Если бы не эти последние слова, я вполне мог бы вообразить, что он отнесся к происшедшему с полнейшим безразличием. Но это не так. Губы его чуть заметно подергиваются. Я знаю, что это значит: он предвидел, что Кати будет ему изменять, и заранее приготовился к этому, заковав себя в броню разумных доводов. Доводов, почерпнутых у меня. Узнаю моего славного Тома! Он суров, но он вовсе не бесчувственный чурбан. Вытянувшись рядом с ним и, как он, неотрывно глядя на дорогу, за которой нам полагалось следить, я испытываю вдруг прилив глубокого дружеского чувства к нему. Нет, я ни о чем не жалею. Но мне кажется, нельзя мерить одной меркой то, что я пережил нынче днем, и волнение, которое обуревает меня в эту минуту.
Так как молчание слишком затянулось, я приподнялся на локте.
— Хочешь, я сменю тебя? Можешь идти.
— Нет, — ответил Тома, — ты в Мальвиле нужнее. Погляди, как получилась стена — такая ли, как ты задумал.
— Ладно, — согласился я. — Но и ты не задерживайся здесь, когда стемнеет. Это бесполезно. На ночь у нас есть землянка.
— Чья сегодня очередь дежурить?
— Пейсу и Колена.
— Хорошо, — сказал Тома. — К ночи вернусь.
Лишь одно выдает нашу скованность — мы оба говорим преувеличенно будничными голосами, как-то даже слишком по-деловому.
— Ну привет, — на прощанье сказал я, и даже непринужденность, с какой я бросил эти слова, показалась мне наигранной. Да и само слово «привет» — в обычное время я обошелся бы без него. Мы не слишком-то соблюдаем между собой такую вежливость.
Я ускорил шаги, позвонил в колокольчик у палисада, и Пейсу открыл мне опускную дверцу.
— Дело сделано, — сказал он, как только я прополз в отверстие и поднялся на ноги. — Ну, что скажешь? Какова стена? Погляди, даже если стать сбоку, все равно с какой стороны — у кладбища или у крутизны, — торца ни за что не увидишь. Здорово мы стену замаскировали, а? Ни одного камня не видать — только мешки. Придется Вильмену поплясать.
Он слегка запыхался, и, хотя к вечеру похолодало, по голому его торсу все еще струился пот, а мускулистые руки были чуть согнуты в локтях, точно Пейсу никак не удавалось их выпрямить. Я заметил, что ладони у него побагровели и, несмотря на застарелые мозоли, ободраны в кровь.
— Нет, подумай только, — продолжал он, — управились за день. Никогда бы не поверил. Правда, глыбы были уже обтесаны и работали мы вшестером, вернее, впятером, да еще четыре бабы.
Весь Мальвиль, кроме двух наших старух и Тома, собрался вокруг стены полюбоваться ею в лучах заката, Кати, стоя на верхней перекладине приставной лестницы, выравнивала верхний ряд мешков с песком. Мы видели ее со спины.
— Ладная бабенка, — вполголоса сказал Пейсу.
— Сестра сложена лучше.
— А все ж таки счастливчик этот Тома, — продолжал Пейсу. — И совсем не гордячка. С каждым словечком перекинется. Ластится. Непременно тебя поцелует. Иной раз совестно даже.
Я заметил в сумерках, как он покраснел.
— Я вот насчет чего, Эмманюэль, — продолжал он. — Завтра нам драться, не ровен час еще убьют, хорошо бы нынче вечером исповедаться. Это я про себя с Коленом говорю.
Он вертел и вертел в своих громадных ручищах висячий замок от опускной дверцы — он забыл водворить его на место.
— Ну что ж, я подумаю.
Но не успел. Прогремел выстрел. Я замер.
— Открывай, — приказал я Пейсу. — Я бегу туда. Это Тома.
— А если не он?
— Открывай живее!
Он вновь поднял деревянный щиток. Проползая под ним, я отрывисто приказал;
— Ни с места!
И побежал с ружьем наперевес. Долгими же были эти сто метров. На втором повороте я замедлил бег, пригнулся и по рву продвигался уже согнувшись. Посреди дороги я увидел Тома, он стоял неподвижно с ружьем в руках, ко мне спиной. У его ног лежала какая-то фигура в светлой одежде.
— Тома!
Он обернулся, но так как почти совсем стемнело, я не мог рассмотреть его лица. Я подошел ближе.
Распростертая фигура оказалась женщиной. Я увидел юбку, белую блузку, длинные светлые волосы, В груди женщины зияла рана.
— Это Бебель, — сказал Тома.
Глава XVI
— Ты уверен?
Я разглядел в полутьме, как Тома пожал плечами.
— Я сразу узнал его по описанию Эрве. И по походке тоже. Он думал, что кругом никого нет, и даже не старался семенить по-женски.
Тома замолчал и проглотил слюну.
— И что же?
— Я дал ему пройти, потом встал, прижался вот к этому стволу и окликнул: «Бебель», — совсем негромко окликнул. Но он обернулся, будто его собака за ногу тяпнула, узелок к животу прижал и запустил туда правую руку. Я приказал: «Руки за голову, Бебель». А он как метнет в меня нож.
— Ты увернулся?
— Сам не знаю. Может, увернулся, а может, Бебеля дерево отвлекло. По привычке. Наверняка он учился метать нож в дерево. В общем, нож вошел в ствол, а еще несколько сантиметров — и сидел бы он у меня в груди. Тут я и выстрелил. Вот нож — значит, мне это не привиделось.
Я прикинул нож на вес и носком ноги задрал юбку Бебеля до самых трусов. Потом наклонился и при тусклом свете сумерек стал разглядывать его лицо. Смазливый, тонкие, правильные черты в рамке длинных светлых волос. По лицу вполне можно ошибиться. Ну что ж, Бебель, теперь наконец все твои проблемы решены. Их за тебя решила смерть. Мы так и похороним тебя в женской одежде.
— Как видно, Вильмен хотел сыграть с нами ту же штуку, что с Ла-Роком, — сказал Тома.
Я покачал головой.
— Его нет поблизости. Не то он уже оказался бы здесь.
Но все же лучше было не мешкать. Придется Бебелю подождать с похоронами. Мы с Тома побежали к Мальвилю. Жаке я оставил сторожить вал.
Все собрались в кухне въездной башни и сгрудились вокруг стола в ярком свете масляной лампы, которую Фальвина принесла из маленького замка. Мы молча переглядывались. Наши ружья были прислонены к стене позади нас, а широкие карманы наших джинсов и рабочих комбинезонов оттопыривались от патронов. Патронташей у нас было всего два — мы отдали их Мьетте и Кати.
Ужин был самый немудрящий: хлеб, масло, ветчина и на выбор молоко или вино.
Тома снова повторил свой рассказ, выслушали его с огромным вниманием, а Кати — просто с восторгом, что меня задело. Недоставало еще, чтобы я ревновал! Я изо всех сил старался подавить в себе ревнивое чувство — оказывается, это не так-то легко.
Тома кончил; все единодушно решили, что Вильмена и его банды и в самом деле нет поблизости. Иначе, услышав выстрел и зная, что у Бебеля нет ружья, они напали бы на Тома. Бебелю не было поручено зарезать часового и открыть ворота своим, как в Ла-Роке, он должен был просто разведать обстановку. Как те двое, что явились утром,
Разговоры умолкли, сменившись долгим, тревожным молчанием.
Когда ужин подошел к концу, я сказал:
— Если возражений нет, я, когда уберут со стола, начну причащать.
Все согласились. Промолчали только Тома и Мейсонье. Пока женщины убирали со стола, Пейсу увел меня во двор.
— Послушай, — сказал он тихо, — я хотел бы сначала исповедаться.
— Теперь?
— Ну да.
Я всплеснул руками.
— Милый мой Пейсу, да я все твои грехи наизусть знаю.
— Еще один прибавился, — сказал Пейсу. — И тяжелый.
Молчание. Мне было досадно, что в кромешной тьме я не могу разглядеть его лица. Стояли мы всего метрах в пятнадцати от крепостного вала, и мне не было видно даже ходившего дозором Жаке.
— Тяжелый? — переспросил я.
— Как тебе сказать, — ответил Пейсу. — Довольно-таки.
И снова воцарилось молчание. Мы неторопливо зашагали в темноте в сторону Родилки.
— Кати?
— Да.
— В мыслях?
— Ну да, — вздохнул Пейсу.
Я оценил этот вздох. Мы подошли к Родилке. Амаранта, не видя меня, почуяла мое присутствие и ласково фыркнула. Я подошел ближе, на ощупь нашел большую ее голову и стал гладить. Какая же Амаранта была теплая, мягкая.
— Она к тебе ластится?
— Да.
— И целует?
— Часто.
— А как целует?
— Как надо, — ответил Пейсу.
— Обвивает руками шею и часто-часто чмокает в лицо?
— Откуда ты знаешь? — изумился Пейсу.
— И прижимается к тебе?
— Какое там прижимается, — сказал Пейсу. — Льнет к тебе, а сама вся так ходуном и ходит.
В эту минуту я отчетливо представил себе, как поступил бы на моем месте Фюльбер. В сущности, этим совсем недурно руководиться: вообразить себе, как поступил бы в том или ином случае Фюльбер, и делать наоборот. На сей раз это рассуждение привело к следующему.
— Имей в виду, ты у нее не один, — сказал я.
— Как, — удивился Пейсу. — И ты тоже?
— И я тоже.
Еще одно маленькое усилие. Пойдем до конца по пути антифюльбертизма.
— Но со мной дело обстоит куда хуже, — продолжал я.
— Куда хуже! — как эхо повторил Пейсу.
Я рассказал ему, что произошло, когда я отдыхал днем. Разговаривая, я оперся спиной о перегородку стойла, и Амаранта положила голову мне на плечо. Правой рукой я гладил ее подщечину. И она, всегда такая норовистая, не пыталась меня укусить, а только ласково захватывала губами мою шею.
— Вот видишь, — сказал я ему, — ты пришел ко мне исповедаться, а вместо этого исповедуюсь я.
— Но ведь я-то не могу дать тебе отпущение грехов, — заметил Пейсу.
— Это неважно, — живо возразил я. — Важно высказать другу то, что тебя мучает, и признать за ним право тебя судить.
Молчание.
— Я тебя не сужу, — сказал Пейсу. — На твоем месте я поступил бы так же.
— Ну вот, — сказал я. — Ты покаялся. И я тоже.
Я не сказал ему, что он не замедлит оказаться, как он выражается, «на моем месте». При этой мысли я почувствовал ревность. Ну что ж, буду ревновать, ничего не поделаешь, и, как Тома, обуздаю свою ревность. Если мы, мальвильцы, хотим жить в согласии, придется нам рано или поздно победить в себе чувство собственности.
— А знаешь, — сказал Пейсу, — насчет тебя и Кати я даже не думал, я считал, у тебя только Эвелина.