Граф, нагнувшись, вошел через низкую дверь в тесную комнатку станции.
На диване, под наклеенными на стене лубочными картинками, сидела старушка в белом чепчике, а против нее у стола, спиною к двери, та, которую смотритель назвал «княгинею».
Но Литта сейчас же узнал эти светлые золотистые волосы, эти плечи, под красной шелковой косынкой, манеру ее, руки… Это была «она», живая, прекрасная, милая.
Они оба, решив сегодня ночью уехать как можно скорее из Петербурга, казалось, сделали все от них зависящее, чтобы не встретиться: он возвращался из Гатчины, куда ездил хлопотать об отставке, она отправлялась в свою пригородную мызу Старово, чтобы ждать там себе дозволения переехать в Москву, — и вот именно потому, что они сделали все, чтобы не видеться, они и сошлись, встретились лицом к лицу, так что отступление было невозможно.
Скавронская повернула голову и почему-то встала при виде Литты. Она сделала торопливое движение, как бы ища выхода, куда скрыться из этой комнаты.
И вдруг графу пришла ужасная мысль, что она может подумать, что он ехал за нею по пятам и что назойливо искал с ней увидеться.
— Графиня, — заговорил он, подходя, — я не ждал этой встречи… я не мог думать, что увижу вас. Я возвращаюсь из Гатчины, от генерал-адмирала, которому возил свою просьбу об отставке.
Это было первое, что ему пришло в голову, и он говорил это, чувствуя, что нужно было говорить ему.
Старушка-няня в белом чепце тоже привстала со своего места и, испуганно взглянув на Литту, узнала его, метнулась из стороны в сторону и, часто заморгав своими слипающимися старческими глазами и умигивая навернувшиеся слезы, как тень, проскользнула мимо Литты и вышла из комнаты.
Он и Скавронская остались одни. Литта смотрел и ждал, что ответит Екатерина Васильевна, что скажет она; все его обеты, борьба и покорность пред испытаниями исчезли и улетучились; жизнь зависела теперь от нее.
— Отставка?.. — силилась она понять его слова. — Вы подаете в отставку?. Как же это? Я слышала, что, напротив, вы должны получить повышение… награды…
Страшная, невыразимая, больше чем физическая боль как бы пронизала все существо графа, и он с дрогнувшими щеками и с дрожащим подбородком приблизился к ней еще и заговорил — заговорил не словами, но голосом, выражением, не заботясь о самих словах и не следя за ними:
— Какое повышение? Кто вам сказал это? Ложь все!.. Я завтра же уеду отсюда, я поселюсь в Гатчине… пока, до отъезда… Ложь!.. Я люблю вас… одну только вас… в вас мое счастье… радость моя… вся жизнь для меня — вы одна…
Екатерина Васильевна снова опустилась на стул и слушала его, вбирая в себя, ловя его слова, и, закрыв лицо руками, все ниже и ниже нагибала голову… Счастливые слезы стали душить ее, и она заплакала.
— Так это неправда? Все еще любите?.. Не забыли? — заговорила она сквозь слезы и протягивала ему руки и, улыбаясь, опять говорила…
Литта, испытывая неизъяснимую жалость к ней, любовь, восторг и радость, пригнулся к земле и, опустившись на колено, поймал руки любимой женщины и стал целовать их. Но вдруг на его груди слегка звякнула его мальтийская цепь, он вспомнил о ней, и безумные, отчаянные мысли, как молния, понеслись в его голове.
«Какая тут цепь… какие запреты, когда жить только лишь с нею, когда высшего счастья, нежели это, не может быть нигде, ни на земле, ни за землею!.. Все это вздор… Одна она!.. Она!..»
И, нагнувшись опять, он прижался губами к холодным, тонким, маленьким, дрожащим рукам Скавронской.
Но в это время случайно крест его блеснул своим светом прямо в глаза ему, и он яснее, чем в первый раз, прочел в нем «cave» (берегись!)…
Литта вздрогнул и поднялся с колен. Ноги его тряслись, глаза горели. Он схватился за голову, приходя в себя.
Скавронская испуганно, жалко, но вместе с тем покорно взглянула прямо в его глаза.
— Нет, графиня, — проговорил он, — вы знаете, я связан… Я — не свободный человек… Мы не должны любить друг друга…
Она ничего не ответила.
Литта отошел к окну и, кажется, начал смотреть в него. В комнате стало тихо, так тихо, будто хоронили кого-нибудь и пред раскрытым гробом рыдания вдруг остановились на минуту, чтобы начаться с новою силою. Литта чувствовал, что он хоронит любовь свою.
Скавронская встала со своего места, пошатнувшись, сделала два шага к нему и опустила руку ему на плечо.
— Ну, прощайте, — проговорила она. — Прощайте! Мы не увидимся с вами?
— Нет, графиня… лучше…
— Да, лучше, — ответила она, — уезжайте… уезжайте… скорей!..
И снова, не совладав с собою, граф вдруг охватил молодую женщину, прижал к себе, и на один миг счастье вернулось к нему.
— Прощай навсегда! — шептал он.
Крючок у двери стукнул, и распорядительный смотритель влетел в комнату, заявляя, что лошади готовы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I. Курьер из Италии
С тех пор как Литта поселился в Гатчине, в ожидании, пока дела его позволят ему уехать наконец совсем из Петербурга, он окончательно потерял свой вдруг возникший престиж в придворном обществе и на него махнули рукой, как на человека «конченого», карьера которого потеряна навсегда, по крайней мере в России.
Впрочем, его отъезд в Гатчину возбудил в первые дни большие толки.
— Нет, представьте себе, Литта-то каков, а? А ведь мы думали было… и вдруг… — говорили одни.
— Нет, — возражали другие, — мы ждали этого… мы всегда говорили. Но все-таки странно…
Однако мало-помалу оказалось, что все ожидали именно того, что случилось; все предвидели это и, сойдясь наконец на этом и сами уверив себя, что они действительно предвидели, стали забывать о Литте.
Поэтому случилось и следующее: когда Грибовский принес составленную им бумагу о Мальтийском ордене Зубову, тот прочел ее со вниманием, очень похвалил, но отложил в сторону, сказав, что «теперь не надо уже», и самодовольно улыбнулся. Счастливая звезда этого бездарного, бесталанного, но красивого мальчика, видимо, не закатывалась, и он не задумывался сейчас же приписать своему влиянию исчезновение Литты с петербургского горизонта.
— Так как же, ваша светлость, вы простите теперь ему? — спросил Грибовский, поглядывая на отложенную бумагу.
— Там увидим еще… но теперь я думаю повременить… да… А какие еще бумаги у тебя? — добавил Зубов, кивнув на толстый портфель.
— Из Италии приехал курьер, ваша светлость, — ответил Грибовский.
— И привез кипу бумаг? — недовольно подхватил Зубов. — Ты разобрал их?
— Бумаг немного, и ни одной важной, все больше старые газеты; верно, просто этого курьера прислали проехаться на государственный счет в Россию — так, для него самого… иногда это и мы делаем со своими курьерами.
— А кто же этот курьер? — спросил Зубов.
— Дворянин, ваша светлость, так, по крайней мере, в паспорте значится, по фамилии синьор Мельцони.
— Мельцони… Мельцони? — повторил Зубов, который хотя и слышал очень немного итальянских фамилий, но делал вид, что знает их наперечет. — Нет, никогда не слышал, — решил он.
«Я в этом и не сомневался», — мелькнуло у Грибовского.
— Так что же он привез? — спросил Зубов.
— Да больше, ваша светлость, вещи — много кораллов, недурную коллекцию камней, — и, говоря это, Грибовский стал вынимать из портфеля ящик за ящиком и выставлял их на столе.
Лицо Зубова, понявшего теперь, чем наполнен был портфель, мгновенно повеселело.
— А. вот это так! — проговорил он, принимаясь раскрывать ящик и вынимать вещи. — Вот это хорошо!
Кораллы ему, видимо, очень понравились, но особенно доволен он остался камеями, зная особенную любовь императрицы к их собиранию.
— Да, — решил Зубов, — так я сейчас же отнесу это государыне… Вот что: нужно будет наградить этого Мильзони; так, кажется?
— Точно так, ваша светлость, Мельцони, — поправил Грибовский.
— Так ты говоришь, что он просто так сюда приехал.
— Совершенно без всякого дела, ваша светлость.
— А! Ну ничего, пусть повеселится! — И, собрав ящики с камеями, Зубов поднялся со своего места и направился к двери. — Да, — обернулся он, — поезжай к этому итальянцу и скажи от моего имени, что он будет награжден; узнай, что ему будет лучше? Какая награда? А теперь отнеси сейчас же это, — он показал на ящики, — наверх… Так съезди… — И Зубов поспешными шагами вышел из комнаты.
Грибовский проводил его чуть сдерживаемою насмешливою улыбкою.
О приезде итальянского курьера в Гатчине узнали в тот же день (цесаревичу были привезены тоже некоторые вещи), и Литта очень обрадовался этому известию. Он сейчас же подумал, нет ли для него у курьера каких-нибудь пакетов. Важные бумаги, весьма естественно, боялись доверять почте и обыкновенно ждали оказии для их пересылки. Документ на получение по переводу на банк или просто деньги были в данную минуту очень важны для Литты, и он почти был уверен, что с приехавшим курьером пришло если не это, то, во всяком случае, какое-нибудь извещение о деньгах. Он доложил цесаревичу о причине своей отлучки из Гатчины и отправился в Петербург, с тем чтобы побывать только у курьера.
Литта застал Мельцони в номере гостиницы. Тот встретил своего старого неаполитанского знакомого графа довольно равнодушно, но Литту в первую минуту неприятно поразила необходимость снова столкнуться с этим человеком, который ему был не по душе теперь. Он не знал, что курьером прислан именно Мельцони, и, знай это, просто написал бы из Гатчины; поехал же Литта лично, чтобы повидать человека, прибывшего из Италии, родной его страны… И вдруг этим человеком оказался Мельцони.
— Вот мы снова встретились с вами, граф, — заговорил Мельцони, здороваясь с Литтою. — Садитесь! Как вам живется здесь? Я ведь знал, что вы тут… хотя, помните, после нашей дуэли вы как-то исчезли очень скоро из Неаполя.
Литте было досадно, что этот человек так прямо заговаривает о вещах, о которых ему-то и следовало бы помолчать теперь, и решил холодно и как можно вежливее постараться показать ему, что, кроме дела, не желал бы вести никаких других разговоров.