За окружной по обе стороны шоссе замелькали березы и распахнулись зеленые заплаты окутанных легкой дымкой полей. Люсин вытянул ноги и, опустив веки, предался сладостной дреме. Он бы, пожалуй, даже уснул ненадолго, но неожиданный вопрос следователя вырвал его из блаженного забытья.
— Вы верите, что действительно произошел взрыв?
— Как я могу верить или не верить? — Люсин неохотно выпрямился. — Принимаю за данность, а далее поглядим.
— Одно лишь предположение, что в доме заслуженного человека, вообще в чьем-то частном доме могло случиться нечто подобное, уже бросает, как бы поточнее сказать, некую тень. Вы меня понимаете? Акцентик! Притом весьма неприятный.
— Мы не выбираем происшествий, — не желая особенно вдумываться в смысл сказанного, откликнулся Люсин. — Это они нас выбирают.
— Известный химик, изобретатель — и вдруг такое… Вас это не наводит на определенные мысли?
— Вы же сами видите, химик… Вот если бы он был стоматологом или, допустим, скорняком, тогда бы я, возможно, и удивился.
— Вы не даете себе труда понять меня?
— Просто не вижу причин для особого беспокойства. Оно, по меньшей мере, преждевременно. Поживем — увидим. Мало ли ахинеи встречается в протоколах?
— Но ведь взрыв!
— Взорваться могла и бутыль с квасом.
— Завидую вашему спокойствию. Вы, по-видимому, очень счастливый и благополучный человек.
— Не жалуюсь, — сонно пробормотал Люсин, вытягиваясь поудобнее.
Глава втораяВертоград
Забрызганный каплями, упавшими с листьев, милицейский фургон остановился возле наглухо закрытых ворот. Люсин, а за ним и другие попрыгали на землю, спеша размяться после дороги. Ботинки сразу же стали мокрыми и заблестели на солнце. Играя контрастом желтизны и кобальтовой сини, фургончик сверкал, как елочная игрушка.
— Лейтенант Мочалин, — козырнул Люсину поджидавший их участковый. — Понятые готовы.
— Ну что? — спросил следователь прокуратуры, оглянувшись. — Приступим? — И, поманив за собой проводника с собакой, толкнул калитку. Она оказалась незапертой.
Дуновение тревоги коснулось Люсина, едва он увидел вызывающе белую раму на черной стене. Освещение поминутно менялось. Яростный послеполуденный свет то разгорался, то бледнел, смягченный дымчатым фильтром. Солнце сквозь летучие пряди развеянных облаков, угасая и вспыхивая в осколках, усеявших клумбу, то играло муаровым лоском, то заливало обшитую вагонкой стену антрацитовым серебром. Лишь остроугольные дыры в стекле независимо от освещения кололи глаз беспросветной мглой.
«Черная краска, конечно же, ни при чем, хоть, признаться, и влияет на настроение, — решил Люсин. — Это для Подмосковья не слишком привычный колер, а в Европе, особенно на Севере, многие так красят свои дома».
Мысль отогнать легко, но как избавиться от беспокойного ощущения, что нечто подобное уже разыгрывалось на подмостках жизни и, как не крути, а печальной развязки не избежать? Так бывает во сне, когда страдаешь от того, что тебе уже снилось такое однажды, и все предрешено, и не соскочить с наезженной колеи. Не сон, к сожалению, а явь назойливо повторялась: уединенная загородная дача, закрытый изнутри кабинет, где велись научные эксперименты на дому, и в итоге — пропавший хозяин.
Приступив к будничным и не слишком веселым делам, Владимир Константинович убедился, что ощущение неблагополучия, быть может, даже какой-то ущербности исходит не только от дачного домика, повитого лозами дикого винограда. Неизъяснимой скорбью дышали здесь воздух, всегда прохладный в тени, и обильно политый чернозем, и выцветшее за лето поднебесье, промытое отлетевшей куда-то далеко за город Калинин грозой. Затянутое все эти дни клубящимся занавесом небо распахнулось на северо-запад в обрамлении бронзовеющих, горящих тяжелыми каплями сосен. С изощренной четкостью прорисовалась закопченная печная труба, слишком мощная для скромной двухскатной крыши, перекрестье антенны и моховая зелень шиферных волн, усыпанных слежавшейся хвоей. Что-то удерживало Люсина, мешало ему ступить под этот кров, отмеченный знаком печали.
Поблагодарив участкового, который не замедлил привести понятых, он обменялся ничего не значащими замечаниями со следователем прокуратуры. Затем они коротко обсудили предстоящие действия.
Заботливо ухоженный участок перед домом менее всего походил на сад, невзирая на побеленные стволы и ветви, сгибающиеся под тяжестью яблок, обложенные керамической плиткой куртины и грядки. И к огороду его никак нельзя было причислить, хотя курчавилась местами петрушка и лиловой дымкой обозначился опушенный вторым цветением кориандр.
Скользнув сосредоточенным взором по лицу застенчивого участкового, которому не терпелось выложить подробности, Люсин запахнул плащ и нырнул в заросли шиповника, обрушившегося каскадом капель и ворохом лепестков. Молодая почтальонша и владелец соседней дачи, привлеченные в качестве понятых, с явно смущенным видом полезли следом.
— Погоди, лейтенант, — остановил Крелин участкового, которому не терпелось взять на себя роль экскурсовода. — Пусть Владимир Константинович сначала сам разберется. Ты лучше нам расскажи. — Он успокоительно махнул рукой Гурову, который задумчиво прогуливался возле выбитого взрывом окна. Усеявшие клумбу осколки однозначно указывали на то, что стекло не было выдавлено снаружи. Крелин с первого взгляда отмел возможность имитации, хотя земля перед домом и была основательно затоптана.
Гуров недоуменно пожал плечами и, достав сигареты, направился к эксперту. Наслышанный о причудах Люсина, он тем не менее впервые встречался со столь откровенным пренебрежением к процедуре осмотра, выразив свое неодобрение сердитым попыхиванием. Крелин, работавший с Люсиным двенадцатый год, постарался разрядить обстановку.
— У каждого из нас свой бзик, — он виновато улыбнулся. — Недаром на Востоке говорят, что лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать.
— Мы не на Востоке, — неприязненно поежился следователь, отирая пучком травы ботинки, забрызганные оранжевым молоком чистотела, изобильно растущего вместе с крапивой по краям дорожки. — Лично я предпочитаю сначала выслушать свидетелей.
— Так ведь нет их, свидетелей, Борис Платонович, — развел руками эксперт. — Аглая Степановна эта, — он кивнул на мрачнейшего вида старуху, прикорнувшую на лавочке возле крыльца, — она ведь только на пятые сутки домой заявилась…
— Так точно, — оживился участковый. — И сразу по соседям кинулась. Они небось и наследили, где только могли. Каждому, понимаете, надо в окно просунуться! Хорошо еще, что дверь взломать не надумали…
— Непонятная штука, — размышляя вслух, вздохнул следователь и раздраженно вмял в грязь окрашенный никотином окурок. — Зачем ему вообще понадобился этот замок? И почему только с внутренней стороны?
— Я и говорю: у каждого свои странности. — Крелин снисходительно опустил веки. — Взять хоть ее… — Он двинул подбородком в сторону старухи, застывшей, как изваяние, с перекрещенными на коленях руками. — Сидит — не шелохнется, будто ей все абсолютно до лампочки.
— Степановна у нас кремень! — уважительно поддакнул участковый. — Каждое слово приходится чуть ли не клещами вытаскивать. А ведь любит она Георгия Мартыновича, души в нем не чает… Вы это очень верно насчет странностей, товарищ капитан. Я вот и за собой замечаю…
— Рано, молодой человек, рано, — властно пресек откровенные излияния следователь. — Лейтенантам странности не положены. Вы лучше вот что скажите. — Ловким щелчком он выбил из пачки новую сигарету. — Солитов всегда таким анахоретом жил? У него семья, кажется? Квартира в городе?
— Так ведь лето теперь, — не понял лейтенант, стряхнув прилепившиеся к безупречно отглаженным брюкам колючки. — Георгий Мартынович в институте работает, каникулы у них теперь.
— Каникулы-каникулы, — протянул нараспев следователь. — Вот она, жизнь человечья. Жена умерла, дети разъехались по заграницам, и остался мужик в полном одиночестве. — Он сочувственно поцокал языком, покосившись на мумию в застиранном платочке, безучастно дремавшую под рябиной. — Со Степановной, как я вижу, не очень-то поговоришь… Студенты там, аспиранты всякие не навещают?
— Кто их знает. Может, и навещают.
— В мое время не забывали учителей, — посочувствовал сам себе пожилой представитель прокуратуры. — Это теперь никому ни до кого дела нет… Но где ж наш старший оперуполномоченный? — Он нетерпеливо взглянул на часы. — Чего копается? Дело ведь явно не рядовое…
— Может, оттого и копается, что не рядовое, — заметил Крелин.
Люсин между тем обошел дом, окончательно убедившись, что пристрастия хозяина были далеки от трафарета.
В непосредственном соседстве со штамбовыми розами произрастал, растопырив колючие листья, чертополох, кусты бузины чередовались с волчьей ягодой и дурманом. На узких, высоко приподнятых над поверхностью грядках вместо моркови и огурцов золотились звездочки зверобоя, качались скромные головки тысячелистника. Среди такого разнообразия Люсин распознал валериану и донник, душицу и мяту, девясил, шалфей и горец. Пятачки целины, оставленные под первозданный подорожник, пастушью сумку и коровяк, надменно покачивавший желтыми стрелами крупных соцветий, чередовались огороженными проволокой квадратами, где, как рептилии в террариуме, зловеще наливались ядом зонтики веха, метелки эфедры, вороний глаз, белена. Лишь обладая поистине нездоровой фантазией, можно было высадить на клумбах ревень заодно с вероникой, календулой и полынью.
Как защемило на краткий миг сердце от ее неизбывной горечи, как ударило в ноздри дымом кочевий, непокоем и пылью степных дорог!
Сад отрав, огород целебных кореньев и «приворотных» зелий…
Что ж, рассудил Люсин, каждый волен выращивать на своей земле что душа пожелает, в том числе и столь экстравагантные культуры. Благо хозяин — профессор, доктор наук и, очевидно, съел на этом деле собаку. Ему и книги в руки, и острый садовый нож, пометивший косым характерным срезом сучки и пустотелые дудки.