"В ход пошла тяжелая артиллерия", – подумал Волконский.
– В каком смысле? – осведомился он.
– У нас могут быть разные религии, – продолжал Кеткути. – Но когда дело касается земли – религиозная рознь уступает место расчету. Россия теперь – великая страна. Выскользнуть из солидарных клещей Турции со Швецией, невзирая на потерю флота, – это нужно иметь длинное дыхание. И если Священный орден не чувствует священного трепета (Кеткути усмехнулся), это говорит только об одном: высокомерие застилает глаза вернее черной повязки слепца. Но никогда не спешите избавить сатрапа от иллюзий. Никогда ведь не знаешь – кто придет на его место…
Волконский вдруг поймал себя на мысли, что с удовольствием слушает этого графа с похмельной фамилией.
– Сатрапа? – удивился Волконский.
– Ну, мы-то здесь, на острове, не шибко высокомерны. Мы, – Кеткути обвел рукой собравшихся, – склоняем головы перед священным военным орденом рыцарей-госпитальеров. Но только это наша земля. И за эту землю мы слишком много пролили крови и слишком много отдали денег23 задолго до захода в Большую гавань кораблей Лилль-Адама. И кто этого не понимает – тот ничего не поймет на острове.
Вошел слуга с разожженным кальяном.
Гости по очереди затянулись, и резкий запах гашиша вывел Волконского из политического состояния и снова привел в эмоциональное. "Да где же она? Обещали – и нету", – грустно подумал он.
И, представив лицо Лауры, ощутил теплую волну в непосредственной близости от сердца.
Слуга поднес ему в очередь глиняный змеевик. Волконский вдруг потянулся губами и сделал затяжку.
Он был честно и прямо поражен откровенностью мальтийцев.
"А чем, собственно говоря, они рискуют? – взвешивал он, чувствуя, как приятный туман мягкими лапами подступает к основанию черепа. – Я что, побегу докладывать Лорасу? И что они сказали такого, чего в ордене не знают и без моих докладов?"
"Канцелярия ордена потому и дает им с барского плеча подряды на поставку муки, – инструктировал Шешковский, – чтобы превратить мальтийскую знать в заурядных торговцев. И давно превратились бы, да остров слишком мал. Плюс грамотные вожди и железная субординация… Что возможно лишь на этаком крохотном пространстве…" – Шешковский вздохнул и грустно обвел глазами огромную карту Российской империи на стене кабинета.
Волконский глянул исподтишка на одутловатое, породисто-свирепое лицо барона Тестаферраты и поежился.
"Похоже, – думал он, – эти все повязаны круговой порукой. орден надеется, что закрыл вопрос. Откупился подрядами, уважил сумрачных подземных царьков. А они, видишь ты, играют не в деньги…"
– Так как же вы скажете? – донесся голос барона Тестаферраты.
– Если вы скажете "да", – вдруг подала голос доселе молчавшая Джианна Тестаферрата, – мы с вами перейдем к более приятным занятиям. – и, выпустив облако дыма, ткнула мундштуком куда-то в глубину дома.
Гости приятно закивали.
"Вот оно что!" – похолодело подумал Волконский сквозь сиреневый туман и уставился в ту сторону, куда показал мундштук.
Несмотря на легкое опьянение от гашиша, он вдруг почувствовал, что нужно сдаваться. В голове нарисовались знаменитые три "у" русской разведки: "Угадать, угодить, уцелеть".
"Все правильно", – подумал он.
"Когда не знаешь, что делать, – плыви по течению, – учил Шешковский. – Можно все – водку, баб, наркотики. Главное – помни как "Отче наш": ты служишь российскому престолу. Коль не забудешь в угаре – оно само вынесет куда надо. Забыл – не обессудь".
– А разве мне предложили выбор из "да" и "нет"? – медленно и важно сказал Волконский, сомневаясь: может, и вправду предложили, да он пропустил?
– Граф! Вы странный человек. – Тестаферрата не спускал с него глаз. – Разве мы недостаточно откровенны? Я могу сказать прямее…
– Не стоит, – быстро сказал Волконский.
"А еще говорят, в России разврат", – подумал посол.
– В обществе с жесткими нормами разврат есть движение души, – словно прочел его мысли барон Тестаферрата. – А когда нормы расплывчаты – разврат есть только движение тела.
Волконский обвел глазами теплую компанию, остановился на Джианне, порочно похожей на Лауру, и соблазн жаркой волной прихлынул к лицу юного посла. "Дикость", – подумал он.
– Хорошо, – сказал Волконский. – Я передам.
И поднялся.
"Что кому передать?" – пьяно подумал он.
– Джианна, проводи, – сказал барон.
Гости важно посмотрели вслед пунцовому Волконскому, который на этот раз не сделал никаких усилий, чтобы покраснеть.
В глубине дома оказался внутренний дворик, скорее похожий на колодец, весь в цветах.
Отблеск закатного солнца окрасил колодец в розовый цвет, и сочетание зеленого с розовым навело Волконского на любимую мысль о странном круговороте веществ в природе. "Все крутится, все вертится. Закон природы", – твердо подумал он.
На скамейке сидела девушка. Волконский узнал поворот руки, мягко опущенной на спинку. Еще ни разу не видел он Лауру со спины. "А тоже ничего!" – ухарски подумал он и заметил справа распахнутую во дворик застекленную дверь. А за дверью – помещение, где стояла ослепительной белизны кровать с разобранной кружевной постелью.
– Лаура, – позвала Джианна, подходя к скамье.
Встрепенувшись, девушка стремительно встала и во весь рост повернулась к гостю.
– Мама! – потрясенно сказал Волконский, сделал по инерции два лишних шага и наткнулся на Джианну.
– Я слушаю, – обернулась Джианна.
– Это я не вам, – бросил Волконский, не сводя глаз с чудесного явления.
Лаура была ослепительно красива. Она была так прелестна и желанна, что юный русский посол отстраненно отметил: он попал в водоворот, где, плывя по течению, трудно выделить компонент пользы для Отечества.
– Ну вот, – сказала Джианна. – До утра сюда никто не придет. Веди себя прилично. – она сухо кивнула дочери и удалилась.
Лаура смотрела графу в лицо. Она вся стояла перед ним как на ладони: то ли дорогая покупка, то ли краденая невеста, то ли просто подарок судьбы.
Волконский запрокинул голову, поглядел в квадрат закатного неба над головой. "Хоть бы дождь", – тоскливо подумал он. Набрал полную грудь воздуха. "Здравствуйте", – хотел сказать он. Но оставшаяся во дворике часть атмосферы предстала до такой степени хрупкой, что на язык наворачивалось гуманное "До свидания".
Волконский стал осторожно выдувать воздух через ноздри.
Лаура вдруг сделала шаг вперед, взяла графа за руку и решительно повела в дверь, на которую граф боялся даже смотреть.
Этот волшебный сон граф Дмитрий Михайлович Волконский не мог потом забыть всю жизнь.
"Что это было?" – думал он на следующее утро, уставившись через окно на ребристые ставни борделя на противоположной стороне страда Форна.
Он ожидал рассудочной страсти без страсти: выкуп, предложенный неизвестно за какую сделку. А получилось – просто утонул в ее нежности, занемог в ее чистых и сладких порывах.
Лаура вся затопила его, так полно и наверняка, что сама попытка осмыслить захлебывалась в волнах лучезарного восторга.
Присев на кровать, он интеллигентно повернул Лауру к себе спиной и, твердо схватив обеими руками за грудь, впился гусарским поцелуем в шею. Она замерла и сидела, сложив руки на коленях.
Тяжелая волна возбуждения – от овечьей покорности девушки – подкатила под самое горло графа. Он хищно скользнул рукой Лауре на бедро и принялся подтягивать длинное платье, собирая его в гармошку. Не отрываясь от шеи, он краем глаза следил через ее плечо за змеящейся вверх материей и страстно желал увидеть нижнюю белую юбку.
Вместо нижней юбки из-под платья показалась смуглая Лаурина коленка, и граф от неожиданности зарычал. Нижней юбки не было. "Сразу!" – подумал граф.
Лаура, опустив голову, безучастно смотрела на руку графа и на свое колено. И вдруг, развернувшись, схватила Волконского за запястья. Сжала с девичьей силой и посмотрела прямо в глаза. Граф отвечал со всей лучистостью, какую мог собрать в организме. С сожалением отметил, что платье скользнуло обратно вниз… Лаура приложила обе его ладони к своим щекам…
Граф потерянно смотрел на лицо Лауры в своих ладонях, и грубый приступ желания вдруг осел на дно, как оседает кофейная гуща от сверкающего кубика льда, брошенного в чашку. Быстро поднявшись, она оперлась коленкой о край кровати и, бросив его руки, стиснула ладонями его виски. И стала целовать в края губ, в щеки, в бугры бровей, едва касаясь, неумело и трепетно.
Теперь граф сидел как неживой. Его захлестнуло волной такой несказанной нежности, что закружилась голова. И он потом долго-долго, бесконечно целовал ее всю, поначалу не давая воли рукам, боясь спугнуть резким движением…
Что это было? Приворот? Гашиш? Но отчего же сейчас, утром, без всякого гашиша, он едва сдерживает себя, чтобы не броситься в Бурмаррад, в Мтарфу, к черту на кулички, чтобы только увидеть ее, Лауру? Ночную русалку, отдавшуюся ему по велению гражданского чувства – самому нелепому из любовных велений? И где же самое естественное из мужских чувств – легкое презрение после легкой победы?
Наперекор всем законам полудикая дочь полуденной Мальты вдохнула в русского графа саму себя. И самовольно распоряжалась теперь внутри, целиком забрав душу графа в нежные и тонкие пальцы.
51
В десять часов вечера наемная карета кавалера Джулио Литты подъехала к парадному подъезду графа Павла Мартыновича Скавронского.
Дом был расцвечен так, что толпа народа на Миллионной еще саженей за двести щурилась от модного света полусотни газовых фонарей.
Джулио явился в черной рыцарской накидке с белоснежным шелковым мальтийским крестом на груди и маленьким Георгиевским – под шеей.
Робертино, соскочив с подножки, кинулся в подъезд, лавируя меж гостевых экипажей, и вскоре дворецкий громовым контральто доложил нараспев на всю Миллионную:
– Мальти-ийский кавале-ер Креста и Благочестия владетельный граф Джу-у-улио Ренато Литта-а-а-а!