёл вечное упокоение на Или: его погребли в огромном бархане, и с тех пор бархан неумолчно воет, стонет и шепчет, переполненный бесчисленными песнями о свершениях своего хозяина. После монголов за долину Или боролись казахи и китайцы; китайцы называли Кульджу городом Инин. Хан Галдан Бошогту вернул Кульджу ойратам. А контайше Цэван-Рабдану понравилось жить на шумной реке Или — подальше от китайцев, Кукунора, Тибета и Халхи.
Онхудай приблизился к Кульдже в самой середине лета. Разбивать юргу в пределах города он не осмелился и встал на берегу Или поодаль, а в Кульджу послал надёжных дайчинов. Дайчины принесли хорошую весть: Цэрэн Дондоб с войском уже покинул Кульджу и сейчас лезет через ледяные перевалы Куньлуня в Тибет. Значит, нойон не будет наговаривать контайше на зайсанга. Онхудай ободрился. Но вскоре в его юргу приехал тайша Буурул — советник Цэван-Рабдана, всем известный эмчи.
— Зачем ты явился сюда, зайсанг? — спросил эмчи. — Нойон Дондоб ясно указал тебе, что контайша не пожелает увидеть Онхудая из Доржинкита.
— Я имею такое же право на расположение контай-ши, как любой другой зайсанг, — гордо ответил Онхудай.
— Не имеешь, — спокойно возразил Буурул.
— Мой прапрадед был повелителем всех ойратов, — напомнил Онхудай. — Мой дед был братом джунгарского контайши. Я не собака.
Ханай-нойон Хонгор, прапрадед зайсанга, был признан всеми ойратами чулган-даргой. Его слово решало всё. От разных жён у него было пять сыновей — пять «тигров». Старший из «тигров» нойон Байбагас сто лет назад привёл хошутов в Сибирь, занял верховья Иртыша, Ишима и Тобола и основал город Доржинкит. В те годы свирепый Алтын-хан Шолой Убаши, монгол, захватил Джунгарскую равнину, и джунгары тоже попятились на Иртыш. Байбагас и джунгарский тайша Хара-Хула объединили свои силы и сразились с монголами в урочище Намчи. Монголы были разбиты, а Шолой Убаши погиб. Его тело бросили в Иртыш. Но потом Байбагас рассорился с братом Чокуром, другим «тигром», и Чокур убил Байбагаса.
У Байбагаса остались два сына — Аблай и Очирту. Аблай получил от отца в наследство шестьдесят тысяч дымов — кибиток, а Очирту — семьдесят тысяч. Через много лет Очирту возглавил джунгар и получил от Далай-ла-мы имя Цэцэн. Но на излёте жизни Очирту потерпел горькое поражение в войне с Галданом Бошогту, дядей Цэван-Рабдана, и попал в плен. В плену он и умер. Джунгарию взяли в руки надменные потомки Эрдени-Бату-ра — Сенге, Галдан-Бошогту и Цэван-Рабдан. А потомки Байбагаса и Аблая прозябали в своём улусе на Иртыше — на дальней окраине ойратской вселенной.
— Не надейся меня обмануть, Онхудай, — устало сказал эмчи Буурул. — Сын Аблая не продолжил его род мужчинами, и ты — сын его дочери Цэлмэг-ану. Ты унаследовал место зайсанга от дяди, а не от отца. Твоя кость — кость Бодорхона, а не Чороса. Потому уходи на Иртыш и жди милости там.
Онхудай засопел от безвыходного гнева.
— Сколько стоит милость контайши? — задыхаясь, спросил он.
— Контайша любит изумруды.
— У меня их нет.
— Ещё ему нужны пушки.
— У меня их тоже нет.
— Тогда поди и разбей казахов Богенбая. Ты же великий воин.
— Ты смеёшься надо мной!
— Найди сам, чем может угодить контайше внук Аблая и правнук Байбагаса, — холодно сказал Буурул. — А сейчас покинь берега Или.
И Онхудай ушёл, оставив невольников в Кульдже. Для подарка Цэван-Рабдану он не мог придумать ничего, кроме золота, а золото — пятьдесят лянов за орыса и пятьсот лянов за Улюмджану — он надеялся получить от Ходжи Касыма. Вернувшись в Доржинкит, Онхудай забрал орыса и двинулся в Тургайские степи, где у хана-ки Чимбая он назначил Касыму встречу.