Радович упала в кресло, схватила звонок и со всей мочи затрясла им. Адриан, Василиса, дежурная горничная сбежались на этот отчаянный призыв.
– Проводить… – приказала Лидия Алексеевна, – проводить эту барыню, вымести двор за нею и чтоб никогда не пускать.
Она опять поднялась.
«Так-то, Екатерина Николаевна! Вы полагаете людей обводить? – закипело все ключом в ней. – Ну, погодите! Он все-таки мой сын, и я сделаю с ним то, что я хочу».
И она с небывалою еще после болезни у нее бодростью пошла.
Василиса было сунулась к барыне, чтобы поддержать ее под руку, но та оттолкнула ее и пошла одна.
Она поднялась по лестнице и отворила дверь в комнату сына.
Денис Иванович у своего стола чертил на бумаге что-то вроде плана квартиры, которую он мечтал нанять в Петербурге. На этом плане была гостиная и рядом с нею нетвердыми штрихами обозначался дамский будуар.
– Маменька! – воскликнул он, вскакивая при ее появлении. – Да как вы изменились! Что с вами?
– Со мной – то, что родной сын в гроб меня вколачивает, – начала Лидия Алексеевна, с трудом шагнув к стулу и упав на него. У нее хватило подъема сил только чтобы дойти до его двери, дольше держаться на ногах она не могла. – В гроб, – повторила она и, чувствуя, что не сможет говорить долго, прямо перешла к делу. – Сегодня в «Ведомостях» пропечатано о твоем назначении в Петербург и о прочих к тебе царских милостях.
– Да, так пожелал государь.
– Один ли государь?
– Кто же еще, маменька?
– А ты не знаешь?
Денис Иванович стоял пред матерью и испытывал одно лишь мучительное чувство жалости к ее болезненному, изменившемуся виду. Он знал, что для того, чтобы не раздражать ее еще, нужно было коротко и ясно отвечать на ее вопросы, и старался делать это.
– Не знаю, маменька! – произнес он.
– Послушай, Денис, ты затеял подлую штуку. Ты пошел против матери и, чтобы добиться своего, не пожелал разобрать средства. А знаешь ли ты, зачем тебя женят на Лопухиной? Я пришла, чтобы открыть тебе глаза. Ты по простоте не понимаешь… Не будет тебе моего благословения на этот брак. А если ты думаешь обойтись без моего благословения, так знай, что тебя женят…
– Да меня вовсе не женят, маменька!..
– Как не женят?
– Так! Я не хочу жениться на Лопухиной, уверяю вас.
– Лжешь! Лжешь пред своею матерью!.. Вот до чего дошло! – Лидия Алексеевна взялась за виски и с неподдельною скорбью протянула, закачав головою: – Радович, мой сын, и лжет! Не было еще лгунов среди Радовичей!
– Маменька, клянусь вам, я не лгу… Я могу доказать это.
– Как же ты докажешь, когда все явно говорит против тебя? Или ты уж так прост, что сам ничего не видишь и позволяешь одурачивать себя? Но тогда зачем же ездишь к Лопухиным, зачем?
– Маменька, уверитесь вы, если я вам открою один секрет? Но только вам… и поклянусь?..
– В чем?
– В том, что если бы я женился на ком-нибудь, так это была бы не Анна Петровна, а другая… совсем другая…
– Другая?
– Довольно вам?
– Нет. Кто она, эта другая?
– Маменька, не заставляйте!
– Говори!
– Оплаксина Валерия, племянница Анны Петровны, – поспешно выговорил Денис Иванович, видя, что мать пошатнулась и с трудом втянула в себя воздух, задыхаясь.
– «Старое диво»? – вырвалось у Лидии Алексеевны.
– Маменька, если бы вы звали, какая у нее душа!.. Но только я никогда не женюсь, потому что это невозможно. Она говорит, что браки совершаются на небесах.
Лидия Алексеевна глубоко и легко вздохнула.
– И ты говоришь все это искренне?
– Клянусь вам.
– Что ты ни на ком, кроме девицы Оплаксиной, не женишься?
– Клянусь вам!
– Ну, хорошо, Денис Иванович, не отрекайся и сдержи свою клятву!
XIX
Анна Петровна Оплаксина сидела с Валерией, окруженная своими дворовыми, крепостными девками, в большой, светлой, выходившей окнами во двор последней комнате занимаемого ею домика. Все были заняты – и сама Анна Петровна, и Валерия, и девицы усердно постукивали коклюшками, плетя кружева.
Особенно ловко и споро ходили руки углубленной в свое занятие Валерии. Изредка к ней обращалась с вопросом какая-нибудь девушка; Валерия вставала, кротко и терпеливо показывала и объясняла, потом возвращалась на свое место и с прежним рвением принималась за работу.
Никто не знал, что кружева, которые постоянно продавала в пользу бедной старушки Анна Петровна своим знакомым, то есть всей Москве, были сработаны здесь, у нее, под ее и Валерии руководством. Анна Петровна не лгала: деньги шли действительно в пользу бедной старушки, но этой бедною старушкой была она сама, Анна Петровна.
Никто не знал, какова была жизнь Оплаксиной, и никто из так называемого общества не подозревал, что она недоедала куска, чтобы были сыты ее «детки», как называла она своих крепостных. Даже Валерию часто обделяла она, говоря, что «ты своя, родная, а они (то есть крепостные) Богом мне поручены и за них я Ему ответ должна дать!». И Валерия вполне соглашалась с нею и охотно переносила лишения.
У Анны Петровны под Клином была деревенька в пятьдесят две души мужского пола, и доходы, получаемые ею оттуда, оказывались крайне скудными, потому что оплаксинские крестьяне не знали, что такое барщина, и платили или, вернее, никогда полностью недоплачивали положенного на них до смешного малого оброка. Зато, правда, все они жили в избах под тесовыми крышами, и сердце Анны Петровны радовалось, когда она после утомительного пути на своих, на долгих, подъезжала к своему Яльцову, и издалека показывались эти блестящие на солнце, новые, как золото, и старые, как серебро, крыши. Одно, что делали аккуратно мужики Анны Петровны, – праздновали день ее рождения, приходившийся на десятое июля. Тут они являлись с приношениями яиц, огурцов, творога, масла и деревянных ложек, и Оплаксина, до слез тронутая этими подарками, отдавала последнее на их угощение.
Дворовых в городе из мужчин было у нее всего трое – кучер, ходивший за парой ее курчавых низкорослых деревенских лошадок, выездной и старик дворецкий. Остальной штат ее составляли девушки, которых она поила, кормила, выдавала замуж и у всех у них крестила потом и лечила детей; впрочем, последнее больше было делом Валерии.
Домик, занимаемый Анной Петровной в Москве, хотя очень небольшой, но все-таки приличный, нанимала она сверх своих средств, и вела достойную по внешности жизнь для поддержания имени Оплаксиных, отказывая на самом деле себе во всем и целыми днями работая вместе с Валерией над кружевом, продажа которого позволяла ей кое-как сводить концы с концами.
Екатерина Николаевна Лопухина оставила у себя кружево, но денег не заплатила, и это беспокоило Анну Петровну.
– Валерия, – проговорила она, отрываясь от работы, которая шла у нее по-старчески, уже не так, как прежде, – что ж это Екатерина Николаевна насчет денег-то?
– Ну, что ж, отдаст! – успокоила ее Валерия, быстро перебирая коклюшки своими тонкими, бескровными пальцами.
– То-то отдаст! Ведь яичко дорого в Юрьев день!..
Несколько работниц, не стесняясь, фыркнули.
Анна Петровна обернулась.
– Ты чего? – сама улыбнувшись, спросила она у востроглазой, краснощекой Дуняши, особенно смешливой.
– Не в Юрьев, а в Христов день, – бойко ответила Дуняша, не могшая никак привыкнуть к вечным обмолвкам барыни.
– Ну, в Христов день. Вам бы все смешки надо мной! Ну, да ничего! Когда же вам и смеяться, как не теперь? Теперь для вас все – копеечная индюшка!
Дуняшка опять не выдержала и расхохоталась.
– Иль опять не так? – удивилась Анна Петровна, вообразившая, что на этот раз она не сделала никакой ошибки.
– Чудно! – сказала Дуняша.
Она заметила, что барыня что-то снова перепутала, но не поняла, что Анна Петровна своей «копеечной индюшкой» хотела сказать, что молодым «жизнь – копейка, а судьба индейка», потому они и смеются.
В дверь всунулась голова выездного, но сейчас же исчезла, и показался отстранивший его дворецкий.
– Госпожа Радович. Прикажете принять? – доложил он, как будто Анна Петровна по крайней мере сидела в дипломатической гостиной, а не в девичьей, где плели кружево.
– Радович?.. Господи помилуй! – удивилась Оплаксина, у которой Лидия Алексеевна бывала раз в год, да и то всегда по особому приглашению. – Проси, проси! – засуетилась она. – Валерия, слышишь? Радович приехала…
– Они просят кресло подать и чтобы в креслах их из кареты вынести, потому нездоровы, – доложил дворецкий.
– Ну хорошо, вынеси… из гостиной возьми. Что ж это, Валерия? – обратилась Анна Петровна уже растерянно к племяннице, – больна, в креслах – и вдруг к нам!.. Пойдем, надо встретить…
– Идите, ma tante, я сейчас, – могла выговорить только Валерия.
Сердце у нее замерло. Ясно было, что приезд Радович означал что-то необыкновенное, важное, от чего жизнь зависит, но только что – хорошее или дурное?
Валерия вместо того, чтобы идти за теткой, бросилась в спальню и там, сжав у груди руки, бледная, с выступившим холодным потом на лбу опустилась на колени перед киотом. Она не могла сосредоточиться на словах какого-нибудь определенного моления, жадно, почти дерзко, неистово и исступленно смотрела на любимый свой старинный образ Богоматери и как бы ждала в своем трепете, что он явит ей.
– Барышня, вас тетушка спрашивает, – услыхала она голос горничной, присланной за нею.
Валерия встала, перекрестилась и пошла.
Посреди гостиной, в креслах, в которых внесли ее сюда, сидела Лидия Алексеевна Радович. Пред нею стояла Анна Петровна и утирала платком слезы на глазах.
– Валерия, – сказала тетка, – Лидия Алексеевна делает нам честь, – она всхлипнула, – просит твоей руки для сына ее, Дениса Ивановича.
Валерия со всего маху грохнулась на пол в обморок.
Лидия Алексеевна немедленно после объяснения с сыном, сойдя вниз, велела заложить карету и отправилась к Оплаксиным.
«Если Екатерина Лопухина желает обвести моего глупого Дениса, – рассчитала она, – то я ей устрою сюрприз, какого она не ожидает!»