Эрве ГиберМальва-девственник
Hervé Guibert
Mauve le vierge
В оформлении обложки использована фотография Эрве Гибера «Автопортрет в музее восковых фигур», 1978
Редактор: Дмитрий Волчек
Обложка и верстка: Ольга Сазонова
Руководство изданием: Дмитрий Боченков
Корректор: Кирилл Путресцинов
Благодарим Сергея Воронцова за помощь в издании этой книги
ISBN 978-5-98144-196-7
Мальва-девственник
Матьё Пиэйру[1]
Как-то вечером Мальва танцевал с толстой женщиной; прижимаясь к ней, он всем телом чувствовал сквозь одежду колеблющееся и подрагивающее брюхо, сотрясаемое, словно волнами, танцем и походившее на зыбкое месиво, мявшее его, будто при морской качке, в то же время женщина всем телом ощущала его худобу.
Мальва увидел ее спустя несколько лет, он позабыл, под какую мелодию они танцевали медленный фокстрот, но во всех деталях вспомнил ощущение обволакивающей, наваливающейся плоти. Впрочем, воспоминание уже не имело никакого отношения к реальности, ибо женщина за это время похудела, стремясь соблазнить его — его или кого-нибудь другого, — жир исчез, оставив на животе и ляжках складки обвисшей кожи, а умелый хирург их отрезал. Мальва смотрел на женщину добродушно, испытывая благодарность. Глядя на ее теперешнее тело, выставленные напоказ глубоким декольте точеные плечи, он счел себя хранителем тайны, являвшей его взгляду стать мейстерзингера. Женщина, бывшая, собственно говоря, оперной дивой, с особым старанием уничтожила все снимки, на которых была толстой. Но Мальва сохранил воспоминание о былой тучности, запечатленной его собственным телом: достаточно было лишь явить миру свою худобу, и в ней, будто в зеркале, отразятся телеса женщины, которую он однажды обнял.
Мальва сдружился с кусочком шерстяной материи, слишком неловко связанной и бесформенной, чтобы служить шарфом (а платок вышел бы из него даже смешным, ибо петли были сплетены из ангоры, которая лишь усиливала насморк), и хранил его в шкатулке, спрятанной в глубине шкафа, словно сокровище, которое он доставал каждый вечер, оставшись один и выключив свет из страха, что соседи заметят его сквозь жалюзи.
Он разговаривал с этим лоскутком. Он бы охотно помечтал о перчатках или трусиках, но мечта эта была слишком тайной, слишком сильной и слишком нелепой, чтобы представить, что на земле есть руки, согласные выполнить для него эту работу, если бы однажды его просьба прозвучала вслух. Нет, не было ни перчаток, ни приносящих наслаждение шелковистых трусиков, был всего лишь лоскут, жалкая ветошь, которую он всякий раз неистово пачкал.
Другая женщина дала Мальве гвоздь и сказала: храни его, он принесет удачу, — и Мальва сразу же понял, что этот гвоздь к несчастью. Как то, что пронзило ладони и ступни Христа, может принести счастье? Он сразу же ловко и незаметно выронил гвоздь, беззвучно избавившись от него, — тут он проявил искусство фокусника, ибо гвоздь должен был сразу зазвенеть в водосточном желобе.
В этот вечер, в пятьдесят первый раз за свою жизнь (сам он эти разы не считал, но его биограф способен узнать число) Мальва вернулся в Лас-Вегас и принялся гоняться за собственной тенью; обычно его дни здесь проходили в немом созерцании. Никто не знал его имени, а он с жадностью смотрел на лица и терпеливо ожидал событий, слов, потасовок, занимая одно и то же место в заставленном игральными автоматами зале, будто пешка, оказавшаяся в центре бильярдного стола, и каждый раз, пресытившись, уходил один. Впервые он решился сделать шаг вперед и заговорил с одним юношей. Турок сказал, что его зовут Али, он солгал, принялся хрустеть суставами пальцев и произнес: я умею хрустеть всеми частями тела, ты мне заплатишь? На улице юноша смолк. Как только они зашли в квартиру Мальвы, юноша разделся и лег на кровать. Он расставил пальцы ног веером и поочередно хрустнул каждым из девяти, один был утрачен из-за несчастного случая. Затем ночь наполнила тишину, Мальва не приближался к кровати. Юноша поднялся и со всей силой обхватил с левой стороны голову, будто собираясь ее оторвать, напрягся, и прозвучала единственная нота хрустнувшей шеи. Вслед за этим он начал хрустеть руками, предплечьями, затем ногами, в коленях и в бедрах, запястьями, плечами, лопатками и, наконец, лодыжками, каждая нота при этом оказывалась иной и порядок представления, казалось, был установлен заранее. Все эти резкие звуки крайне коробили слух Мальвы, вызывали такое же отвращение, что и запах паленой плоти, однако этот шум провоцировал волнение в бедрах и распалял низ живота, он не успел раздеться и стоял на прежнем месте, не подходя к кровати, вокруг снова была тишина. Юноша нашел привычную опору, полностью выпрямил хребет, замер и через несколько секунд издал дивную руладу, переливистые раскаты позвоночника, прерванные судорогой. Мальва подумал об игре слов, сказав себе: прямо кость в сердце![2] — но, не успев произнести этого вслух, почувствовал, как трусы намокают от спермы. Юноша притворился, что ничего не заметил, он повернулся на живот и сказал Мальве: «Сделай милость! Сними башмаки, я не возьму денег». Мальва снял башмаки и носки, турок попросил пройти по его спине и застонал от удовольствия. Дело было сделано, и юноши сразу расстались.
Квадратный двор, в середине — нечто черное, враждебное, недоделанное, хотя и находится в центре города, там ютятся огромные крысы, что легко вопьются в пальцы ног или ляжку случайного прохожего или одного из подлецов, которые приходят сюда и пакостят. Косой луч тусклого света проходит по двору и выхватывает вдалеке едва различимое недвижное пятно разукрашенной ткани (есть столько способов разукрасить ткань!), выдающее вдалеке под навесом присутствие насторожившегося человека. Единственный луч исходит из пристройки охранников, она совсем обветшала, и в такой час невозможно узнать, спят они и существуют ли вообще, может быть, это всего лишь свет фонаря. На улице Мальва шел за одним субъектом, такое случилось с ним в первый раз, но после вечернего приключения с турком этот девственный юноша набрался смелости (от одного эпизода к другому он будет становиться моложе). На субъекте матросский свитер в бело-голубую полоску, он уже заметил, что Мальва за ним следит и, прежде чем свернуть во двор, обернулся в последний раз, и Мальва не знает, это знак одобрения или угрозы. А тут, в глубине двора, который он пересекает, стоит тот самый поджидавший его парень, и на нем такой же полосатый свитер; однако, парень меньше ростом, он не может быть братом-близнецом. Мальва неуверенно подходит ближе, и субъект отстраняется от того парня, набрасывается на Мальву, теперь уже точно с угрозами. Он обращается к Мальве, даже не стараясь говорить потише, ибо тот, второй, теперь уже слишком далеко и не слышит, он тянет Мальву за рукав в сторону улицы, произнося: я встречусь с тобой в любой вечер, в любое время, но не сегодня, уходи, оставь нас, или я размозжу тебе голову, видишь дубину у меня под мышкой? Но Мальве хотелось дотронуться до юноши именно в этот вечер, и он знал, что в другой вечер, в иное время он о нем позабудет. И вот он стоит на улице, один, у него развязался шнурок, но, поскольку теперь он знает, что все это сон (в одном из эпизодов он уже умирал, все это творится несколько недель кряду, и по ночам он чувствует в своем теле присутствие автора), он не удосуживается наклониться и завязать; из-за шнурка, развязавшегося во сне, нельзя упасть на самом деле. Так вот, он лжет: у него не было башмаков, вполне возможно, что он вообще ходил босиком, тем не менее, все темное пространство, которое нужно было пройти несколько секунд назад, и валявшиеся там острые осколки его не волновали. Теперь он грезит, продумывая план, как рассказать эту историю, пять часов утра, он пробуждается от тяжелого сна после снотворного (оно должно унимать покалывание в боку и непреодолимое желание) и, если бы он встал, было бы слишком холодно писать. Части истории мешаются в другом, уже более привычном сне и стираются. История исчезает.
Постарев, как и другие люди, Мальва отправился в пустыню. Он не заходил в Гардаю, город с синими домами. Прихватив спальный мешок, он ушел прочь от кочевья, так как ненавидел местных жителей, и остановился, как ему показалось, прямо под луной. В марте змеи и скорпионы еще прятались в гнездах, но все же он обмотал ноги пластиковыми пакетами, ему сказали, что жалящие человека ядовитые твари, влекомые запахом ног, впиваются во влажные носки. Когда луна на небе исчезла, он все еще спал, он видел перед собой четырех пёль-бороро[3], двух девушек и двух юношей, видел, как они странно совокуплялись, и от пролившегося на живот семени было холодно. Наутро кочевье оказалось порушенным, он разорвал пластиковые пакеты, чтобы нечем было защититься, встретил на пути одного пёль-бороро, клянчившего воды для ребенка, — немецкие джипы не останавливались, — человека, который следовал той же дорогой, что и он, и смастерившего некую штуковину, дабы колеса могли ехать в песке, сумасшедшего, показавшего ему доллар, который он хранил в кармане, чтобы водилась мелочь, другие безумцы говорили, что у него — загнивший конголо[4], и Мальва спросил себя, в каком состоянии его собственный. Мужчины из кочевья готовили еду, он же постоянно бежал от них прочь, его ненависть казалась ему самому удивительной, он никогда не чувствовал ее с такой силой, она порождала желание убивать, он путешествовал с фотоаппаратом. Он шел до тех пор, пока не увидел гору, напоминающую расческу: земля эта не была описана или отмечена на картах, а слишком большая расческа годилась только для того, чтобы распутывать волосы богинь. Расческа скрывала кавардак многочисленных оползней, воспламененных позади солнечными завитками, из-за слепящего света он не мог ничего снять на пленку. И здесь, пока в Японии биотехнологи выводили гигантских крабов, ускоряли рост цыплят и создавали с помощью микробов и водорослей дьявольскую еду, Мальва принялся петь что-то совсем непонятное, отдаленно напоминающее бельканто. Он сказал себе, что однажды привезет сюда оркестр, певцов и публику. Его пения никто не слышал, но, если Бог где-то пребывал в этот момент, то не в имманентности, а почти в самой сердцевине Мальвы.