Я уже собирался подойти к Кати, когда меня перехватил старик Пужес. Это мой старый знакомец. Если не ошибаюсь, ему уже стукнуло семьдесят пять. Росту в нем маловато, маловато жира, маловато волос, маловато зубов и совсем уж мало охоты работать. Единственное, чего ему не занимать стать — это усов: желтовато-седые и длинные, они свисают книзу, и, по-моему, Пужес весьма ими гордится, потому что не упускает случая погладить их с плутовским видом.
— Поглядеть на меня, Эмманюэль, — говаривал он мне при встречах в Мальжаке, — так я мужичонка вовсе негодный, а на деле-то я всех вокруг пальца обвел. Во-первых, моя баба загнулась. В одночасье. А была змея змеей, сам знаешь. Потом стукнуло мне шестьдесят пять, и стали мне выплачивать пенсию как земледельцу, а я недолго думая взял да и продал ферму, а что за нее выручил — обратил в ренту и катаю себе в Ла-Рок получать денежки и тут и там — словом, живу, можно сказать, у государства за пазухой. И палец о палец не ударяю. Вот уже десять лет. А до смерти мне еще далеко. Помру я, скажем, годочков эдак в девяносто. Стало быть, еще лет пятнадцать мне радоваться да радоваться жизни! А раскошеливаются пусть другие!
Я частенько встречал в Мальжаке и самого Пужеса, и его усы, потому что каждый день, в любую погоду, даже по снегу, он проделывал на велосипеде пятнадцать километров, отделяющие Ла-Рок от Мальжака, чтобы пропустить пару стаканчиков белого винца в бистро, которое Аделаида на склоне лет открыла по соседству со своей бакалейной лавчонкой. Два стакана — ни больше ни меньше. За один платил он сам. Другой ему подносила Аделаида, неизменно щедрая к своим старым клиентам. Пужес и тут своего не упускал. Бесплатное винцо он мог потягивать чуть ли не часами.
— Как же так вышло, — негромко спросил Пужес, подергивая кончики своих длинных усов и хитро поглядывая на меня, — как же так вышло, что ты не посчитал мой голос?
— А я тебя не заметил, — объяснил я с усмешкой. — Видно, ты руку поднял не очень высоко. В другой раз действуй посмелее.
— Но все-таки, — сказал он, отводя меня в сторонку, — я голосовал «за». Ты это попомни, Эмманюэль, я голосовал «за». Не по нраву мне то, что тут делается.
Но уверен — навлекать на себя неприятности ему тоже не по нраву.
— Ты, верно, скучаешь без своих велосипедных прогулок в Мальжак? Да и двух стаканчиков хорошего винца тебе тоже, думаю, не хватает, — вежливо заметил я.
Он посмотрел на меня, покачивая головой.
— По прогулкам-то скучать не приходится, Эмманюэль. Хочешь верь, хочешь нет, а я каждый день на велосипеде по шоссе гоняю. Да только ехать-то некуда, негде посидеть, передохнуть. Конечно, в замке вино, есть, но от этих гадов разве дождешься — наперстка не поднесут! — продолжал Пужес, еле сдерживая злобу.
— Послушай, — сказал я ему, переходя на диалект. — Уж коли теперь дорогу расчистили, отчего бы тебе не сгонять разок-другой до Мальвиля? Для тебя-то уж Мену не пожалеет стаканчика нашего красного, а оно не уступит белому Аделаиды.
— Отчего же! — ответил он, не скрывая граничащего с нахальством торжества при мысли о бесплатном угощении. — Спасибо за ласку, Эмманюэль. А я никому словечка не скажу, теперь много таких развелось, что рады случаю поживиться на чужой счет!
При этих словах он дружески похлопал меня по плечу, улыбнулся и подмигнул, подергав себя за кончики усов — как бы заранее таким образом расплатившись со мной за все вино, что он из нас вытянет. И мы расстались весьма довольные друг другом: он — потому, что нашел еще одного благодетеля, а я — потому, что мне удалось установить постоянную тайную связь с Ла-Роком.
Раздача продуктов в лавке Лануая близилась к концу. Получив свою долю хлеба и масла, люди чуть не бегом бросались домой, точно боялись, что в последнюю минуту у них отберут их долю.
— А теперь, — сказал я Лануаю, — не тяни, разделывай тушу.
— С мясом так быстро не управишься, — возразил Лануай.
— Так или иначе, приступай к делу.
Он поглядел на меня — славный парень, такой силач и такой робкий, — потом снял с крюка половину телячьей туши, бросил на прилавок и начал точить нож. В лавке остались только Марсель, Тома да Кати с девочкой, которую она держала за руку. Жаке, покончив с раздачей хлеба и масла, отправился подсобить Колену, который на той же улице, чуть пониже, грузил на повозку металлические изделия из своей лавки. Фальвины с Мьеттой нигде не было видно — должно быть, заглянули к кому-то из друзей. А Чернушка, о которой, как это ни странно, при виде хлеба все забыли, привязанная к кольцу справа от зеленых ворот, уткнулась мордой в сено, Жаке позаботился о ней и подбросил ей охапку.
Наконец-то я мог не торопясь разглядеть Кати. Ростом она была повыше Мьетты и не такая пышная — видно, в Ла-Роке уже успела начитаться женских журналов с их культом худобы. Как и у сестры, у нее были крупноватые нос и подбородок, красивые темные, только сильно подведенные глаза, кроваво-красный рот, а волосы хоть не такие роскошные, зато более ухоженные. На ней были джинсы в обтяжку, пестрая блузка, широкий пояс с золотой пряжкой, а в ушах, на шее, на запястьях и пальцах позвякивали побрякушки. С такой внешностью и в этом наряде она, казалось, сошла с картинки журнала «Для юных девиц», а ее поза, небрежная, свободная, непринужденная — ладонью она упиралась в стену лавчонки, живот выдвинут вперед, вся тяжесть тела перенесена на одно бедро, — была заимствована, если не ошибаюсь, у манекенщиц из каталога «Редут».
Глаза Кати показались мне не такими кроткими, как у Мьетты, но, как видно, в них была заложена немалая сексуальная сила, судя по тому, что в течение всего нескольких минут она заарканила, обработала и полонила Тома, который стоял перед ней, совершенно оцепенев. По-видимому, Кати в мгновение ока сделала выбор, едва мы сошли с повозки, и взялась за дело столь быстро и энергично, что, по моему разумению, у облюбованной ею жертвы не было надежды на спасение.
— Эмманюэль, — проговорил Марсель, — познакомься с моей внучатой племянницей.
Я пожал внучатой племяннице руку, сказал ей несколько слов, она мне что-то ответила и одновременно, вне рамок этого ритуала вежливости, окинула меня быстрым оценивающим взглядом. Меня изучили, оценили и вынесли обо мне суждение не с точки зрения нравственных и уж тем более интеллектуальных достоинств, а только в качестве партнера в том единственном роде занятий, который представлялся ей важным. Насколько я понял, оценку я получил хорошую. После этого Кати вновь обратила прицельный огонь своих взоров на Тома. Во всей этой истории меня поразило одно — как ошеломляюще быстро, проще сказать нахрапом, она приручила Тома. Правда и то, что нашу жизнь со времени Происшествия трудно считать нормальной. Доказательство тому — дележ съестного в Ла-Роке. И еще доказательство: ни один из нас благоразумно не расставался с ружьем, даже Колен, а уж ему-то висящее на плече ружье, безусловно, мешало грузить повозку.
— Ну а ты кто? — спросил я у девочки, которую держала за руку Кати. Предоставленная самой себе в перекрестном огне взглядов, который велся над ее головой, она уже давно пристально следила за всеми моими движениями. — Как тебя зовут?
— Эвелина, — ответила она, не сводя с меня серьезного взгляда запавших и обведенных темными кругами голубых глаз: они съедали больше половины ее худенького лица, обрамленного длинными светлыми прямыми волосами, падавшими чуть ли не до пояса. Подхватив девочку под мышки, я поднял ее, чтобы поцеловать, она в мгновение ока обвилась вокруг моих бедер, а худенькими ручонками вокруг моей шеи. Радостно отвечая на мои поцелуи, она уцепилась за меня с такой силой, что я даже удивился.
— Послушай, — сказал мне Марсель, — если у тебя есть свободная минута, загляни ко мне в мастерскую, пока эти сволочи не нагрянули.
— С удовольствием, — ответил я. — А вы оба (обратился я к Кати и Тома) помогите Колену грузить повозку. Ну-ка, Эвелина, пусти меня. Слезай, — продолжал я, пытаясь расцепить маленькие худые пальцы, а Кати тем временем, схватив за руку Тома, потащила его за собой вниз по улице.
— Нет, нет, — возразила Эвелина, еще крепче прильнув ко мне. — Отнеси меня на руках к Марселю.
— Ладно, отнесу, а там ты слезешь?
— Слезу.
— Если ты уступишь этой соплячке, ты еще наплачешься, — сказал Марсель. — Она живет у меня после взрыва, — добавил он. — Кати взяла ее на свое попечение. И поверь, иной раз с ней приходится ох как трудно — ведь у нее астма. Порой такие ночи выпадают, что не приведи господь.
Так, значит, это та самая сиротка, о которой Фюльбер сказал, что, мол, «никто в Ла-Роке не хочет о ней позаботиться». Вот ведь гнусный тип! Что ни слово, то вранье, даже без всякой пользы для себя.
Марсель повел меня не в мастерскую, а в крохотную столовую, которая выходила окном во двор, почти такой же маленький. Я тотчас заметил кусты сирени. Защищенные с четырех сторон стенами, они порыжели, но не сгорели.
— Видел? — сказал Марсель, и в его черных глазах вспыхнула радость. — Почки набухли! Ну и молодчина моя сирень. Еще оправится. Садись же, Эмманюэль.
Я последовал его приглашению. Эвелина тотчас устроилась у моих колен, крепко сжала руками мои большие пальцы и, повернувшись ко мне спиной, скрестила их у себя на груди. В такой позе она и затихла.
Усевшись, я стал разглядывать полки над комодом орехового дерева, на которых Марсель держал свою библиотеку. Тут были только дешевые книжки в мягких обложках и серийные издания. Первые продавались на всех перекрестках, да и за вторыми тоже не было нужды заходить в книжный магазин. Помню, впервые Марсель удивил меня, когда мне было лет двенадцать. Желая показать моему дяде какую-то книгу, он, прежде чем ее взять, долго мыл руки мылом под краном в кухне. Правда, ладони его от этого не стали белее. Широкие, точно дубленые ладони, изрытые черными ложбинками.
— Не обессудь, угостить мне тебя нечем, бедный мой Эмманюэль, — сказал Марсель, усаживаясь напротив.
И он грустно покачал головой.