Он одинаково свободно владел языками немецким, латинским, английским, французским, русским и итальянским.
Литта отступил назад и с невольным удивлением произнес:
— Нет, не ждал!..
— Ну вот видите! — улыбаясь, сказал Грубер. — Присядемте, однако, время дорого. Я давно желал поговорить с вами наедине, а между тем так случалось, что это было затруднительно. Друг к другу нам ехать тоже было как-то неловко, кому первому? Не так ли? Лучше всего здесь, на нейтральной почве… Правда ведь? — и, говоря это, Грубер садился и придвигал табурет Литте.
Граф присел к столу боком, как будто хотел встать сейчас.
— Прежде чем вы скажете мне что-нибудь, — остановил он иезуита, слегка прикасаясь рукою к его руке, — прошу вас об одном — та записка, по которой я вызван сюда, написана вами?
— Да, мною, — кивнул головой Грубер.
— Подпись, которая стоит под нею, взята вами случайно или вы имели какое-нибудь основание подписаться так?
Грубер медленным и долгим взглядом посмотрел прямо в глаза Литте и, поджав свои тонкие, бескровные губы, ответил:
— Совершенно случайно!..
Граф не поверил ему, но решил, что во что бы то ни стало будет знать истину.
XI. Ad majorem Dei gloria[17]
— Я не сомневаюсь, — начал Грубер, близко пригибаясь к Литте и засматривая ему в лицо, — что вы, как мальтийский рыцарь, есть и всегда будете верным сыном католической Церкви.
— Я тоже не сомневаюсь в этом, — проговорил Литта, — я всегда останусь в той религии, которую исповедую, в которой родился и которой служу как член ее воинствующего ордена.
— Аминь! — подтвердил иезуит. — Об этом и говорить нечего. Но мы с вами находимся теперь в чужой стране, окруженные темными людьми, на пользу которых готовы поработать, — так? Не лучше ли нам действовать сообща, граф?
— Наша деятельность слишком различна, — возразил Литта, — я не знаю, на чем же мы можем сойтись…
— Как различна? — перебил Грубер. — Наш орден действует для вящей славы Божией — ad majorem Dei gloria; неужели вы не готовы служить этой цели?.. Позвольте! — остановил он Литту, видя, что тот хочет перебить его. — Вы, конечно, знаете, что большинство ваших братьев по Мальтийскому ордену уже давно вступило в общество Иисуса… Отчего вам не примкнуть к ним?
Литта ответил не скоро.
— Святой отец, — проговорил он, как бы вдруг решившись высказаться, — насколько я слышал, иезуиты очень искусны в диалектике, но, простите меня, я буду говорить прямо, — не умею я идти окольными путями: мне не по сердцу многое в уставе вашего ордена…
Грубер нисколько не смутился этими жесткими словами.
— Что же не по сердцу вам, сын мой? — мягко, ласково и вместе с тем почти наивно спросил он.
Литта решил пойти совсем напрямик.
— Прежде всего «perinde ас cadaver», — продолжал он, — то есть «будь таким, как труп, уничтожь свою волю, чтобы подчиниться старшим»…
— Что же здесь дурного? — спросил патер.
— Нельзя допустить уничтожение свободной воли в человеке! Ведь все могущество, вся сила ордена, которому я служу, именно основаны на этой свободной воле.
— Мы не станем вдаваться в определение понятия воли, — перебил Грубер, — то правило, о котором вы говорите, необходимо лишь для тех лиц братства Иисуса, которые поступают в него как духовные члены; вы же останетесь рыцарем ордена Мальты, и для вас не необходимо это правило.
— Но все-таки оно есть! — настаивал Литта.
— Это как кому дано понимать: кто захочет уничтожить в себе волю, тому благо; это касается нас, но дурного в том нет ничего.
— Затем правило «reservatio mentalis»[18], — сказал Литта. — Ему впервые в жизни приходилось еще вести такую беседу с иезуитом о вещах, близко касающихся братства, и это интересовало его. — По этому правилу, насколько я знаю, можно сделать все, лишь бы мысленно найти себе оправдание, причем в крайнем случае можно даже просто считать таким оправданием слова «ad majorem Dei gloria».
— Это правдоподобно, — подтвердил иезуит.
— Но ведь это же ужасно! Ведь этак можно допустить все — и убийство, и всякое преступление.
— Но если цель благая? — воскликнул Грубер. — Разве для такой цели нельзя допустить зло, которое вознаградится потом добром?
— Цель оправдывает средства! — перебил Литта. — Это ужаснее всего. Неужели правда, что братья-иезуиты держатся этого правила?
— Правда, сын мой, правда, и тут нет ничего ужасного. — Грубер встал со своего места и выпрямился во весь рост. Глаза его блестели, ноздри слегка расширились. — Как? — заговорил он. — Вы порицаете эти правила, находите их дурными? А между тем смотрите, сколько блага сделали они, смотрите, какое могущество приобрело наше братство при помощи их! А где то зло, о котором вы говорите? Вы видели его?.. Нет, вы видели наши школы, вы знаете о наших трудах на пользу науки, вы слышали нашу проповедь. Разве это — зло?
Литта тоже встал и твердо произнес:
— Если в ваших школах преподают и в проповедях распространяют правила, которые вы защищаете теперь, то да, это — зло!
Но Грубер, казалось, не слушал его.
— Я вам говорю о том могуществе, которое имеет наш орден везде, — почти кричал он теперь, — весь земной шар в нашей власти, нет государя сильнее нас, и нет человеческого могущества больше нашего. Меня с вами столкнула судьба в России, соединимтесь же здесь, и я вам обещаю такое могущество, о каком вы и не мечтали никогда.
— Мне его не нужно, — тихо проговорил Литта и сделал шаг к двери.
Ему давно было уже не по себе. Несмотря на красноречие патера, он не мог сочувствовать ему. В этой комнате с тесными стенами было как-то тесно, душно, и от этого разговора Литта чувствовал, словно голову его сковывают железными обручами. Он сделал шаг к двери, забыв уже обо всем — и о подписи на записке, лишь бы уйти поскорее.
Грубер не выказал ни малейшего движения удержать его. Он стоял со скрещенными на груди руками, освещенный сверху светом лампы, и своими быстрыми карими глазами следил за движением Литты. Наконец он снова произнес:
— Граф, я обещаю вам могущество, силу, все, чего вы только пожелаете.
Литта, сморщив лицо, направился к двери.
— Граф, подпись на записке не была случайная! — вдруг произнес Грубер, и Литта, вздрогнув всем телом, вернулся и снова подошел к столу.
Кулаки его нервно сжались, грудь тяжело стала дышать, он не мог уже выговорить ни слова и только глазами и всем движением головы спрашивал объяснения.
Иезуит, сжав губы, не то улыбался, не то кусал их.
— Говорите же… ради Бога, — с трудом произнес Литта, опираясь на стол.
— Да что же говорить? — пожал плечами патер. — Чего вы волнуетесь так? Вы думаете, я даром вам говорил о могуществе нашего братства? — покачал головою Грубер. — Неужели вы думаете, что мы не знаем о вас ничего? Неужели вы думаете, что нам неизвестно то, что происходило в Неаполе? Разве я не вижу теперь, что вы до сих пор любите графиню Скавронскую?
Литта ничего не ответил, а только как-то непроизвольно махнул рукою возле лица и закрыл глаза. Выждав немного, Грубер опять заговорил:
— Вот видите ли… и вы не можете сказать, что это — неправда.
И в этих словах послышались другие слова, которые значили: «Вот видите, вы в моих руках теперь».
Литта сделал невероятное, почти нечеловеческое усилие и, совладав-таки с собою, проговорил:
— Ну что ж из этого? Люблю ли я или нет — это касается меня.
— Да! — протянул патер. — Но графиня, вероятно, скоро вернется в Петербург.
— Как в Петербург? Зачем в Петербург?! — воскликнул Литта, не помня уже себя.
— Я знаю, что она уже давно в дороге сюда… как только схоронила мужа.
— Схоронила мужа! — повторил Литта машинально, по инерции слова Грубера.
— А вы и этого не знали? — удивился тот. — Но ведь Скавронский умер, уже год тому назад.
Литта не мог знать это: считая себя связанным как бы словом — не искать встречи со Скавронскою, он никогда даже ничего не расспрашивал и не узнавал о ней, тем более что это лишь расстраивало бы его собственную рану.
«Так она — вдова, свободна и едет сюда!» — думал он, но все-таки сознавал, что сам он был по-прежнему связан и счастье было невозможно.
— Граф, я обещаю вам брак с графиней Скавронской, — услышал он снова голос Грубера.
Все вертелось в глазах Литты, ходили какие-то круги, и, казалось, уже не Грубер говорил это, а чей-то голос звучал совсем с другой стороны.
— Какой брак? — проговорил Литта, не узнавая и своего голоса. — Какой брак?.. Разве это возможно?
— Для вас ничего невозможного нет, — ответил Грубер с расстановкой. — Примкните к нам, и графиня будет вашею женой… Хотите заключить договор на этом условии?
— Да как же это? — не поверил Литта.
— Хотите заключить договор? — повторил Грубер. Круги заходили сильнее, в висках застучало. «Perinde ас cadaver», «reservatio mentalis», — замелькало в голове Литты, и вдруг он, топнув ногою и раскинув руки в сторону, хрипло крикнул несколько раз:
— Да нет же, нет!
Не мог он продать свою душу и, продав ее, перестать быть рыцарем, перестать быть достойным той, которую любил! Ведь все равно и тогда счастье не было бы возможно, потому что он презирал бы себя сам и Скавронская была бы вправе сделать это. И Литта бросился к двери.
Грубер, как молния, кинулся за ним и схватил его за руку.
— Приди сюда, верный сын наш! — зашептал он каким-то протяжным, торжественным шепотом, таща Литту от двери. — Приди сюда и знай, что ты выдержал искус, что отныне братство Иисуса будет доверять тебе, и если ты захочешь вступить в него, то примет тебя… Те правила, на которые не согласился ты, придуманы нашими врагами. Но мы держимся их, испытываем людей посредством их. И вот те, которые согласились на эти правила и потому были отвергнуты нами, рассказывают, будто мы держимся их… Это наши враги, но не друзья. Нет, общество Иисуса принимает в свою среду только достойных и испытанных людей. Ты с честью выдержал искус! Он был тяжел для тебя, но ты выдержал его. Приди же. дай обнять тебя!