"Ну нравы! – подумал за спиной хозяина Робертино. – Турки встревают в разговор! Удавил бы!"
– Ну расскажите же мне, расскажите, – сказал наконец Павел. – Ведь вы не знаете, как я люблю ваш орден. Впрочем, нет, постойте. Я думаю, всем будет интересно. Вы ведь сегодня у меня обедаете?
Когда Кутайсов провожал Джулио из кабинета, Павел, покусывая губы, пристально глядел рыцарю в спину.
Холодный весенний Гатчинский парк влил в Джулио недостававшей прохлады.
За купами хмурых акаций блеснула льдом в предзакатном солнце речушка. Джулио остановился, залюбовавшись янтарно-бирюзовой игрой лучей на сморщенном мартовском льду, на осевших, истончившихся сугробах по берегам. И его захлестнуло вдруг странное чувство: стало внезапно чего-то жаль.
Так бывает. Не знаешь, чего именно до спазма жалко, но только стараешься продлить ощущение: оно по-своему сладко.
Речка, выпроставшись из акаций, вилась дальше меж голыми дубами парка, рельефно жилистыми в эту безлиственную пору, и образовывала стеклянные пруды. На первом – Марининском – стояла яхта при полном боевом снаряжении, вмерзшая в лед.
"Вот так, – подумал Джулио. – Галиот".
Акватории пруда как раз хватало, чтобы галиот развернулся и немедленно уткнулся в противоположный берег, да и то при попутном ветре. Зато господство русского флота здесь не вызывало сомнений.
"Великий князь, – думал Джулио. – От слова "величие"… Непонятно, чей сын: то ли польского короля Понятовского, то ли какого-то Салтыкова. Зато понятно, что не Петра III. А если в принце нет крови Романовых, – вспомнились Джулио слова Лораса, – какой сильный козырь в руках царицы! В крайнем случае можно козырь разыграть. А можно до последнего оставить в колоде. Посмертно, в завещании, выложить на стол как причину передачи власти внуку Александру. Так говорил Лорас. Хотя внук тогда, выходит, тоже не Романов? М-да. Ну, все равно. Даже в любовных делах царица оказалась дальновидной".
Джулио вдруг пронзило сочувствие к одинокой невольной жертве. Давешняя беспричинная жалость нашла правильный адрес: болезненно самолюбивый принц крови, законный наследник престола, незаконно принадлежащего его собственной матери…
Давешний разговор представился ему вдруг совсем в ином свете.
Своей позой он сказал Павлу в начале аудиенции: кто ты и кто я! Он выполнял точные инструкции Лораса. Чтобы русской царице, не дай Бог, не доложили: католики с Мальты подбиваются к великому князю.
"Когда не знаешь, как поступить, поступай по совести", – говорил де Рохан, пять лет бывший его духовником.
"А ведь никогда не знаешь, как поступить", – вздохнул Джулио, ступая с аллеи в хрустящую траву на льдистом берегу пруда.
Из- за поворота аллеи выплыли три грации. Джулио от неожиданности остановился.
Грации были великая княгиня Мария Федоровна об руку с Екатериной Нелидовой и чуть позади – Александра Васильевна Энгельгардт, по покойному мужу Браницкая.
Робертино, два месяца не видавший приличных дам, сделал плавный полукруг и замер под дубом с выражением кота, увидевшего три банки сметаны.
Грации церемонно поклонились, при этом Александра, приметив на плече золотой мальтийский крест, вскинула глаза и замедлила шаг.
"Русские женщины появляются неожиданно", – отметил рыцарь.
Он готов был поклясться, что узнал Катину сестру, и у него екнуло сердце.
Графиня Энгельгардт-Браницкая находилась в полном расцвете женских сил, питаемых оздоровительной диетой семейной независимости. И только в росчерке глаз, черных, как миланские оливы, сквозило родовое сходство сестер. А именно – обманчивая лень полуденной пумы.
– Кто это? – первой спросила Нелидова, едва дамы отошли на приличное расстояние. – Нет, ну правда, кто это? А хорош же, ваше высочество, ну скажите, хорош?
Некрасивая Нелидова пользовалась репутацией капризного ребенка. И она знала, что каприз был ей к лицу.
– Верно, это мальтийский посол. Павлуша вчера велел послать ему карточку, – сказала Мария Федоровна.
Великая княгиня в силу губительного сочетания немецкой сентиментальности и немецкой же скупости вынуждена была заискивать перед всеми подряд. Перед Екатериной Великой – из-за денег, перед другом мужа Екатериной маленькой – Нелидовой – из желания иметь образцовую семью.
– В самом деле! – сказала Александра, догоняя подруг. – В самом деле, какая странная встреча!
Едва расселись за кувертами, Павел Петрович поднялся с бокалом мозельвейна.
– Друзья! – торжественно начал он. – Позвольте представить почетного гостя, кавалера Мальтийского ордена графа Литту. Граф проделал долгое путешествие, откликнувшись на просьбу императрицы (тут все склонили головы, а Джулио поднялся) послужить в русском флоте на благо нашего отечества. Прошу любить и жаловать. За вашу успешную службу, граф!
– Браво! – не удержалась Нелидова и сияющими глазами посмотрела снизу вверх на Джулио. – Можно, я буду называть вас Жюль?
– Это лишнее, – сказал Павел.
Самым выразительным персонажем за столом оказался Зигфрид Фроберг, дальний родственник великой княгини Марии Федоровны, бывшей Софии-Вильгельмины, бывшей принцессы Гессен-Дармштадтской.
Желтые глаза Фроберга мрачно сияли из глубоко посаженных глазниц по обе стороны хищного носа, вызвав в памяти Джулио зловещий облик авестийской птицы Симург с обложки "Шахнаме" – любимой книги герцога Луиджи.
Джулио в детстве восхищался парадоксальным набором способностей птицы: Симург могла убивать, могла исцелять, а могла и просто подарить перо.
Фроберг во весь обед не произнес ни слова, но Джулио чувствовал, что этому человеку есть что сказать. От него веяло силой, помноженной на презрение к установлениям человеческой морали.
Ростопчин сразу же взял быка за рога:
– Граф, императрица расположена к Ордену госпитальеров, – бросил он и замолчал.
Будущий герой и генерал-губернатор Москвы 1812 года, предшественник Маяковского в части наглядной агитации посредством стихотворных афиш – в 1789-м еще только набирался опыта в декламации.
Джулио мучительно пытался определить, какого рода суп находится у него в тарелке. Ростопчина, похоже, специально натаскивали…
Гости переглянулись.
– А скажите, граф, – не смутившись, снова приступил Ростопчин, – Ордену госпитальеров теперь не нужно бороться с Блистательной Портой, потому что Россия сломала Порте хребет, верно?
Казалось, Ростопчину трудно дается преобразовывать приготовленный конспект в вопросительные предложения. И точно, внешность его была до такой степени повествовательной, что на огромной ранней лысине в полголовы хотелось сразу же поставить жирную точку.
Джулио выловил наконец из супа нечто, напоминающее одновременно индюшачье крыло и баранью шею.
– Тогда зачем Европе теперь нужен Орден госпитальеров? – торжествующе закончил Ростопчин.
– Не спешите отвечать, синьор Литта, – вставила вдруг Александра, сочувственно посмотрев на рыцаря. – В России чем тише едешь…
– …тем позже сядешь, – закончил Кутайсов. – Как вы, кстати, добрались, граф?
– Мне понравилась ваша гауптвахта, – медленно сказал Джулио, вытирая салфеткой губы. – Скажите, ваше высочество, – Джулио перевел глаза на Павла, – по русскому армейскому уставу сажают ли на гауптвахту за развязность?
Павел внимательно поглядел на Литту, потом перевел взгляд на Кутайсова.
– Еще бы! – сказал он и весело хмыкнул. – Нет?
Краем глаза Джулио заметил, что Александре Васильевне понравилось. И она сама начинала положительно нравиться рыцарю. Так бессознательно нравится предполагаемый союзник.
После десерта, состоявшего из подмороженных яблок и пережаренного печенья, гости покинули гауптвахту в направлении дворца.
Джулио глубоко вдохнул вечерний мартовский воздух с привкусом неясных надежд. Робертино догнал патрона.
– Кажется, большой двор не шибко отпускает средств малому, – сказал Робертино тихо.
Джулио кивнул и сочувственно поглядел на Павла. Павел перехватил взгляд. Подошел, взял рыцаря под руку.
– Вы позволите? – сказал он. – У вас редкий взгляд.
На Мальте высоко ценилась способность читать в сердце другого. Но на Мальте не было этой русской манеры сразу и выкладывать начистоту. Прочитал – и молчи.
– Вы где остановились? – спросил Павел.
– Возле аптеки, ваше высочество, – пожал плечами Джулио. – Там еще такая огромная глыба…
– Хотите – переезжайте ко мне. Сюда, в Гатчину. – Павел испытующе смотрел на Литту.
– Хочу, – не задумываясь, отозвался Джулио.
Павел остановился. И вся оживленная группа позади остановилась. Павел едва заметно двинул рукой, и малый двор двумя ручейками стал обтекать остановившихся посреди аллеи мужчин.
Переехать в Гатчину означало прямо плюнуть в лицо императрице. Поставить крест на успехе польских дел в канцелярии Безбородько. Дать новую пищу разговорам об интригах наследника с целью создать себе католическую партию. То есть – прямо вколотить гвоздь в крышку гроба с надеждами ордена. И сверх всего – политическое самоубийство.
Джулио и сам не мог объяснить, кто дернул его за язык. Бес? Интуиция? Провидение?
"Какой- то вы тут прямо шальной сделались", -скоро поставит диагноз Робертино.
Павел пристально глядел влажными глазами на спутника.
Джулио непроизвольно сжимал и отпускал эфес с вензелем прадеда – прославленного Антонио Литты, владетельного герцога Миланского.
А прямо над шпагой в миланской столовой висела прапрабабушка с младенцем. Екатерина Мария Литта. Евреи-антиквары в Милане картину так и называют: "Мадонна Литта". Прадед заказал, молодой Леонардо исполнил. Говорят, денег не взял, потому что влюбился. Потому что влюбился – не взял денег. Странные понятия у художников.
– Все можешь продать, если придется, – напутствовал отец. – Бабку не продавай. Дом Литты будет стоять, пока бабка висит. Впрочем, глупости. Дом Литты будет стоять, пока мужчины храбры и помнят о чести.
Герцог Луиджи снял со стены эту самую шпагу и вручил младшему сыну.