Соседом справа вместо вырезанных вчистую гвардейцев теперь стоял Губернаторский полицейский полк. Стриженов по прошлым годам знал, что собой представляют эти вояки. Пару раз он застукивал их за такими делами… и догадывался к тому же, что многие преступления, которые Легиону приписывала молва, совершали именно они, ГПП. Он даже мог бы легко собрать доказательства. Только никого это не интересовало…
И Легион, конечно, не без греха. Никому еще не удавалось воевать в белых перчатках…
Но от откровенных подлостей земляне все же воздерживались. Эти — нет.
И теперь вот-те нате вам, хрен в томате вам. Сосед справа…
Позади, совсем рядом, сияла исполинская половинка яйца. Объект «Сахарная голова». Не допустить захвата которого любыми средствами и поставлена задача.
Он смотрел на карту, на очень подробные и очень свежие кроки, — и ни черта не видел. Это была не та карта, и говорила она не о том.
— Куренной, — позвал полковник. Разведчик тут же соткался из воздуха. — Возьми еще двоих — и пошукайте тщательно, что у нас в тылу. Дороги, мосты… и на предмет отхода, и на предмет боеснабжения…
Пока что спасало только обилие боеприпасов. Если возникнет маломальский затык…
Он помолчал, собирая остатки мыслей.
— В общем, Саша, ничего конкретного. Оцени местность, и назад. Да, и проверь: роют они там окопы? Как роют… и вообще что они там делают? На речку посмотри. Поможет она нам или мешать будет… да ладно, все ты сам знаешь. Как мосты охраняются… Давай. Часа в два тебя жду.
— Так точ… — Куренной бросил руку к виску, и тут же этот висок у него взорвался, руку отбросило; разведчик высоко подпрыгнул, перебрал ногами, упал на дно окопа и стал зарываться головой под стенку.
— Ложись, — сказал полковник и сел на корточки рядом с убитым. Тот еще шевелился и издавал звуки, но полковник знал, что это шевелится и издает звуки мертвое тело.
Напротив сел Ибрагимов, лицо у него было отсутствующее: он что-то услышал вдали, но еще не понял что. Потом он повалился набок. Выбеленный солнцем летний китель стремительно темнел слева под мышкой.
Стриженов не мог заставить себя сдвинуться с места. Может быть, меня уже тоже убили, подумал он.
Потом где-то рядом захлопали выстрелы, взревел станкач. Видимо, снайпер выдал себя…
Снайпера приволокли через десять минут. Окровавленное тряпье. Но лицо отмыли.
— Я его знаю, — сказал Марейе, командир третьей роты, пытаясь стереть что-то невидимое со щеки. — Был у Скрипача Пфельда сержантом. Фамилия Варме, имени не помню. Мы с ним в одном лагере плен мотали. Скучал по жене, даже плакал. Потом, когда всех сюда повезли, он сбежал. Просто из фургона — в кусты. За ним даже не погнались…
Кто-то наклонился, прикрыл лицо убитого беретом.
— Наверное, они всех наших пленных — вот так… — сказал сержант Кристиансен.
Полковник кивнул. Снова вспомнились те шпионские съемки из лагеря Чихо, которые ему показывали вечность назад.
— Они не только пленных, — сказал он вслух. — Они так всех.
— Пусть эти собаки друг с другом делают, что хотят, — тихо прорычал Кристиансен. — Я не против пидоров, пока они не нацеливаются на мою жопу. Но когда они нацеливаются на мою жопу, я… — Он оборвал себя и посмотрел на командира. — Простите, полковник.
— Нормально, — сказал Стриженов. — Идите по местам, ребята. Сейчас начнется.
И действительно — началось…
Сутки спустя
Стриженов пришел в себя от какого-то гнилого невыносимого воюще-пилящего звука. Он застонал скорее от желания что-то этому звуку противопоставить, чем от страдания или еще чего-то, просто потому, что никакого страдания не чувствовал, и боли не чувствовал, и вообще не чувствовал себя. Он примерно помнил, кто он есть и что с ним происходило, примерно представлял, что такого могло произойти, что он перестал себя чувствовать… и это было одновременно страшно и не страшно. Страшно до такой степени, что не страшно совсем. Он всегда больше всего боялся не смерти, а серьезного увечья — такого, чтоб до неподвижности. До бестелесности…
Видимо, стон его был услышан, потому что воющий звук прекратился. То есть тишины не настало, но звуковая гамма переменилась, стала более низкой и более приемлемой, что ли… Потом он увидел, как из мрака над ним сформировалось что-то громадное, сине-серое.
Звуки пластались, делились, принимали форму. Маленьких серо-синих нищих человечков. Они толпились вокруг и жадно, нагло и униженно просили.
Понадобилось еще две-три вечности, чтобы понять: то, что вверху, — это лицо и плечи. И еще больше, чтобы сообразить: с тем человеком всё нормально, и вообще это док… док… как его?.. Халтурин?.. нет, э-э-э… Поганцев… нет, Урванцев. Точно, Урванцев. И он мне вколол опять какую-то пакость…
Из нищеты звуков образовалось — словно слепился космический ком мокрого снега — слово. И слово было: «Очнулся».
Мрак еще сильнее задвигался, заклубился, в нем образовалась дверь, в дверь сидя вошел огромный человек, заняв весь проем.
— Игорь, — позвал он. — Игорь, ты меня слышишь?
— Слышу, — громко сказало все вокруг, хотя сам Стриженов молчал.
— Но не узнаешь… Слюдянку помнишь? Я — Давид.
— Слюдянку — помню. А ты — Давид… Тат в нощи… Ну ни хрена себе. Ты теперь Голиаф… — И захохотал, сам себе удивляясь и себя стыдясь.
— Давид Юрьич, это «компаунд»… остаточное действие… верт-пропаниол я ввел, скоро все будет в норме…
— Разберусь, доктор. Скажите, ваше присутствие обязательно?
— Да.
— Тогда не смею возражать… Игорь, что ты помнишь последним? — Наклонился и навис, почти обхватив крыльями.
— Все… и ничего. Смешно, да? Помню… помню… через речку перебрались… туда и обратно… Точно. А обратно-то зачем?..
— В этой атаке его и контузило, — сказал Урванцев. — Вас контузило, товарищ полковник. Чигишев выволок на себе…
— Давно это было? — словно выдираясь из сладкого липкого паучьего болота, спросил полковник. Он попытался было приподняться, но Урванцев поймал его за плечо:
— Ни-ни-ни… ни в коем случае… Сутки назад.
— Так. И где это мы? И что вообще происходит?
— Занимаем объект «Сахарная голова». Держим периметр.
— Держим, Павлик?
— Пока держим.
— Потери большие?
— Большие, Игорь… У меня лежачих — за шестьдесят. И в строю где-то сто двадцать — ну, сто тридцать… Это все.
— Кто командует?
— Поручник Ежи Булаховский. — Док почему-то усмехнулся. — Артиллерист.
— Помню его, — сказал Стриженов. — А что, других офицеров?..
Повисло молчание.
— Всех, — сказал наконец Урванцев. — Диверсионная группа.
— Наши ребята, — сказал Давид. — Из Легиона. Но обработанные. Видимо, они очень убедительно сыграли…
— Паша, — попросил полковник. — Дай мне попить. Сухо, как… — И, с трудом и жадностью сделав три глотка, выдохнул — Ф-фу… помоги сесть, что ли. Давид, говоришь… А ведь помню… и был ты вот такой. И что с человеком стало?
— Что, что… Разъелся, вот что. Худеть надо, а как тут похудеешь, с ихней жратвой? Получите картину художника Кустодиева: купчиха Пьер Безухов у постели раненого князя Андрея… Коньяк будешь? Доктор, можно раненому коньяк?
— Контуженному. Не больше наперстка.
— Тогда давайте три наперстка, и произведем дегустацию. Не абы что, «Хеннесси», но с Земли. Не местного производства.
— Я даже не буду спрашивать, как к тебе попал коньяк. Как ты сюда попал?
— У меня катер. И… в общем, я тебе сейчас в трех словах изложу ситуацию, а потом ты меня, если захочешь, убьешь. Но пока, ради бога, не перебивай, а то… потом не отмоете тут…
Урванцев принес три пластиковые баночки, Давид подал ему плоскую фляжку: дозируйте, доктор. Тот отдозировал. Полковник поднес баночку к носу: коньяк отчетливо пах йодом.
— И написано почему-то: «Для анализов», — сказал Давид. — Что ж вы, доктор, другой посуды не нашли?
— А вы читайте полностью, — обиделся Урванцев. — «Натрий хлор, чистый для анализа». Соль. Такую мы ее получаем. Растворы сами делаем.
— А почему йодом пахнет? — спросил полковник.
— Это у тебя обычный глюк. Хорошо хоть йодом, запах благородный. Меня когда контузило в прошлом году, месяца три — одно только дерьмо в керосине…
— Ну ладно, — сказал полковник. — Успокоил. Давайте тогда за нас за всех.
Давид хотел что-то сказать, но только поморщился. Выпил. До капли.
— Значит, так, ребята… — начал он, возвратив баночку Урванцеву. — У истоков этого идиотского плана сидел я, поэтому и ответственность на мне. А что его в процессе разработки насмерть перекорежили, так ведь это происходит со всеми планами…
Полковник, видимо, основательно плыл: контузия, усталость, сердце, недавняя операция, какой-то немыслимый коктейль препаратов… То есть, с одной стороны, он чувствовал обостренную — как будто мозги протерли нашатырным спиртом — четкость восприятия; а с другой — то ли в этой пугающей четкости пропадали какие-то важные детальки, то ли он эти важные детальки просто-напросто моментально забывал. И он так и не понял, а переспрашивать постеснялся, с какого момента должен был вступить в действие гениальный план Давида — то ли с момента появления на сцене Дьявола Чихо, то ли когда Чихо двинулся в свой великий поход…
Многое из того, что Давид рассказывал, полковник знал и так, а чего не знал, о том догадывался: что перманентную эту гражданскую войнушку раскочегаривало и содержало в рамках одно и то же имперское ведомство, имея целью не дать сформироваться большим и сильным государствам — то есть вынуждая мелких герцогов и муниципалитеты вольных городов предаваться дурной конкуренции и сдавать живой товар по смешным ценам. Теперь, когда с Землей у Империи возникли ощутимые проблемы, Тирон становился важнейшим источником немодифицированных генов, и продлить теперешнее состояние управляемого хаоса Империя будет стремиться и тужиться — сопротивляясь вполне естественному техническому и социальному прогрессу. И, не исключено, добьется успеха, поскольку умеет много гитик и совершенно не имеет совести.