ыла казенной. Но уж очень князь любил травить собаками кабана. Там, в чащобе, князь и конец свой нашел, нарвавшись на секача, которого ни пуля, ни собаки, ни доезжачие остановить не смогли. Сразу оказалось, что имение заложено-перезаложено: на брюхе шелк, а в брюхе – щелк.
Поместье, дворня, охотничьи собаки и выезда долго и мучительно распродавались, а охотничий домик и лесничество, на которые ни у кого никаких прав не было, запустели очень быстро. Что было ценного – вывезли кредиторы, остальное мужички поразграбили и даже охотничий домик на бревна разобрали.
Осталось что в лесу или нет – никто не знал. Болтали о тех местах нехорошее, как всегда бывает с запустелыми местами, которые даром никому не нужны. Лес в ухоже был гнилой, не годный в дело: серая ольха, ива, корявые больные сосенки. На дрова его воровски порубливали, но только по окраинам, и рубки эти немедленно зарастали брединником. Земля под лесом была скверная, ни на пашню, ни на луг – болотистый серозем, на каком даже травы не принимаются. Справной охоты в пуще тоже не осталось: мужики на кабана не ходят, медведь берлогу устраивает на сухих местах, косули и лоси держатся осинника, а боровая птица – ягодных мест.
Оставалась ухожа никому не нужной, тянулась на полсотни верст до самых зырянских болот. Заблудиться там проще простого, а назад выйти – это как повезет. Вот в эту глухомань и отправилась Варенька с берестяным туеском в руках.
Зачем нужен туесок? Ягоды собирать? Так их в Погалинской ухоже и в древние времена не бывало. Значит, за травой. А какая трава на Купалу бывает, объяснять не надо. Хотя и тут не все так просто. Человек недалекий помянет папоротниковый цвет и останется собой доволен, забыв, что девице на выданье мечтается не о зарытых кладах, а об иных сокровищах. Да и папоротник найти можно в любом перелеске, главное – срок угадать, а в глухую чащу за ним тащиться не надо. Одолень-трава тоже мужская, а разрыв-трава и вовсе разбойничья – зачем они девушкам? Вот тирлич для всяких дел годится, но сейчас ему не время, тирлич цветет ранней весной, так что порой его из-под снега дергают.
Есть еще один цвет, о котором все слышали, да никто толком не знает. Имя ему – Приворот. Зелий приворотных пруд пруди, а настоящий Приворот один. У бар да князей свои приворотные средства. Варят их на сладком вине с мушкатным цветом и листками червонного золота. Похотливые вдовушки привязывают к себе зазнобу, добавляя в питье две капли месячной крови. У всякой бабки-шептуньи свой заговор на присуху, но Приворота нету ни у кого. Где он растет, когда цветет – неведомо. Знают, что цветок из себя ал, а видом прост, вроде ромашки. «Любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмет…» Кто отыщет Приворот, пусть положит его за пазуху против сердца, а увидит того, по ком сердце болит, прижмет цветок к груди и скажет в душе: «Мой!» или «Моя!». Тут уже не присуха, а любовь до гроба, какую ни остудить, ни отмочить, как ни старайся.
Но любовь не так проста, и порой с самым верным средством неладно выходит. Рассказывают, будто парнишечке одному дался в руки Приворот, а он с глупа ума вздумал влюбить в себя княжескую дочь. Хотел с князем породниться, а там и самому князем стать. Одно не подумал, что кусок шире рта не откусишь. Влюбить княжну влюбил, да ничего ему не отломилось. Старый князь, как узнал о таковом позоре, дочь-ослушницу в монастырь отправил, а самозваного зятька сгубил. Одни старики говорят – запорол до смерти, другие – в каторге сгноил. Давно было… наверное, уже никто не помнит.
Сказки эти Матвей услыхал зимой на святочных посиделках, и с тех пор запала ему мысль, что неспроста он Вареньку повстречал. Весь мир девку забыл, а Матвею помнится. Спать ложится – Варю вспоминает, утром глаза откроет – о Варе думает. Не иначе приколдовала его девка крепко-накрепко.
Такое дело ни одному парню понравиться не может. Малость поразмыслив, Матвей пошел снимать порчу.
С такими заботами народ ходил к бабке Мокриде. Старуха умелая, не болтливая и живет на выселках, где лишних глаз не бывает.
К Мокриде Матвей явился под вечер, когда на дворе стемнело. Неловко казалось идти к колдунье у всех на глазах. Разговоров потом не оберешься, мир сыщиков не держит, а про всех ведает. Мокрида гостя без разговоров в избу пустила, дверь заперла на щеколду, а потом, стерва этакая, принялась душу мотать.
– Ну, зачем пришел? Говори, чего столбом стоять.
– Тут такое дело, – выдавил Матвей через силу. – Думаю, нет ли на мне порчи…
– Да кто такого баского парня изурочить может? Лихоманка какая, что ли, прилучилась? Сила ослабла, работа не спорится?
– Да нет вроде…
– Вот и я смотрю: здоровья у тебя на семерых. Тебя и оглоблей не ушибешь, а ты порчи испугался. Давай-ка дело говори.
– Присуха на мне, – нехотя выдавил Матвей.
– Вот оно как… Только я тебе сразу скажу: ко мне никто из девок или баб молодых не приходил, зелья не выпрашивал. Разве что самодел какой. Но это не беда, отмочим присуху. Но ты прямо говори, на кого грешишь и с чего решил, будто тебя околдовали.
– Покоя нет. День и ночь только о ней и думаю. Никогда такого не было, а тут привязалось и не отпускает, как гвоздем приколочено.
– Ты, парень, в себе или как? Это всегда так бывает: сперва девоньку не замечаешь, будто и нет ее, а потом минуточки без нее прожить не можешь. От такой присухи одно лекарство – сватов засылать.
– Некуда засылать, – глухо сказал Матвей и сел на лавку.
Тут уже Мокрида всполошилась и стала выспрашивать толком. Матвей сам не понял, как все рассказал.
– Влип ты, парень, крепче не бывает, – промолвила старуха после некоторого раздумья. – Пошли попытаем судьбу, авось попустит.
Вслед за Мокридой Матвей сошел во двор. Под соломенной крышей было уже совсем темно. Мокрида разожгла огонь под таганком. Потревоженные козы шарахнулись в загончике, огонь зазмеился в желтых козьих глазах.
– Ничо, – проговорила Мокрида. – Они тут к месту, нечисть духа козьего не переносит.
Поставила на огонь плошку с водой, прошлась вдоль стены, на ощупь обирая с развешанных травяных веничков помалу сухих листьев и цветков. Кинула в варево, что начинало медленно ходить на огне. Неразборчиво бормоча, разбросала по утоптанному земляному полу пригоршню мелких костей. Матвей с тревогой следил за действиями ведьмы.
– Не боись, – проскрипела Мокрида, – крысиным пометом кормить не стану, мои заговоры безвредные. А вот без заячьей костки мертвецкую присуху не снять. Да ты за гайтан не хватайся, кресту во дворе власти нет, тут старый Велес командует. Думаешь, почему, когда засуха и недород, добрые люди иконы из избы в хлев выставляют? Старые боги новых уму-разуму поучат, вот дождик и пойдет. Ну, кажись, пора.
Мокрида добросила новый сбор в исходящую паром плошку и утробно забормотала:
– Именем бога живого, батюшкой Родом, матушкой Микешкой, пресвятой Богородицей заклинаю: ступай мертвое к мертвым, оставь живое живым. Отойди от раба божьего Матвея, от души его, от кости его, от тела его. Не тревожь ни днем ни ночью, ни летом ни зимой. Иди в свою могилу к своим мертвецам…
Жидкость на огне взбурлила, расплескавшись по сторонам, словно кто с силой ударил ее. Плошка раскололась, огонь погас. В темноте были слышны стоны старухи. Следом заскрипела дверь, обозначился светлеющий проход со двора в проулок.
– Иди отсюда, – произнес голос Мокриды. – Ничем я тебе не помогу. Сам видел, что случилось. Не та сила на тебе, чтобы мне с ней совладать. Обварило всю, хорошо еще, глаза не выжгло.
– Ты говорила, что справишься.
– Мало ли что я говорила. Ты все слушай, да не всему верь. На всякую силу силища найдется, перед которой отступить не грех. Одно тебе скажу: Варька твоя жива. Я заговор на мертвую читала, за то и поплатилась.
– Где ж она пропадает, ежели жива? Ведь скоро год, как потерялась.
– Мало ли где? Может, она на разбойничий стан вышла, и разбойники ее себе оставили. На тракте-то балуют – значит, и разбойнички где-то есть.
– Да ты что? – возмутился Матвей. – Ты хоть понимаешь, что грабежники сделают, если им девушка в лапы попадет?
– Что сделают, это тебе лучше знать, но только она живая. Никто ее не убивал. А хочешь, я тебя к другой девушке присушу? И думать о своей Вареньке забудешь.
– Не хочу, – коротко ответил Матвей и ушел. Только и слышал, как ведьма вслед крикнула:
– Нет на тебе присухи, а если что есть, то оно человеку не по разуму!
С того времени Матвею вовсе покоя не стало. Никакой присухи нет, а думается об одном: жива Варенька, но в беду попала, что похуже смерти. Как представит Матвей лесных воров, так до зубовного скрежета доходит, хотя разумом понимает: неоткуда в ухоже разбойному стану взяться. До тракта далековато, и житье в чащобе несладкое. Грабежный люд по деревням живет своими домишками, днем с виду смирней смирного, а прохожих зорят по ночам. Лихие атаманы, что девок себе для похоти уводили, ныне перевелись. Умом Матвей рассуждает правильно, а душа болит. Ежели не разбойники Варю схватили, то что тогда?
Весна пришла. На Красную горку молодежь, не спросясь старших, о свадьбах сговаривается. На Матвея многие девушки втайне поглядывали, а все зря: ни к одной Матвеево сердце не лежит. Сам-то Матвей сирота, живет в дядином доме, так его никто с женитьбой не торопит, а то уйдет с молодой женой своим домом жить – и пропал работник, а вместе с ним и земельный клин. Оттого Матвей ходил свободно: вроде и жених хоть куда, но сирота – свахи за такими не охотятся.
Всю весну Матвей работой спасался – с пахоты не сбежишь, – а как подошли долгие купальские вечера, затосковал.
Наступил и купальский канун, тот самый день, когда Матвей встретил Вареньку на дороге в ухожу. В Иванов канун работы до обеда, а там парни идут костры складывать, девушки – венки плести. Люди постарше отправляются в рощу веники заготавливать на весь год, а хозяйство ухичивают от купальских бесчинств. Попробуй в эту ночь оставь на улице хоть телегу, хоть корыто – наутро отыщешь пропажу на кладбище, а то и на верхушке стога; и как только втащила их туда сила молодецкая. У парней такие развлечения называются словом «чудить». И обижаться, когда над тобой подчудили, – нельзя. Сам виноват, если оставил свое добро без присмотра в ночь, когда всякой нечисти воля дана.