«Прекрасно, истинно прекрасно!» – говорило и пело все в душе Дениса Ивановича.
В антракте между танцами государь стоял в конце зала, и все лица были обращены к нему.
Радович теперь только, насмотревшись вдоволь на государя, стал присматриваться к окружающим его. Он узнал толстого, курносого, обрюзгшего Безбородко, узнал несколько московских сенаторов, главнокомандующего Салтыкова, увидел еще нескольких, очевидно петербургских, придворных.
Вдруг его глаза остановились на стоявшей в первом ряду образовавшегося около государя круга молодой девушке.
Увидев ее, Денис Иванович так и остался, как был, с раскрытым ртом. Такой красавицы он и представить не мог себе никогда. Она сразу была заметна среди других и по красоте своей, и по собственному цвету черных, впадавших в синеву, густых волос своих.
А сзади нее, немножко в отдалении, высовывалась сухая, длинная фигура сенатора Дрейера.
Радович взглянул на сенатора, узнал его, вспомнил сегодняшнее утро и в эту минуту заметил, что Дрейер тоже увидел и узнал его.
Государь, продолжая разговаривать с Безбородко, улыбаясь, причем блестели его белые, ровные зубы, и потряхивая пудреной косинкой, двинулся вперед, и сейчас же толпа расступилась пред ним, а стоявшие возле него двинулись тоже.
Красавица в белом платье с черными волосами стала подвигаться вместе с другими.
Радович, к удивлению своему, увидел, что окружавшие государя отступают так, что между ним и красавицей остается пустое пространство, как бы соединяющее их. Государь будто слегка нахмурился и сделал несколько более поспешных шагов, толпа отхлынула в сторону, и Радович очутился в первом ряду с государем.
Пустое пространство между ним и красавицей не изменилось. Она стояла, опустив тонкие, оголенные девственные руки, и смотрела на Павла Петровича так же, как смотрели на него все, то есть не спуская глаз.
Государь кивнул в ее сторону и спросил у Безбородко:
– Это, кажется, – дочь Петра Лопухина?
– Она, Ваше Величество, из-за вас просто голову потеряла! – ответил Безбородко, странно улыбаясь и изогнувшись…
– Вот ребенок! – сказал, рассмеявшись, государь.
– Ей уже скоро шестнадцать лет, – проговорил Безбородко.
Это была неправда – Анне Лопухиной шел уже двадцать второй год.
Этот разговор слышал стоявший почти рядом Радович, слышали и другие.
Государь прошел дальше и так скоро, что замкнувшаяся за ним толпа отделила от него Дениса Ивановича и Лопухину, приблизившуюся теперь к Радовичу.
Сенатор Дрейер между тем направился прямо на Дениса Ивановича. Он шел на него, пробираясь через толпу, и сердито кивал ему головою, видимо, подзывая его к себе и сердясь, что тот не замечает или не понимает этого. Он почти в упор подошел к Денису Ивановичу, и тогда только тот, вздрогнув, увидел, что находится в его власти, потому что скрыться не представляется уже возможности.
«Неужели он станет делать мне выговор здесь?» – чувствуя, если это так, стыд за сенатора, подумал Радович.
Но Дрейер, подойдя к нему, схватил его за рукав двумя свободными пальцами (остальными он держал треугольную шляпу), и схватил так, что больно ущипнул, и потянул за собою.
– Я вас вынужден представить госпоже Екатерине Николаевне Лопухиной, – проговорил он отрывисто и ворчливо, таща уже Дениса Ивановича, подтащил его к стоявшей возле красавицы видной барыне и представил.
– Вы – сын Лидия Алексеевны Радович? – спросила Лопухина, оглядывая Дениса Ивановича.
– Да, я – сын… – краснея ответил он, не зная, то ли говорит, что нужно, или нет.
– Я рада с вами познакомиться. Заезжайте завтра ко мне… так, после часа, до двух…
– У меня, к сожалению, служба в сенате, – начал было Денис Иванович, но педантичный, строгий служака Дрейер так заворочал на него глазами, желая остановить его, что Радович оборвал фразу и замолк.
– Так завтра, между часом и двумя! – повелительно произнесла Лопухина и отвернулась, показывая, что представление кончилось и что Радович может отойти.
В ее манере было странное соединение какой-то ласковости и вместе с тем величественной привычки, что все будет именно так, как она хочет.
«Вот эта умеет приказывать», – подумал Денис Иванович, невольно сравнивая ее со своею матерью.
Но он тут же решил, что ехать ему завтра к Лопухиной в служебный час совершенно незачем. Он решительно не понимал, зачем он понадобился ей и, главное, зачем понадобилось Дрейеру вместо выговора за сегодняшние пряники представлять его Лопухиной. Как это случилось и почему, он не знал.
Не знал этого и сам сенатор Дрейер. Он явился сегодня на бал, усматривая в этом свою служебную обязанность как сенатора. На балах он никогда не бывал – у него и без того не хватало времени. К воцарению императора Павла Петровича в сенате было десять тысяч нерешенных дел. Это доказывало, во-первых, очевидность того, что не все сенаторы относились к службе, как сенатор Дрейер, а, во-вторых, что если он, Дрейер, задался целью решить все десять тысяч дел, то немудрено, что у него не было времени не только ездить на балы, но даже и ходить в баню, а то и спать. Придворный же бал в присутствии государя был другое дело. Тут сенаторы обязаны были, по мнению Дрейера, увеличивать блеск двора, и потому он явился сюда в своем красном мундире с треугольною шляпой, хотя едва ли его сухая длинная фигура могла кому-нибудь показаться блестящей.
Явившись на бал, он первое время ходил, жмурясь и не зная, куда ему приткнуться и что с собою делать. Весь этот люд, шум, говор и музыка, в сущности, «мешали занятиям», но тут именно о занятиях и речи не могло быть. Если бы ему дали полную волю, сенатор Дрейер немедленно водворил бы на балу тишину и порядок и приступил бы к занятиям. Однако здесь приступали не к занятием, а к танцам, и, противно самой природе, молодые люди, танцуя, вели себя крайне развязно пред такими особами, как, например, сенаторы.
Дрейер попробовал было изложить свой взгляд на этот предмет своему товарищу по сенату, сенатору же Лопухину, но того Безбородко держал при себе, следовательно, вблизи государя, и Дрейера оттуда оттерли. Тогда он, наткнувшись на Лопухину с падчерицей, «присосался» к ним и уже не отходил, потому что из дам только и был знаком, что с женами своих сослуживцев…
Стоя за Лопухиной, он вдруг встретился глазами с коллежским секретарем Радовичем и довольно громко произнес:
– Ага!..
Лопухина обернулась на него и увидела, что лицо сенатора Дрейера настолько вдруг оживилось, что она невольно спросила:
– Что с вами?
Дрейер оживился потому, что наконец нашел более или менее разумное применение своему пребыванию на балу. Он мог вместо того, чтобы завтра, отрываясь от служебных занятий, делать выговор коллежскому секретарю за его предосудительное «в отношении пряников» поведение, объяснить ему даже более подробно сегодня, сколь печален его проступок и насколько нетерпимы такие поступки со стороны служащих по канцелярии Правительствующего сената.
– Ничего… Так, служебное дело, – ответил он Лопухиной.
– У вас даже на балу служебные дела?
– Как видите, сударыня!..
Сенатор Дрейер, разговаривая с дамами, всегда прибавлял «сударыня», считая это переводом французского «madame».
– Какое же дело? – спросила опять Лопухина. – Важное?
– Для меня все важно, что касается службы, – пояснил Дрейер, – а тут я вижу молодого человека…
– Какого молодого человека?
– Коллежского секретаря Радовича.
– Радовича? Что ж он?
– Он сегодня утром был замечен мною в уличной толпе за весьма странным занятием: он совместно с мальчишками занимался ломанием пряников.
– Да неужели? – словно обрадовалась Лопухина и добавила вполголоса. – Положительно это – тот человек, который мне нужен!
– Что вы говорите? – переспросил Дрейер.
– Я говорю, что это очень мило…
– Как мило, сударыня?
– Где он? Покажите мне его.
Дрейер показал.
– Да, он по виду очень презентабелен, – решила Лопухина. – Отлично! Представьте мне его сейчас…
Ослушаться Екатерины Николаевны Лопухиной Дрейер прямо-таки не осмелился и вместо выговора должен был привести Радовича и представить его.
– Что женщина хочет, то и мы должны хотеть! – сказал он только Екатерине Николаевне, воображая себя историческим лицом, произносящим историческое изречение.
VIII
На другой день после бала во дворце Лидия Алексеевна ходила по длинной анфиладе комнат своего большого дома, заложив руки назад и пристально смотря себе под ноги. На лице у нее появились желтые пятна. Она в одну ночь осунулась и похудела.
Сыну, если он будет спрашивать о ней, она велела сказать, что нездорова, и чтобы он не показывался к ней. Он уехал сегодня, как обыкновенно, в сенат на службу в шесть часов утра, затем вернулся днем к часу, переоделся в новый мундир и немедленно уехал опять. Все это было доложено Лидий Алексеевне через Василису.
В доме было, конечно, известно, что произошло вчера между матерью и сыном. Это составило событие дня, затмившее собою все остальное, и обсуждалось на все лады от девичьей до черной кухни и кучерской включительно. Дворня знала, что барыня – «ужасть сердита», что на лице у нее явились зловещие желтые пятна и что она ходит по комнатам, заложив руки за спину.
Хождение по комнатам часто нападало на Лидию Алексеевну; она по временам проводила целые дни в этом занятии, и к ней никто не смел подступиться, но желтые пятна появлялись сравнительно редко и служили признаком особенного гнева, никогда не проходившего для дворни даром. Все притихли, старались ходить по струнке и, главное, не попадаться на глаза барыне. Один казачок Дениса Ивановича Васька, жирно припомадив волосы маслом, которое стащил на господской кухне, ходил гоголем. Впрочем, это могло происходить оттого, что к нему вдруг даже сама Василиса стала относиться ласковее. Лакеи сидели на своих местах в официантской и на лестнице. Дворецкий, важный бритый старик, вертелся тут же, с утра одетый в свою ливрею.