— Какая все это была гадость! — продолжал Павел Петрович, горячась и повторяя не раз приходившие в голову Литты слова. — Какая гадость!.. Ваш камердинер сознался, что подложил письма, и повторил точь-в-точь все, как было, и согласно тому, как изложено в вашей записке. Это полное доказательство вашей невиновности, в которой, впрочем, я и не сомневался. — Государь протянул Литте руку.
— Не знаю, как благодарить ваше величество, — ответил тот.
— Не благодарите, не за что! — перебил Павел Петрович (по мере того как он начинал волноваться, он говорил все отрывистей, бросая отдельные фразы). — Мы виноваты за наши порядки, что держали вас так долго в незаслуженном подозрении… Я должник ваш теперь…
— Ваше величество, я вознагражден уже возвратом вашего доверия.
— Вы лишились ваших земель в Италии? — спросил Павел Петрович, сдвинув брови, как бы не замечая слов Литты.
Граф печально опустил голову.
— Я вам даю у себя командорство с десятью тысячами рублей годового дохода. Вы представите мне свои верительные грамоты, как посол Мальтийского ордена. Для решения вопроса об Острожской ординации и для заключения конвенции о ней с вами я уже назначил князя Куракина и графа Безбородко. Эта ординация поступит в ваше ведение… Довольны вы?..
Литта тяжело вздохнул и еще ниже опустил свою красивую мужественную голову. Его осыпали милостями, делали его снова богатым человеком, но к чему все это было для него?
Павел Петрович знал причину его грусти и следил за выражением его лица, и то, что на этом лице не показалось и признака радости при получении этих вещественных благ, видимо, доставило ему еще большее удовольствие. Он снова стал весел и, снова ласково положив руку на плечо Литте, тихо спросил:
— Скажите, вы все еще любите ее?
Невольная дрожь пробежала по всему телу Литты. Он не знал, что ответить.
Государь отвел его еще дальше в сторону и еще тише заговорил с ним, так, чтобы никто не мог не только слышать, но и догадаться, о чем они говорят.
XXII. Приглашение ко двору
Графиня Браницкая приехала навестить больную сестру, у которой бывала почти каждый день.
Скавронская сидела в большом кресле с высокою спинкою, протянув свои маленькие ножки на низкую подушку бархатного табурета. Рядом на столике стояли банки и склянки с лекарствами. Няня с вечным своим чулком сидела поодаль.
— Ну, здравствуй! Как ты себя чувствуешь? Лучше? — спросила Браницкая, целуя сестру. — Ну ничего, — протянула она успокоительно, вглядываясь в бледное, похудевшее личико графини Скавронской, — обойдется, Бог даст…
Няня в это время украдкой сделала у себя на груди крестное знамение.
Браницкая, видимо, старалась подбодрить больную, и Скавронская грустно улыбнулась, как бы понимая это старание ее.
— Ах, Саша, все одно и то же! — тихо проговорила она, откладывая на столик книгу, которую читала. — Просто сил моих нет.
— Как одно и то же? — подхватила Александра Васильевна, стараясь быть веселой и развеселить хоть немного сестру. — Помилуй, новостей у нас целый короб… Ты знаешь, — заговорила она с тем оживлением, с каким обыкновенно говорят с больными или рассказывают сказку детям, — генерал-губернатор Архаров велел от имени государя, думая этим сделать ему сюрприз, выкрасить в Петербурге все ворота и даже садовые заборы полосами черной, оранжевой и белой краски, на манер казенных шлагбаумов. Государь, узнав об этом «глупом», как он сказал, приказании, ужасно рассердился, и Архаров слетел с места. С ним вместе тоже выгнали со службы полицеймейстера Чулкова за его безобразные распоряжения, вследствие которых сено страшно вздорожало. И вот на них теперь ходит преуморительная карикатура… мне обещали достать ее, я привезу тебе… Нарисовано: Архаров лежит в гробу, выкрашенном полосами, как шлагбаумы, по четырем углам горят уличные фонари нового образца, а рядом стоит в полной форме Чулков, плачет и вытирает глаза сеном… и они ужасно похожи…
Скавронская слушала рассеянно и даже не улыбнулась на рассказ сестры.
— А это что у тебя? — меняя тон, вдруг спросила та, показывая на лежавший на столике билет.
— Приглашение от двора — явиться в среду к завтраку… К высочайшему столу.
Браницкая с некоторым удивлением взяла билет. Это было действительно приглашение статс-даме графине Скавронской.
— Ты поедешь? — спросила она.
— Нет, где же мне! — вздохнула Скавронская.
— И не думай отказываться, — замахала на нее руками Браницкая, — и не думай! Ты знаешь, это особенная честь, и, если только тебя там не будет, я не знаю, что из этого выйдет. Нынче такие строгости.
— Да ведь я же больна совсем.
— Хоть бы при смерти была, — перебила ее Браницкая. — Раз у государя сказано — нужно исполнить… Ты посмотри, что с конным полком делают… Нет, это и думать нельзя! — закачала она головою.
— Да как же это, ваше сиятельство? — заговорила вдруг няня, молчавшая до сих пор. — Графинюшке и двинуться-то нельзя, и вдруг во дворец поезжай?
— Такие уж порядки, няня. Хуже будет, если не поедет.
— Господи, да зачем я им? — раздраженно протянула Екатерина Васильевна. — Зачем?
— Ну, уж многое нынче делается, и не поймешь зачем, хотя, правда, всегда так выходит, что почему-нибудь оно и нужно. Но только не ехать тебе нельзя… Да ведь ты и не умирающая еще, слава Богу!
— Полноте, ваше сиятельство! — опять вставила няня. — Краше в гроб кладут, право!
— Ну, Бог даст, до гроба-то далеко еще! — заметила Александра Васильевна. — А ехать все-таки ты должна.
— Ну, уж порядки, — ворчала няня, — где ж это видано, чтобы больного ребенка, — в пылу горячности она до сих пор еще называла так иногда свою графинюшку, — подымать чуть не с постели? Что же это? Какие ж времена настали, Господи?
Скавронская в это время начала пристально всматриваться в лицо сестры.
— Саша! — произнесла она, вдруг привставая. — У тебя что-то есть, ты неспроста приехала сегодня ко мне, ты словно готовишь меня к чему-то.
Несмотря на то что они долгое время жили врозь, они не разучились понимать друг друга без слов так, как понимали в детстве, когда жили одною жизнью. Скавронская догадалась, что у сестры есть что-то, и по ее слишком оживленному лицу, и по разговору, более поспешному, чем обыкновенно, и вообще по глазам ее, по всему, — словом, она была уверена теперь, что Браницкая приехала ей сообщить что-то очень важное.
— Саша, что такое? — переспросила она. — Есть ведь что-то?
Сестра кивнула головою.
— Ну, ну, говори, — вдруг оживилась Екатерина Васильевна, — говори! Что?
— И очень хорошее! — ответила сестра. — Не могла ж я тебе так сразу бухнуть. Государь…
— Что государь? — повторила графиня.
Она вытянула шею, и сердце ее билось так сильно, что удары его были, казалось, слышны.
Няня, испуганно глядя на нее, забеспокоилась и подошла к ней.
— Желает вашего брака, — докончила Браницкая. Екатерина Васильевна снова откинулась беспомощно на спинку кресла и, слабо махнув рукой, проговорила:
— Все-таки этого нельзя, это невозможно!
— Возможно, — сказала Браницкая.
Как ни осторожно подготовляла она сестру, она невольно испугалась действия, произведенного этим ее словом. Скавронская вся задрожала, голова ее закинулась, руки конвульсивно сжались.
— Катя, опомнись, дорогая! — заговорила Александра Васильевна. — Что ты! Теперь, когда все, может быть, кончится благополучно, когда есть надежда, более чем надежда, и вдруг ты…
Она боялась, что с сестрою сделается обморок или еще хуже что-нибудь.
Но Скавронская вдруг закрыла лицо руками и прошептала отрывисто, нервно, нетерпеливо:
— Говори, говори же, не мучь!
— Слушай! Государь призвал его вечером во дворец к маленькому ужину. Ты знаешь, они видались в Гатчине, и там государь узнал его. Он давно уже рассказал ему все… И вот государь призвал его к себе, после ужина отвел в сторону и заговорил с ним. Он будет принят посланником. Потом ему дают командорство в десять тысяч рублей ежегодного дохода, потом государь напомнил ему один параграф их статута, — государь отлично знает этот статут, — по которому в орден могут быть приняты и женщины.
Скавронская часто, но легко дышала, и давно не показывавшийся на ее щеках румянец начал покрывать их алою краской.
— Ну, ну, — воскликнула она, удерживая свой дрожащий подбородок.
— Кроме того, их устав, по которому они не могут вступить в брак, утвержден папою… значит, будет вполне законно, если папа сам даст разрешение и позволит, не в пример другим, жениться графу Литте…
— Но разве он сделает это?
— Государь сам будет просить папу об этом и обещал ничего не пожалеть, чтобы разрешение было дано; а для папы одной просьбы русского императора достаточно, чтобы все было сделано… Теперь, когда во Франции объявлено безверие господствующей религией, папа должен волей-неволей заискивать даже у православного государя.
— Так ты думаешь, это возможно, Саша? — спросила Скавронская, уже не слушая высших государственных соображений сестры о затруднениях римского первосвященника и думая лишь об одном своем деле.
— Да, возможно, я же тебе говорю.
— Да откуда ты это все знаешь? Кто тебе рассказывал?
— Он сам. Он был у меня такой радостный, веселый… он хотел ехать к тебе, но побоялся сам… просил меня съездить…
— И любит? — вдруг спросила Екатерина Васильевна, сама не зная почему.
— Ну вот! Ты теперь будешь еще в этом сомневаться! Скавронская привстала, пригнулась к сестре и, охватив ее шею руками, спрятала лицо у нее на груди.
— Нет, Саша, это я так, — заговорила она, — я не знаю, но если б ты только знала, что со мной теперь!
Няня стояла рядом растерянная.
— Няня, — обернулась вдруг к ней графиня, — теперь я поеду на завтрак куда угодно.
— Ты увидишься там с ним, — сказала Браницкая.
— Да, нужно будет велеть приготовить платье, самое лучшее.
— Только бриллиантов надевай поменьше. Государь не любит лишней роскоши.