– Они уже без друзей, – уточнил Куракин.
– Пока папа за них – не скажи… – Императрица вдохновилась собственной речью и живо напомнила Куракину Екатерину двадцатилетней давности. – Но только зачем же мы станем ждать?
– Зачем? – подхватил Куракин, нисколько не увлеченный сказками императрицы, зато глядящий на нее во все глаза. – Зачем отдавать инициативу?
– А для этого, – продолжала царица, блестя глазами, – для этого мы должны уже на первом этапе скомпрометировать орден в глазах римского престола…
Куракин кивнул и посмотрел в сторону выхода. Ему вдруг стало даже немного жаль этого неуклюжего рыцаря, который решил, что блестяще провел первую встречу с русскими. "Щенок! Вольтеры ему не понравились!" – тут же сам себя одернул маркиз.
– А пока суд да дело, – вдохновенно продолжала царица, – посеять смуту на Мальте изнутри, среди местных, чтобы орден… – Екатерина вдруг спохватилась. Она залетела в области, лежащие за пределами компетенции брильянтового маркиза.
Царица смерила взглядом склонившегося Куракина.
– Впрочем, вы получите инструкции своевременно, – сказала она. – Идите, маркиз.
Спускаясь по лестнице, Куракин вдруг заметил, что не чует ступеней. Словно ненароком заразился летучей энергией императрицы. "Вот послал Бог России бабу!" – думал он.
"Все чушь, – в отчаянии думала между тем царица, глядя вслед маркизу. – Православного русского принца – магистром католического ордена… На словах это у меня с Гришей красиво вышло: и Павлушу из России убрать, и базу морскую получить, и мальтийских рыцарей в друзья записать. Только как все это исполнить?" – Екатерина вернулась на место, села и сложила руки под грудью, как кормящая мать.
26
Граф Дмитрий Михайлович Волконский был покинут нами в разгаре обустройства на новом месте в компании деревенских близнецов Петра и Фомы, отобранных, как мы помним, с особой тщательностью из всей команды фрегата.
Вместо того чтобы поселить их в сыром первом этаже, в помещении для прислуги, Волконский отвел близнецам каждому по спальне рядом со своею.
– Дмитрий Михалыч, – кричал со второго этажа близнец, – quel admirable!*
– А ты который? – отзывался из садика посол, с уважением обходя по кругу пальму.
– Je suis Thomas!** – назывался Фома.
Кроме французского, близнецы свободно владели итальянским, немецким и латынью.
– Петро, хвост за вами будет непременно, – сказал Волконский за завтраком. – Две недели – никаких движений. В лавку, в кабак – и домой.
– Обучены, Митрий Михалыч! – весело отозвался Фома.
– Мостовую чаще перед домом мети. Мальтийки видел, что вытворяют? Скребут по пять раз в день, как будто голой задницей по ней кататься! Вы, кстати, откуда ее выкопали? – он показал глазами на кухарку Фиону.
– Верное дело, Дмитрий Михалыч! Нешто нас не учили! – снова вклинился Фома.
– А отчего такая страшная?
Фиона, словно почувствовав, что говорят о ней, обернулась и радостно улыбнулась хозяевам.
– Ну и рожа! – сказал Волконский.
– Баба как баба, – пожал плечами Фома. – На коротких, узловатых, мускулистых ногах.
– Buono?* – сказала Фиона.
– Привычка такая у мальтийцев, – пояснил Фома. – На любого посмотришь – сразу улыбается: "Buono? Buono?" Я как вышел тогда, вижу – прогуливаются, и все хорошенькие. К одной, к другой – все кухарки. Что-то много, думаю, кухарок по одной улице гуляют. Я к соседу. Обойщик, что мебель перетягивает. Ему жестами про кухарку объясняю, он жену и позвал.
– Представляю эти жесты, – заметил Волконский.
– Не могли же в Валетте знать, что мы именно этот дом купим? А когда узнали – не могли же обойщика специально подселить? Я, конечно, расспросил – давно, мол, живешь тут и все такое?
– Как же это ты жестами?
– Похлопал по стене, говорю: "Хаус гут".
– По-немецки?
– Какой же это немецкий? Это почти что русский. А он мне говорит: "Кватроченто". Тоже, считай, по-русски.
– Понятно, – сказал Волконский.
К концу недели Волконский научился различать близнецов. Фома был шустрый и весь словно выгоревший на солнце. Петр предпочитал отмалчиваться и хотя тоже был выгоревший, но не на солнце, а словно бы в русской печи – подрумяненный и с корочкой.
– И вот еще что, Дмитрий Михайлович… – Фома посерьезнел. – Тут напротив сплошь притоны, так вы уж позвольте…
– Ну, брат, эта статья расходов не предусмотрена.
– Дозвольте, Митрий Михалыч. А там поглядим. Потом, у них тут, кажется, недорого.
Волконский брезгливо поморщился:
– И охота тебе…
– Ну, охота – это само собой.
– А как разговоры пойдут: из русского посольства, мол, в бордель бегают? Да мне Безбородько шею намылит…
– Безбородько намылит? – в один голос сказали братья. И Петро, доселе хмуро молчавший, поглядел на патрона как цирюльник на больной зуб.
– Да Бог с вами, Митрий Михалыч, – закончил Фома в одиночестве. – Уж кто-кто… И потом, вы же на Мальте, сколько я понимаю, частным лицом приняты?
– Да ведь это по форме. А по сути…
– Так… и мы тоже забежим только по форме… То есть, наоборот, только по сути…
– Заблудился, – буркнул Петр.
27
На следующее утро Куракин получил депешу Скавронского.
Депеша гласила:
"Вчерашнего дня имел беседу с Мальтийского Святого Гроба ордена рыцарем графом именем Джулий Ринальдо Литта, каковой рыцарь представил подорожные на основании Ея Императорского Величества собственноручной просьбы гран-магистеру именованного ордена об приискании скипера, имеющего ехать в Санкт-Петербурх и далее во флот. Документы оного нашед в порядке, был нами выдан оному рыцарю паспорт за нумером 162-бис до Санкт-Петербурха, куда прибыть имеет в первых числах месяца марта…"
"Что еще за "бис"? – подумал в этом месте Куракин. – Все хохлацкие штучки!"
Чиновники ведомства Безбородьки по аналогии с шефом считались хохлами независимо от национальной принадлежности. Петровская система единообразия в государственном управлении давала непредсказуемые плоды.
"А это: "имел… именем… именованного… имеющего… имеет…" – сердился Куракин. – И это дипломатический слог? Ну, понабрали дипломатов, прости Господи!" Однако же продолжал со вниманием читать:
"Что до замеченных нами оного графа характеристик касается, то сообщить имеем, что в обращении приятен, умом скор, но несуетлив, молчаливое обыкновение в беседе содержит, и вероятность велика есть, что имеет особенные от гран-магистера полномочия опричь по флоту требуемых, а слабостей партикулярных, быть в столь молодом человеке могущих, заметить стать не умели.
Засим остаюсь.
Посланник Ея Величества Государыни Всероссийской Екатерины ко двору Неаполитанскому и Вашего Превосходительства верный слуга граф Скавронский".
"С какой радости я этому брильянтовому маркизу верный слуга?" – подумал Скавронский, запечатывая конверт.
"Славная у нас почта, – подумал в свою очередь вице-канцлер Куракин, складывая письмо. – Рыцарь уже два дня в столице, а мне сообщают, что скоро "прибыть имеет". То ли рыцари слишком быстро по Европе перемещаются, то ли почта у нас никуда".
Воротнички, подпиравшие выбритый до экземы подбородок Куракина, доставляли ему мучительное служебное наслаждение. "Режет, – думал он. – А кому нынче легко?"
Куракин засунул указательный палец под воротник и провел полукруг, тыльной стороной собрав бисеринки пота во фронтальных складках шеи. Затем приказал секретарю заказать в архиве подборку документов по Острожской приории Ордена госпитальеров. Потом включил аннотацию письма Скавронского в ежедневную записку для Безбородьки. И с неудовольствием отправил нарочного к начальнику Тайной экспедиции Шешковскому с копией письма Павла Мартыновича.
"Для сведения, – лаконично начертал он в уголке красной тушью наискосок, полюбовался и добавил: – Хранить вечно". "Вечно" Куракин подчеркнул двумя жирными чертами.
Шешковский не носил воротничков и ненавидел слово "вечно". Впрочем, недолюбливал он также "во веки веков", "на долгие лета" и "незабвенный". "Бессмертие", а заодно уж и "бескорыстие" тоже не входили в число излюбленных существительных. И даже "без конца и без края" вызывало у генерала безотчетную тревогу.
Шешковский с той же почтой получил два донесения. Первое – от Федора Головкина из Неаполя. Второе – от Волконского с Мальты.
Головкин доносил, что Джулио Литта – человек серьезный, однако в делах международных несведущ, чем и рекомендовал воспользоваться, кому следует. В конце письма имелась любопытная приписка:
"P. S. Нам показалось, что Екатерина Васильевна Скавронская сделала на графа Литту сильное впечатление".
"Интересно, – подумал Шешковский. – Впрочем, на кого ж Екатерина Васильевна не делает впечатление? Но интересно".
Второе письмо оказалось писано под диктовку Волконского незнакомой рукой. "Петром, что ли? – подумал Шешковский, назубок знавший почерк резидентуры. – У Фомы закорючки поразмашистей".
"Навстречу мне шли два близнеца, совершенно одинаковые. Но посмотрел на меня только один", – вспомнил Шешковский один из любимых коанов Лао-цзы, недавно вышедших в типографии Московского университета, где, после заключения Новикова в Шлиссельбургскую крепость, предпочитали издавать книги древних авторов.
"Оказия надежна, потому пишу собственноручно", – начиналось письмо. "Оказия была никуда, какой-то купчик из Малаги до Триеста, но уж больно худой, потому не рискую писать своей рукой", – разобрал между строк Шешковский.
Волконский доносил о своих морских маневрах в Большой Гавани Мальты.
Шешковский нахмурился, и на бугристое его лицо, казалось, набежало бугров вдвое против прежнего.
"Однако смею надеяться, – иронически заканчивал Волконский, – что с завоеванием Большой Гавани симпатия первых лиц ордена ко вторым лицам России подвинулась на высшую ступень".
"Мальчишка! – подумал Шешковский. – За такие дела я бы твоей мордой все ступени в один присест пересчитал! И кого это он, интересно, под "вторыми лицами" разумеет?…"