Впрочем, Мерль объясняет судьбу Братства еще и присутствием во главе его незаурядной личности — Эмманюэля. Социология малых групп действительно свидетельствует: в стрессовых ситуациях выделение лидера неизбежно — иначе группу может постигнуть трагический конец. Причем таким лидером далеко не всегда оказывается официальный, ранее назначенный руководитель группы, ибо непредвиденная ситуация требует от лидера соответствующих, не предусмотренных заранее качеств. Прямое, «командное» давление при отсутствии традиционных санкций способно вызывать лишь неповиновение и потому должно быть заменено эмоциональным воздействием на ведомых. Здесь уже недостаточно просто ума, знаний, организационных способностей; не менее необходимым оказывается демократический стиль поведения лидера, тактичный подход к каждому человеку в отдельности, умение убеждать людей. Всеми этими качествами автор и наделяет Эмманюэля.
У него твердый характер, но он мягок с товарищами, стремится до конца понять их. Приняв решение, он осуществляет его без колебаний, хотя и не чужд рефлексии. Он целеустремлен, но это не означает неразборчивости в средствах. Он не боится признаться в своих слабостях, но умеет ими управлять. Став лидером, он остается человеком — его совершенно не портит власть. Напротив, он сам ее сознательно ограничивает.
Это уже нечто большее, чем лидер малой группы. В образе Эмманюэля явственно проступают черты идеального политического лидера, достойного коммуны, которую он возглавляет. Хотя Мерль как писатель-реалист, к тому же искушенный в политике, допускает для Эмманюэля и тонкое лукавство, и политические маневры, которые ригорист[72] Тома объявляет макиавеллизмом.
Первый в истории политолог Платон, рассуждая о государственных добродетелях, считал важнейшей из них справедливость, под которой разумел, однако, способность властителей установить строгую иерархию в обязанностях граждан. Каждый должен был знать свое место. Мерль понимает справедливость лидера совершенно иначе — как способность оставаться равным среди равных, поднимая, а не принижая других. В этом он видит истинное и заслуженное величие вождя.
Один из героев Мерля заявляет в эпилоге, что «в одном коллективе не должно быть двух руководителей — духовного и мирского». Между тем вся история человечества, напротив, свидетельствует о том, что принцип разделения и ограничения власти существовал испокон веков во многих примитивных обществах и на самых ранних ступенях цивилизации. Достаточно вспомнить о племенных вождях и жрецах, ревниво оберегавших свои прерогативы, о двух царях и эфорах[73] в древней Спарте, о двух консулах и народных трибунах в Древнем Риме, о других аналогичных институтах, служивших хоть какой-то, пусть исторически и социально ограниченной гарантией для управляемых от злоупотреблений и произвола со стороны власть имущих.
В основе драматических событий романа Мерля заложено столкновение двух противоположных принципов общественного строя, на которых уцелевшие от термоядерной войны разрозненные группы людей пытаются возродить цивилизацию. Если один из них олицетворяет коммуна Мальвиля, то другой — это теократическая диктатура авантюриста Фюльбера, узурпировавшего власть в городке Ла-Рок и порабощающего его население посредством изощренного духовного и примитивного физического насилия. В Фюльбере органично сплавлены черты средневекового монаха-фанатика и современного политикана-демагога. «Нацист! Эсэсовец!» — бросает ему в лицо непокорная учительница Жюдит. Андре Стиль не без причины усмотрел в образе этого священника-самозванца, растлевающего души своих сограждан, параллель с Гитлером. Действительно, стремление и умение фашизма играть на темных страстях толпы общеизвестно. Этим образом Мерль с полным основанием указал на сохраняющуюся, к сожалению, и по сей день опасность манипуляции людьми и появления тиранов. Мерль, очевидно, прав и в том, что культурно-этическое начало в человеке, укрепленное развитием цивилизации, все же более уязвимо, чем биологическое.
И в то же время логично, что Эмманюэль в конце концов одерживает победу. Ибо таких, как он, лидеров заслуживают и могут выдвигать наши современники, воспитанные в традициях демократизма, на опыте осознавшие возможность достижения социальной справедливости и сохраняющие способность к борьбе за свои человеческие права. Тем самым Мерль отвергает мрачную альтернативу тоталитарной теократии из романа Миллера «Гимн Лейбовицу». Новый мир, восстающий из пепла термоядерной войны, не может и не должен быть похож на старый, ввергший человечество в катастрофу.
Размышляя над различными путями, которые ведут разных людей к вершинам власти, Платон цитировал древнего поэта Пиндара:
Правдой ль взойти мне на вышнюю крепость
Или обманом и кривдой?..
Из истории известно, что нередко верх берет кривда. И все же рано или поздно она терпит крах. Конец романа, рисующий старых и новых членов Братства на «вышней крепости» Мальвиля, исторически закономерен.
Не всякий читатель примирится с тем, что далеко не святому Эмманюэлю, которому не чуждо ничто человеческое, после смерти уготован культ героя, едва ли не полубога, хотя он своей деятельностью заслуживает уважение и признательность сограждан. Спорно здесь и другое — религия, которая входит в быт и души мальвильцев и которую откровенно поощряет Эмманюэль. Мало того: он возлагает на себя сан аббата, а затем и епископа. Его примеру следуют убежденные атеисты Мейсонье и Тома.
Эти поступки подробно объяснены в романе. Среди мотивов — и необходимость освятить Братство какой-то законностью, особенно перед лицом внешнего врага, и желание укрепить авторитет единодушно избранного военачальника, и даже обнаруженные в замке средневековые грамоты, свидетельствующие о том, что сеньоры Мальвиля брали на себя духовную власть. Но решающее значение Мерль здесь придает внутренним, эмоциональным потребностям членов коммуны в самораскрытии и духовном сплочении. Это, следовательно, нечто вроде «гражданской религии» Руссо, которую великий гуманист понимал как «чувство общности». Эмманюэль принимает религию еще и как некое воплощение непреходящей жизни, единства с природой. Он ощущает, как сам признается, почти сентиментальную привязанность к «преданьям старины глубокой». И правда, есть в мальвильцах нечто библейское: семья Ноя, пережившего потоп. В рассуждениях Эмманюэля слышатся отголоски деизма, полюбившегося французским просветителям еще со времен Вольтера. Крупный мыслитель-атеист начала нашего века Ле Дантек, преподававший, как и Мерль, в Парижском университете[74], считал атеизм хотя и истинным, но совершенно безрадостным учением, тогда как религия, по его мнению, способна дать человеку ощущение счастья. Человеку, говорил он, «нужна вера; будет ли это вера в справедливость, в родину, в искусство — все равно; она, во всяком случае, окажется полезной, если даст нам силу решительно действовать в различных обстоятельствах нашей жизни». Под этими словами наверняка подписались бы мальвильцы.
Эмманюэль принимает и религиозные ритуалы — поскольку они воплощают духовное единство мальвильцев. Акт причастия для него символичен, как проявление сопричастности друзей; главное в том, что, по его мнению, вера равнозначна оптимизму, она придает мужество и силу: «Да и так ли уж глупо молиться? Нас окружает неизвестность! Чтобы выжить, мы должны верить в будущее, поэтому-то мы и исходим из того, что неизвестность эта благосклонна к нам, и молим ее о помощи».
Маркс определял религию как «самосознание и самочувствование человека, который или еще не обрел себя, или уже снова себя потерял». Последние слова как нельзя лучше характеризуют ощущения людей, переживших катастрофу. Не поэтому ли в трагические моменты истории в народной душе обычно происходят всплески религиозности?
Есть еще одна сторона их жизни, которая, вероятно, вызовет негативную реакцию некоторых наших читателей. Речь идет о сексуальных проблемах. Чрезмерное, с нашей точки зрения, внимание, которое Мерль уделяет их обсуждению, можно, впрочем, объяснить тем явным удовольствием, которое получает свободомыслящий писатель, разрушая, хотя бы на бумаге, «мелкобуржуазное представление о браке», воплощенное в моногамной семье. Ибо он воспринимает ее как форму «буржуазной собственности», как элемент критикуемой им западной цивилизации.
Возможно, все это придает роману некоторую «пикантность» в глазах западных читателей. Однако те доводы, которые приводятся в обоснование подобных взаимоотношений, выглядят поначалу чисто умозрительными, а затем и явно несостоятельными, коль скоро выясняется, что налицо далеко не единственная женщина, способная продолжить человеческий род. Складывается впечатление, что все эти эпизоды в романе скорее дань модным ныне на Западе радикальным представлениям об эмансипации женщины, а заодно и мужчины в групповом браке.
Читателям, почувствовавшим себя шокированными, стоит, однако, учесть, что великие мыслители-утописты, начиная с Платона и Кампанеллы, полагали, что в идеальном обществе будет установлена общность жен. Так далеко Мерль, правда, не идет. Мальвильцы практикуют скорее полиандрию — многомужество, форму семейной организации, принятую, например, некоторыми племенами Непала и Тибета, где соотношение мужчин и женщин резко смещено не в пользу последних. Подобная ситуация, казалось, возникла и в Мальвиле в результате взрыва. Если герои Мерля лишь обсуждают возможность инцеста в применении только к домашней скотине, то в серьезных, даже трагичных фантастических романах современного американского писателя Уорда Мура инцест предстает как единственный путь, который вынуждены принять спасшиеся в атомной войне люди, чтобы возродить человечество. О содержании этих романов говорят уже сами их названия: «Лот» и «Дочь Лота».
Эротичность «Мальвиля» скорее мнимая, Роман этот по существу нравствен, ибо физическая близость героев служит здесь в конечном счете продолжению человеческого рода. Под пером Мерля слияние плоти предстает как нечто глубоко естественное, как своеобразный апофеоз жизни. Поэтому чарующим обаянием наделена Мьетта, первая появившаяся в коммуне молодая женщина, как называет ее рассказчик, — «Ева каменного века». Это не значит, однако, что любовь мужчины и женщины сведена к простому физическому влечению. Трогателен и нежен платонич