Я промолчал. Мне не хотелось высказывать вслух свое мнение, ведь мои слова всегда могут дойти до чужих ушей. Я тоже был здорово раздосадован. Тома все понял, а вот Кати — нет. Пока еще нет. Своевольничает по-прежнему.
Пленник с завязанными глазами сидел в большой зале, там, где прежде было место Момо, а теперь Жаке, — на дальнем конце стола спиной к очагу. Уже рассвело, но солнце еще не вставало. Ближайшее к пленнику окно было открыто. В него струился теплый воздух. Все вновь сулило погожий день.
Я знаком предложил товарищам сесть. Все заняли свои обычные места, поставив ружья между колен. Старухи остались стоять, Фальвина — о чудо! — молчала. В этот час мы обычно сходились к первому завтраку. Завтрак был готов. Молоко вскипело, чашки на столе, хлеб и сбитое дома масло тоже. Я почувствовал вдруг, как у меня засосало под ложечкой.
— Колен, сними с него повязку.
Теперь мы увидели глаза пленника. Он заморгал, ослепленный светом. Потом посмотрел на меня, на моих товарищей, обвел взглядом чашки, хлеб, масло. Пожалуй, мне нравятся его глаза. И его поведение тоже. Держится он с достоинством. Побледнел, но присутствия духа не теряет, Губы пересохли, но лицо спокойное.
— Хочешь пить? — спросил я как можно более равнодушно.
— Да.
— Чего тебе налить — вина или молока?
— Молока,
— А есть хочешь?
Он смешался, Я повторил:
— Хочешь есть?
— Хочу.
Говорит он негромко. Вину предпочел молоко. Стало быть, не крестьянин, хотя, по-моему, должен быть откуда-нибудь из наших мест.
Я сделал знак Мену. Она налила ему в чашку молока и отрезала ломоть хлеба, куда толще, чем тот, что она швырнула старику Пужесу. Как я уже говорил, у Мену определенно слабость к красивым парням. А пленник парень хоть куда: черноглазый, темноволосый, бородка клинышком, тоже темная, выгодно оттеняет матовую кожу лица. Худощавый, но видно, что силач. А наша Мену ценит в мужчине еще и работника.
Намазав ломоть хлеба маслом, Мену протянула его пленнику. Увидев перед собой бутерброд, он повернулся вполоборота, улыбнулся Мену, как матери, и дрогнувшим от волнения голосом поблагодарил. Мое отношение к пленнику определилось, хоть я по-прежнему держался холодновато и настороженно. Но по взгляду, который бросил на меня Колен, я догадался, что он разделяет мое мнение, и это лишь укрепило меня в моих планах.
Мену подала завтрак, мы съели его в полном молчании. А я думал, что если бы наш пленник вскарабкался на спину коротышке, которого я убил, не тому, а этому лежать бы сейчас с размозженным черепом. Глупая, никчемная мысль, толку от нее никакого, и я гоню ее прочь, потому что от нее невесело. Но она снова и снова возвращается ко мне во время завтрака и портит мне аппетит.
Пленник поел. Положил обе руки на стол и ждет. Еда пошла ему впрок. Щеки порозовели. И странное дело, похоже, он рад, что находится среди нас. Рад и испытывает облегчение.
Я задаю ему вопросы. Он отвечает сразу, без колебаний, ничего не скрывая. Больше того, вроде бы даже доволен, что может дать нужные сведения.
Зато нас не слишком-то радуют его вести. Оказывается, мы имеем дело с отрядом в семнадцать человек, которым командует некий Вильмен — он выдает себя за бывшего офицера-десантника. В отряде разработана строгая система подчинения: он делится на новобранцев и ветеранов, причем первые в полном рабстве у вторых. Дисциплина жесточайшая. Предусмотрены три вида наказания: провинившихся бьют палками, сажают под арест без хлеба и воды и убивают перед строем. У Вильмена есть базука[48], около дюжины снарядов к ней и два десятка винтовок.
Эрве Легран, так зовут пленника, рассказал, как он попал к Вильмену. Вильмен захватил его деревушку на юго-западе от Фюмеля. Во время сражения банда понесла потери, и Вильмен захотел их восполнить.
— Нас схватили, — рассказывал Эрве, — Рене, Мориса и меня. Привели на городскую площадь. Вильмен спросил Рене: «Согласен вступить в мой отряд?» Рене сказал: «Нет!» Тогда братья Фейрак заставили его встать на колени, и Бебель ножом… Кровь так и хлынула у Рене из горла…
— Бебель? Это что, женщина?
— Нет. В общем-то, нет.
— Приметы?
— Рост — метр шестьдесят пять, волосы светлые, длинные, черты лица тонкие. Сам худой. Руки и ноги маленькие. Любит переодеваться в женское платье. Кто хочешь за бабу примет.
— И Вильмен принимает?
— Да.
— И не только Вильмен?
— Нет, что ты!
— Отчего? Парни боятся Вильмена?
— Они больше боятся Бебеля. Очень уж ловко он орудует ножом, — добавил Эрве. — Ловчее всех ветеранов бросает.
Я посмотрел на него.
— А как новобранцы становятся ветеранами?
— Вильмен говорит: не важно, кто пришел раньше, кто позже.
— Тогда как же?
— Надо пойти добровольцем на задание.
— Поэтому ты и взялся идти в разведку в Мальвиль? — сухо спросил я.
— Нет, мы с Морисом хотели предупредить вас и дезертировать.
— Почему же вы этого не сделали?
Он ответил не задумываясь.
— Потому что со мною пошел не Морис. Дело было вот как: нынче под утро Вильмен объявил, что ему нужно четверо, чтобы разведать два места — Курсежак и Мальвиль. Из рядов вышли только мы с Морисом. Оба новички. Тогда Вильмен обложил ветеранов, и под конец вызвались двое. Одного Вильмен приставил ко мне, другого к Морису. Морис сейчас в разведке у Курсежака.
— Я вот чего не пойму. Нынче утром Вильмен послал разведчиков в Курсежак и в Мальвиль. А почему не в Ла-Рок?
Пауза. Эрве посмотрел на меня.
— Но ведь мы заняли Ла-Рок, — произнес он с расстановкой.
— Как! — воскликнул я.
И, сам не знаю почему, привстал со стула.
— Как? Вы заняли Ла-Рок? Когда?
Вопрос бессмысленный. Не важно когда.
Важно, что Вильмен занял Ла-Рок, что он в ЛаРоке. Со своими винтовками образца 36-го года, со своими обстрелянными парнями, базукой и военным опытом.
Я вижу — мои товарищи побледнели.
— Банда, — пояснил Эрве, — захватила Ла-Рок вчера вечером на закате.
Я встал и отошел от стола. Я был сражен. Накануне утром я послал разведчиков осмотреть оборонительные сооружения Ла-Рока, а под вечер того же дня Ла-Рок взяли, но взяли не мы, а другие. И если бы мне не пришла в голову мысль захватить пленного вопреки протестам Мейсонье, который настаивал на соблюдении моей дурацкой инструкции, сегодня же утром мы с товарищами подошли бы к стенам Ла-Рока в полной уверенности, что одержим легкую победу. На беду, у меня слишком живое воображение: я сразу представил себе, как нас на открытом месте поливает истребительный огонь семнадцати винтовок.
Ноги у меня задрожали. Сунув руки в карманы, я повернулся спиной к столу и подошел к окну. Распахнув настежь обе створки, я вздохнул полной грудью. Но вспомнил, что пленник наблюдает за мной, и постарался взять себя в руки. Наша жизнь зависела от сущего пустяка, от случайности, вернее, от двух — одной несчастной, второй счастливой, причем вторая спасла нас от последствий первой. Вильмен взял Ла-Рок накануне того дня, когда я сам собирался взять его приступом, но за несколько часов до того, как идти на приступ, я добыл у Вильмена «языка». Мысль о том, что от этих нелепых совпадений зависит твоя жизнь, хоть кого научит скромности.
С непроницаемым лицом возвращаюсь к столу, сажусь и бросаю:
— Рассказывай дальше.
Эрве рассказывает о взятии Ла-Рока. Когда стемнело, Бебель, переодетый женщиной, в одиночку подошел к южным воротам города с маленьким узелком в руке. Часовой, охранявший башню, — позже мы узнали, что это был Лануай, — впустил его, и Бебель, убедившись, что рядом никого нет, перерезал ему горло. А потом открыл ворота своим. Город был взят без единого выстрела.
По просьбе Мейсонье я предоставил ему слово.
— Сколько у вас винтовок образца 36-го года? — спросил он пленника.
— Двадцать.
— А боеприпасов много?
— Думаю, что да. Выдачу их ограничивают, но не слишком строго. У Вильмена правило такое, — добавил Эрве, — всегда иметь на двадцать винтовок два десятка стрелков.
По просьбе Мейсонье Эрве подробно описал базуку. Когда он кончил, вступил в разговор снова я.
— Никак не пойму, сколько вас все-таки — семнадцать или двадцать?
— Вообще-то двадцать. Но в сражении у Фюмеля мы потеряли троих. Так что осталось семнадцать. Потом ты убил одного — значит, шестнадцать. И меня взял в плен — выходит, пятнадцать.
Ошибиться невозможно, по голосу слышно: он очень рад, что оказался среди нас.
Помолчав, я спросил:
— Ты давно знаешь Мориса, которого завербовали вместе с тобой?
— Еще бы! — оживился Эрве. — Мы друзья детства. Когда взорвалась бомба, я проводил у него отпуск.
— Ты его любишь?
— Еще бы! — ответил Эрве.
Я посмотрел на него.
— Значит, нельзя тебе бросить его, он в одном лагере, ты в другом. Так дело не пойдет. Представляешь, вдруг Вильмен нападет на нас — как ты будешь стрелять в Мориса?
Эрве вспыхнул, и в глазах его я прочел сразу и радость оттого, что я решил дать ему оружие, чтобы он сражался в наших рядах, и стыд, как это он мог забыть о Морисе. Я тихонько хлопнул ладонью по столу.
— Ладно, Эрве, сейчас я скажу, что мы сделаем. Отпустим тебя на свободу.
Он резко откинулся назад. Пожалуй, никогда еще пленник не выказывал так мало радости при мысли о предстоящей свободе. Краем глаза я наблюдаю также, как восприняли это заявление мои товарищи.
Гляжу на Эрве. Краска сбежала с его щек.
— Что-нибудь не так? — спрашиваю я.
Он кивает.
— Если ты выпустишь меня без винтовки — это все равно что приговорить меня к смерти, — произносит он сдавленным голосом.
— Я об этом подумал. Перед уходом тебе вернут винтовку.
Тут мои товарищи беспокойно зашевелились. Я сделал вид, что ничего не замечаю, и продолжал:
— А дальше ты поступишь так. Само собой, никому не скажешь, что тебя взяли в плен. Скажешь, что твоего товарища убили, когда он заглянул через ограду, а тебе удалось спастись бегством под градом пуль. Скажешь, что, по-твоему, в тебя стреляли сверху, с донжона, — добавил я.