А Григорию Ильичу не было дела до языческих богов и сокровищ. Он не обращал внимания даже на боль от своих ран. Застыв у входа в землянку, он пытался вообразить, как Айкони жила здесь, на острове среди болота. Она вот так же глядела на эти бескрайние топи, на эти высокие сосны, на этих деревянных чудищ… О чём она думала под косматыми созвездиями, когда в одиночестве разгребала снег или разжигала чувал? Григорий Ильич, хромая, спустился в жилище Айкони. Стены и окошко, пол и потолок, неказистая утварь… Новицкий потрогал шкуры на лежаке, словно хотел ощутить ещё не угасшее тепло тела. Айкони ушла с Нахрачом, который поволок своего истукана в новое убежище. Бесполезно. Григорий Ильич знал, что рано или поздно он опять настигнет девчонку. Но что дальше, что дальше?..
На ночь пленных вогулов загнали или затащили в землянку. Казаки их не боялись. Пьяный раж у вогулов иссяк, и навалилось жестокое похмелье — даже не похмелье, а мучительная немощь отравления. Измученные инородцы не смогли бы затеять никакого бунта и не представляли опасности.
Светлой и туманной полночью посреди капища горел костёр, а возле огня сидели Кирьян Палыч, Пантила, владыка Филофей, Новицкий, Емельян и дьяк Герасим. Языки пламени плясали на менквах, расколотых на поленья; пылающие головы менквов обугливались и распадались. Красные отсветы бегали по суровым рылам идолов, что безмолвно высились в сумерках вокруг людей и костра, будто караульные. Идолы словно бы отвернулись в разные стороны, не желая видеть, как погибают их собратья; они угрюмо глядели в прогалы меж кустов на просторную и мертвенную синеву болота. И вдруг с болота донёсся тихий, протяжный и невыносимый стон. Так не мог мучиться никакой человек, и старое дерево так скрипеть тоже не могло.
— Что это? — озираясь, тревожно спросил владыка.
— Болото плачет, — нехотя пояснил Пантила. — Плохое место, отче.
— Зря мы сунулись в эти гиблые урманы, — мрачно сказал Емельян. — Тут нечисть. Сожрёт нас.
— Против нечисти вера есть и крест, — спокойно возразил владыка.
Он знал, что разворошил гнездо змей. И надо дотоп-тать выползков.
— Пусти меня дальше одного, отче, — вдруг горячо, но как-то обречённо попросил Пантила. — Я тут могу, не пропаду. Я уже завтра догоню Нахрача. Идола его сожгу, кольчугу отниму, принесу тебе.
— Да как же ты найдёшь Нахрача-то? — удивился дьяк Герасим.
— За ним по лесу борозда от идола остаётся, — фыркнул Кирьян Палыч. — Слепой отыщет.
— Нахрач к Сатыге в Балчары идёт, — сказал Пантила. — Больше некуда.
С болота снова донёсся стон, но теперь показалось, что это волчий вой.
— Вожак свою матку зовёт, — удовлетворённо произнёс Кирьян Палыч.
Однако долгий волчий вой заиграл переливами, и стало ясно, что он превратился в невнятную речь — и совсем не человеческую.
Филофей прислушивался, чуть склонив голову.
— Один ты сгинешь, Панфил, — наконец сказал он.
— Я не сгину. Это мой лес.
Филофей задумался.
— Завтра всемером отправимся, — решил он. — Ты, Панфил, и я, Лёша, Митя и Емельян Демьяныч, а ещё отца Варнаву возьмём и тебя, брат Герасим. А прочих с вогулами отошлём в деревню.
Владыке никто, конечно, не возразил, даже Емельян.
— Я тож пыду, вотче, — глухо сообщил Григорий Ильич.
— Ты дважды ранен, Гриша.
— Я пыду, — непреклонно повторил Новицкий.
Все у костра замолчали в каком-то тягостном и недобром предчувствии.
— Гриша, к тебе бес прицепился, — мягко предупредил Филофей.
— Я и сам то давно зрозумыв, володыко, — угрюмо кивнул Новицкий.
На капище за спинами людей вдруг захрустела ветка, словно там кто-то наступил на хворост. Все оглянулись, и всех пробрала оторопь. Пантила вытащил из костра длинную горящую щепку, встал и шагнул в сумрак, освещая поляну. Но никого на капище не было. В пустой мгле всё так же торчали высокие и тёмные столбы идолов. Впрочем, нет, не так же. Идолы уже стояли как-то по-другому, точно подошли поближе, окружая людей у костра. И все деревянные лица теперь были обращены к людям и огню.
Глава 13Купель Сибири
Насада ткнулась в просмолённый борт дощаника и противно заскрипела, скользя носом по доскам. Гребцы на дощанике подтянули тяжёлые вёсла, чтобы ненароком не зашибить тех, кто внизу, на лодке. Семён Ульяныч с любопытством смотрел из насады снизу вверх. К борту подошёл молодой усатый офицер в треуголке и ухватился за снасть, что удерживала мачту.
— Бог в помощь, — дружелюбно сказал Леонтий. — Кем будете?
Офицер на дощанике разглядывал людей в насаде с таким подозрением, будто это были беглые крестьяне, и встретил их он в тысяче вёрст от любых властей, а не на Тоболе в одном дне пути от губернского Тобольска. Шесть человек: старик, девка, три крепких бородатых русских мужика и пленный швед с бритой рожей и в камзоле. Швед — явно не из простых.
— Гвардии поручик Шамордин, — с надменностью в голосе представился офицер. — Комиссар по особым поручениям Правительствующего Сената.
— И как такой павлин в наш курятник залетел? — ехидно спросил старик.
— Ищу лису в вашем курятнике.
— По душу Матвея Петровича, значит? — понял Ремезов. — Ну, добро. Его степенство давно уж на верёвочке пляшет, пора и в грязь.
Семён Ульяныч не желал никакого зла Матвею Петровичу, и это сказалось само собой, для красного словца — чтобы разговорить офицера. Интересно же, какую вину офицер будет разыскивать у губернатора. Но офицер не зацепился за крючок и не снизошёл до объяснения своего дела.
— А вы кто такие?
При воеводах начальство отличалось важностью: ему надо было низко кланяться, оказывать честь, трепетать перед ним и заискивать. А при Петре начальство отличалось строгостью. Оно требовало без промедления давать отчёт обо всём и, стоя смирно, изъявлять обликом рвение к службе.
— Я — тобольский архитектон Семён Ульянов Ремезов, — с достоинством сообщил Семён Ульяныч.
— После Тюмени я ни одного кирпича нигде не видел, — с сомнением заметил Шамордин. — Чего тут ар-хитектону делать?
— Да и я войска не видел, — ответил Ремезов. — Куда офицеру ехать?
— Дерзишь, — блеснув зубами, хищно улыбнулся Шамордин.
— Я тебе не холоп, а ты мне не государь.
— Кто с тобой?
— Это сыны мои Левонтий и Семён, это дочь Ма-рея. Это — Ерофей Быков прозвищем Колоброд, вольный человек. А это капитан Филипа Табберт, пленный. На него ольдерман пароль выписал, так что он здесь по закону.
Ерофей и вправду снова был вольным человеком. Ему надоело ходить солдатом. После того, что с Бухгольцем стряслось на Ямыш-озере, Ерофей понял, что служба — доля опасная и неприбыльная. Хитрый, как старый кот, Ерофей нашёл гулящего дурака, подпоил его, заплатил капралу и записал бедолагу в солдаты вместо себя. В то время в полковых бумагах царила неразбериха: кто вернулся с Ямыша? Кто не вернулся? Кто изувечен так, что ему в строю уже не место? Ерофей не растерялся и вырвался на свободу.
А Табберт горел нетерпением отправиться с Ремезо-выми за кольчугой Ермака. Господин фон Врех не возражал. Табберту очень нравилась и цель гишпедиции, и сама гишпедиция, и компания Ремезовых. Такой опыт будет бесценен для его книги. В степях он ещё никогда не бывал.
— На кой чёрт вам мушкеты и шанцевый снаряд? — спросил Шамордин.
Он сверху рассмотрел поклажу в насаде: мешки и котёл, заступы и кирку. А также ружья, завёрнутые в промасленную холстину.
Семён Ульяныч в досаде поморщился. Не дай бог залётный офицер заподозрит его в бугровании: государь приказал вешать бугровщиков.
— Я же старый, — ответил Ремезов. — Вдруг помру, похоронить надобно.
— Пройдоха ты, я вижу, — прищурился офицер.
— Плыви своим путём, — открестился Семён Ульяныч. — У тебя — своя забота, государственная, а у нас — своя. Бывай здоров, Шамордин.
Леонтий веслом оттолкнул насаду от дощаника.
Семён Ульяныч был счастлив, что отправился в это путешествие. За долгую жизнь он немало поплавал по Тоболу: со служилыми — на переписи, с дьяками — на межевания, со своими писчиками — на промеры и расспросы для чертежей, а в молодости с драгунами — на войну против башкирцев и казахов. В последний раз он был здесь лет десять назад. Тобол не изменился, а сам Семён Ульяныч постарел, и ничего не поделать. Его земной срок завершался. Пусть он здоров для своих лет, но, сколько ни бодрись, смерть всё равно придёт и заберёт его. Скорее всего, это его последняя дорога. Прощальная. А он очень любил дорогу: любил свежесть реки, мерный плеск вёсел, скрип уключин, лёгкие тени облаков и дыхание лесов по берегам — смолистое или медвяное. Он любил, когда душу окрыляет вольное чувство, что от жизни ничего не нужно, кроме хорошей погоды, а погода — дело божье.
Не было в Тоболе ничего примечательного: ни могучих скал, ни пенных порогов, ни грозных стремнин. Тихая и мирная река — медленная, сонная. Пологие берега, заросшие ивняком, лопухи на отмелях, тёплая и тёмная вода. Тайга здесь заканчивалась, превращаясь в светлые рощи, и густая зелень хвои сменялась сквозистой зеленью листвы, а в деревьях пели птицы. Небеса были уже степные, выгоревшие от солнца, просторные, словно кочевье. Всё на Тоболе как-то незримо склонялось, разваливалось, норовило разлечься и томно расползтись. Но в неброской и ленивой обыденности Тобола таилась глубинная укоренённость в жизни. Тобол словно бы всё давно уже увидел и всё давно уже понял. Его безмятежность была екклезиастовой мудростью: «Кто наблюдает ветер, тому не сеять, и кто смотрит на облака, тому не жать».
— Хорошо, боже мой!.. — блаженно вздохнул Семён Ульяныч. — Я и не уповал, что до кончины ещё раз странствия вкусить успею. Верно господь рассудил: надобно перед смертью омыться водой из купели.
— Что ты хотеть сказать, Симон? — встрял неугомонный Табберт.
— Говорю я, Филипа, что Тобол — купель Сибири. Начальная река. Всякая земля с чего-то начинается, а Сибирь — с Тобола.
Так оно и было. Чертёж Тобола Семён Ульяныч всегда помещал на первый лист своих изборников, а уж потом длинной пряжей тянулись по страницам Иртыш, Ишим, Обь, Енисей, Тунгуска, Ангара, Байкал, Селенга, Вилюй, Лена, Алдан, Колыма и Амур. И Ермак тоже пришёл на Тобол.