– Впрочем, вам это будет, пожалуй, неудобно, – сказал Павел, трогаясь с места и снова беря Джулио под руку.
"Этого не может быть, – думал Павел. – В противном случае все, что я слышал о мальтийских рыцарях, – правда".
– Гатчина далеко, а у вас в Петербурге дела, – продолжал Павел. – Да и связи вам нужны. А у нас – какие тут связи?
– Я еду в Балтийский флот, – ответил Джулио. – Для войны связей не требуется.
– Но раз уж вам так у меня понравилось… – словно не слышал Павел. – мы на днях едем в Павловск. Это другое мое имение. Хотите посмотреть?
– Я не знаю еще предписаний… – начал Джулио, невольно ища впереди глазами Александру.
– Вот и Фроберга возьмем с собой. – Павел обернулся на желтоглазого, неотступно следовавшего поодаль за великим князем. – Фроберг обожает три вещи: крепкие вина, крепкие выражения и просто крепости. А я вас о Павловске извещу. И… я был рад с вами познакомиться. – он крепко пожал рыцарю руку выше локтя.
29
Слух о приезде в Санкт-Петербург мальтийского рыцаря облетел гостиные со скоростью пушечного ядра. И даже эффект произвелся близкий – как по внезапности, так и по сокрушительности воздействия. Дамы как-то холоднее вдруг стали разговаривать с кавалерами, как-то стали устанавливаться поближе к окну, а то вдруг среди разговора оборачивались вопросительно к двери в будуар.
Молодой – раз. Знатный – два. Рыцарь – три. Монах – четыре. Красавец – пять. Женское сердце еще может выдержать комбинацию из любых двух на выбор. Но и у женского сердца есть предел, положенный природой.
Мужчины быстрее обычного стали покручивать брелками на цепочках, то есть задеты были серьезней дам.
Каждый в глубине души находил себя рыцарем. Одно только: жизнь заела. Но если бы пришлось встать лицом к лицу с врагами… А так только и слышишь: "вы, милостивый государь, поступили не по-рыцарски". Помилуйте, но как же именно будет по-рыцарски? Или, на худой конец, как оно точно не по-рыцарски? Неизвестно.
И вдруг приехал рыцарь! Этого у нас не любят.
"Идеалу совершенно не к лицу быть налицо", – откровенно сказал в посмертных записках поэт Анджей Добрынин, сосед-однодворец Браницких по Белой Церкви.
Действительно, воплотившись, идеал из цели стремительно превращается в мишень.
К возвращению рыцаря из Гатчины любопытство публики достигло такого градуса, что кое-где имели место приступы покупательской горячки у дам и, как следствие, черной меланхолии у мужчин.
Об отсутствии интереса рыцаря к женщинам говорили уже с таким глубинным подтекстом, словно не ведали: единственной знакомой Джулио в Петербурге была сама Екатерина Великая.
Джулио ни сном ни духом не ведал о разразившейся вокруг его персоны кутерьме.
Вечером рыцарь решился совершить прогулку по русской столице и хорошенько обдумать события последних дней. Он хорошо понимал, что поторопился с поездкой в Гатчину и что императрице это не понравится. Но чутье вопреки логике подсказывало: все правильно.
Жюльен сообщил, что гуляют в Летнем саду. И сердито добавил, что прогулки по вечерам – чистая блажь и деревенщина. И кстати – небезопасно. По вечерам принято делать визиты или расписывать пульку. А если кому не сидится, так это его не касается. И потом, где они, интересно, собираются ужинать?
Робертино, услыхав про опасность, громко сказал:
– Когда трогаемся, милорд?
Получив гривенник, Жюльен пробурчал, что идти лучше вдоль Лиговского канала. А когда Джулио добавил, что ужин Жюльен может употребить по своему усмотрению, – Жюльен вынес зонт и теплую шинель.
Вечер был по-мартовски бодрым и по-сельски промозглым. Желтый жир петербургских фонарей едва пробивался сквозь волглый воздух над каналом. В такой вечер москвич подобьется ближе к самовару, петербуржец подоткнется к чугунке, а нижегородец угреется на лавке возле жены и, с тоскою глядя за окно, благословит минуту, когда подошла мысль жениться. И только житель Мальты, изнуренный сухой, как рассыпной цемент, жарой, сумеет выжать из питерской прогулки чужеродное упоение.
Джулио жадно подставил лицо бисерной мороси и вошел в чужую ночь как застоявшийся на суше фрегат. Позади преданным яликом выписывал галсы Робертино и сам с собою переругивался на ломбардийском диалекте.
Едва миновали угол дома, от стены отделился человек и пошел поодаль вслед за мальтийской парочкой. И, как по команде, из противоположной подворотни выдвинулся другой персонаж и направился следом за всей компанией.
Впрочем, усатый Робертино в солдатской шинели и с английским зонтом через плечо заставил бы отделиться от стены самого безразличного питерского зеваку.
– Как тебе, брат, Россия? – сказал Джулио, оборачиваясь.
– Ужасно, эчеленца, ужасно. Силы мои кончаются. – Робертино вертел зонтиком, отрабатывая штыковой удар.
– В чем же ты видишь ужас?
– А во всем, эчеленца! Помещение дрянь. – Робертино загнул указательный палец, повесив зонтик на запястье. – продукты тьфу. – он загнул и средний. – Людишки злобные, на улицах грязь, дров не достать, бабы…
Но тут у Робертино закончились пальцы.
– Ну? – сказал Джулио.
– Нет, бабы хорошие, – покачал головой Робертино и спрятал руку за спину. – Вы, кстати, кухарочку-то располагаетесь взять?
– На что мне тогда ты?
Робертино обиженно поджал губы и отругал себя, что попался на дружелюбный тон. Взял бы себе тихо кухарочку, а эчеленцу – задним числом в известность. Опять же и прачка нужна. Да, кстати, горничную тоже не мешает. Робертино выпростал руку из-за спины.
– Эчеленца, а как на вас эта-то смотрела!
– Что-о? – снова обернулся Джулио.
– Говорю же – глаз не сводила, – Робертино подмигнул.
Джулио стиснул кулаки, Робертино отскочил назад.
– Я сколько раз приказывал… – начал Джулио. – Постой, которая?
– Ну, которая… как ее…
– Худая?
– Нет, худая – на меня. Другая такая…
– Александра? – удивился Джулио. – Что ты болтаешь? Робертино! – с угрозою сказал рыцарь.
– Так сами же спросили – мол, Александра или худая? – Робертино предусмотрительно отошел на расстояние кабельтова. – А хороша-а! – сказал он.
Джулио вздохнул и опустил голову. Лицо Кати, возникшее вдруг посреди мутной петербургской ночи, смутило его. Он плотнее запахнулся в плащ. Чтобы отвлечься, представил нынешний март в Неаполе. Наверное, первый весенний зной, первая, еще бледно-голубая, истома моря в заливе в предвкушении грядущего сладострастия лета.
Холодное в глубине, море затихло, созревая принять обжигающую лаву апрельских лучей. И лоснящаяся гладь его над холодной бездной в этот случайный знойный день словно говорит: не сегодня, но скоро. Сегодня просто посмотри – как может быть и как будет.
Джулио кожей ощутил негу весеннего неаполитанского полдня. Представил раскрасневшиеся лица прохожих, послеобеденную сиесту и… Катерину Васильевну на виа Маринелла, разметавшуюся в полусне…
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! – спохватившись, зашептал Джулио Христову молитву…
Робертино знал, что хозяин терпеть не может сальных разговорчиков. Но Робертино лет с четырнадцати всем существом уверовал: единственной причиной целомудрия является лицемерие. И если б умел излагать последовательно, расписал бы конюху Саиду следующее. Что лицемерие, подобно женщине, украшается в стеснительность, охорашивается разборчивостью и драпируется тонким флером безразличия. Для чего? Чтобы отдаться грядущей страсти с пылом взвода янычар.
Смирение плоти ради духа – это была для Робертино не просто китайская грамота, а совсем наоборот: прозрачная уловка неврастеников, импотентов и содомистов.
– Знаем мы ихнюю стеснительность, – делился Робертино с щербатым Саидом. – что там смирять? Какая у них там плоть? Смех один, только что постом и расшевелишь!
Саид по- итальянски понимал плохо, однако с общим пафосом был согласен. Что проявлялось в немедленном по уходе собеседника совершении намаза.
Здесь необходимо отступление о целомудрии.
После того как орден из Биргу переехал в Валетту14, рыцарям разрешили строить в городе особняки. Отныне лишь три ночи в неделю кавалеры обязаны были ночевать в кельях конвентов.
– Великий магистр дель Монте в XVI веке совершил две грубейшие ошибки, – говорил адмирал Лорас. – Разрешил братии жить в городе, а мальтийским корсарам бить турок под флагом ордена.
– Позвольте, ваше сиятельство, – возражал великий инквизитор Мальты фра Сальваторе, – какое отношение…
– Корсары погибали, а вдовы оставались. Вы чувствуете? Сочетание вдов и особняков оказалось роковым для обета воздержания. Вот так-то, ваше преосвященство. А теперь что ж, приходится или глядеть сквозь пальцы, или закрывать лавочку. Сексуальная свобода – единственная привилегия, в борьбе с которой успех есть окончательный провал.
– А…
– А усмирить вдов можно только одним способом: выдать замуж по новой, – продолжал Лорас. – Но где вы видите мужей на этом малонаселенном острове? Может быть, вы порекомендуете папе изменить устав ордена в сторону отмены целибата?* Задним числом узаконить состоявшийся факт?
– Послушайте, Лорас, – фра Сальваторе напрягал лобовые мышцы так, что тонзура смещалась под скуфьей немного к затылку, – послушайте. Если у вас имеются достоверные факты, давайте их мне.
– Извольте. Великий магистр Пинто де Фонсека открыто жил с пленной принцессой Трапезунда и прижил с нею Калиостро.
– "С пленной принцессой Трапезунда"! – фыркал фра Сальваторе. – Что вы такое говорите, барон? Вы что, извините, канделябр держали?
– Что вы такое говорите, ваше преосвященство?
Нет, не любили в ордене папских соглядатаев – инквизиторов из Биргу.
Между Биргу и Валеттой шла невидимая постороннему глазу упорная и незатихающая война. И в этой войне инквизиторы с самого начала XVI века сдавали позицию за позицией. Но как было не сдавать, когда чеки Ватикана на содержание мальтийской конгрегации учитывались казначеем Ордена госпитальеров. Или не учитывались.