Матвею ни чудить не хотелось, ни через костер прыгать, ни купаться ночью в срамном виде. Бросил все и побрел, ни о чем не думая, к Погалинской ухоже. Поначалу туда дорога торная, сено возят, затем пешеходная тропа – весной народ на опушку ходит: драть ивовые лыки и резать лозу для корзин и иного плетения. А вглубь ухожи одни только звериные тропы ведут: лисы да кабаны натоптали.
Даже если не соврала Мокрида, где там Вареньку искать? Хоть полк солдат пригони – всю ухожу не прочешешь.
Матвей шел, пробираясь где кривыми тропками, а где прямиком через буреломье. Старался только кругами не пойти, держа низкое солнце по левую руку. Шел так не один час. В лесу трудно понять расстояние. Кажись, все ноги по корягам оттоптал, а прошел всего ничего. Но время идет, солнцу давно пора на покой, а оно все висит, просверкивая меж деревьев, и давать место ночи не собирается. Вроде уже коснулось окоема – и опять приподымается, словно на рассвете. Играет солнышко само с собой; в купальские вечера такое случается.
Там и дорога под ногами объявилась, не тракт, но плотно убитая тропа. Видно, что ходят по ней много да и ездят порой. А кому тут ездить, уж не станичникам ли?
Матвей с сомнением покачал головой, но с дороги не свернул. Так ли, сяк, но куда-то тропа ведет, а бездорожьем только ноги переломаешь и ни в кое место не выберешься.
По дороге идти спорее, и ведет она в нужную сторону: незакатное солнце с левой руки подмигивает. А лес молчит, ни птицей не дзенькнет, ни веткой не скрипнет. Ровно зима наступила, когда все спит.
Только Матвей о таком подумал, как раздался позади шум и конский топот, бряканье стремян, крики выжлятников, заливистый собачий лай – словно конная охота по лесу мчит.
Матвей, как в воду, нырнул в заросли папоротника и залег там, не смея ворохнуться. Охотничья кавалькада промчала мимо: взмыленные кони, шляхетские жупаны всадников, длинные кремневые ружья, псы, тянущие на сворке. Ухнуло, грохнуло – и исчезло, как не бывало.
Отдышавшись, Матвей выбрался на дорогу. На влажной земле не отпечаталось ни единое копыто. Морок или нет, но по всему видать: встретилась ему княжеская охота, что сто лет назад буйствовала в этих лесах. И нарядов таких нонеча не сыскать, и повадки у сегодняшних охотников не те, что у екатерининских сановников.
Не увернись Матвей от скачущих, что бы тогда случилось? Стоптали бы его кони или, не заметив, промчались сквозь? Или, углядев затаившегося живого человека, связали бы его и уволокли в свое мертвячье царство? Не такая ли злосчастная судьба постигла в прошлом годе Вареньку?
Долго раздумывать не приходилось. Есть дорога – значит, по ней надо идти. Дорога хоть куда, но приведет, в том ее отличье от бездорожья, которым даже в мертвячье царство не попасть.
Тропа пошла в гору. По всему видать, и в ухоже есть места посуше. Лес кругом стал не то чтобы строевой, но рослый. А вот понизу – сплошная крапива, жгучая и жирная, высотой до самого плеча. Жжет даже сквозь одежду, порой и в лицо лезет. Матвей проламывался сквозь жилистые стебли, высматривая, что они скрывают. Должно быть, когда-то здесь была поляна или вырубка, да и сейчас лишь пара больших берез вымахала на развалинах, позволяя видеть камни фундаментов, кучи сора – битых изразцов, пережженной печной глины, всего, что не сумело истлеть за прошедшие десятилетия. Не иначе вышел Матвей на заимку, где стоял когда-то охотничий домик последнего князя.
Искать тут было нечего, все что можно унесено сто лет назад. Но ведь недаром скакала сюда призрачная охота… Матвей начал обходить пустошь, приглядываясь, нет ли следа, что укажет дальнейший путь. И впрямь, через сколько-то шагов увидал то ли нору, то ли землянку, а верней – погреб или ледник, не обрушившийся со стародавних времен. Ледник при охотничьем домике непременно нужен, чтобы было где хранить туши битых зверей. Вырытый на сухом, крытый дерном погреб не обвалился за сотню лет, и даже дверь, хоть и поветшала изрядно, висела на своем месте.
У Матвея и в уме не было дверь отворять. Мало ли какая тварь устроила там свое логово, сунешься – либо ядом ожжет, либо когтьми растерзает. Однако дверь сама, словно нехотя, заскрипела, и жутковидная тварь выползла на белый свет.
– Чур меня, – забормотал Матвей, попятившись.
Если бы не полуистлевшие тряпки, чуть прикрывавшие фигуру, Матвей ни за что не признал бы в лесном диве человека. Оно прочно стояло на толстых задних лапах, а передние свисали ниже колен. Было чудище покрыто жестким серым волосом, а где волосья отступали, там бугрились источающие слизь бородавки. Корявая образина зло передразнивала человеческое лицо: огромный крючковатый нос, желтые зубы, вкривь и вкось торчащие меж черных губ. В глаза уродине Матвей глянуть не осмелился.
– Спужался? – хрипло спросило видение, подтверждая тем свою человеческую суть.
– Есть немного, – признался Матвей, но добавил твердо: – Хотя мне пужаться нечего, раз я сюда добрел.
– И то верно. Заходи, раз пришел.
Матвей поежился, глядя в темноту погреба, и ответил:
– Я лучше здесь постою.
– Постой. И я с тобой посижу, а то тут живой души год уже не было.
Чудище выбралось наружу, раскорячившись уселось на землю. Следом из тьмы погреба потянулась ржавая цепь, прикованная к ноге.
– Что ж ты сидишь, ровно собака, на цепи? – не выдержал Матвей.
– Я и есть собака, посажена тут, чтобы никто без дела не шастал.
– Оно тебе надо? Давай я камень найду и цепь расклепаю.
– Это ты хорошо придумал. Только знаешь что о таких, как я, люди говорят? «Лежит на печи, на седьмом кирпичи, нос в потолок врос». Цепь мне и самой сбить не трудно, но тогда меня не за ногу, а за нос держать будет, а оно тяжелее. Сейчас я хоть по погребу ползать могу, на крылечке посидеть, птичек послушать.
– Какие ж тут птички? Нет тут птиц, даже вороны не каркают.
– Нету. А я все равно слушаю – вдруг тинькнет… А впрочем, что нам болтать, говори, зачем пришел. Сюда без дела народ не захаживает.
– Невесту свою ищу, – ответил Матвей. – Вареньку.
– Проходила тут Варенька. Сегодня год сравнялся, как проходила. Только ничьей невестой она не сказывалась.
– Она сама в ту пору не знала. И я, дурак, не знал. Мне бы ее за руку взять, повести за собой, а я ее одну в твой лес отпустил.
– Да уж, задним умом мы все крепки. Тогда надо было думать, а теперича не найдешь ты своей Вареньки.
– Найду, – упрямо сказал Матвей. – Ты только подскажи, куда она пошла.
– Туда и пошла… – корявая лапа махнула неопределенно. – К Сбуденю, гибели своей искать.
– Жива она, я знаю. Скажи, куда идти, а там я ее найду и выручу.
– Туда дорога прямая, но пройти можно раз в году, как раз в нонешнюю ночь. И я тебе сразу говорю: дойти ты, может, и дойдешь, но ничего путного у Сбуденя не выпросишь.
– Я иду Вареньку выручать, а просить ничего не собираюсь. Я и вовсе не знаю, что за Сбудень такой.
– Сбудень – древний бог. Раз в год в купальскую ночь он из-под земли выходит, и буде его кто в ту пору увидит, то может просить что угодно. И все сбудется. Одна незадача: Сбудень за такое благодеяние с тебя плату возьмет, да такую, что раскаешься, что просил. Варька твоя там и сгинула, а теперь ты следом собрался. И как, пойдешь, что ли? А то домой еще не поздно.
– Пойду. Ночь как раз наступает.
Действительно, солнце, наскучив бесконечной игрой, провалилось под лес. Неверные купальские сумерки опустились на мир. Хозяйка земляной норы расплылась в полутьме, одно темное пятно виднелось, и голос звучал:
– Сегодня светляки вылетают, смотри не поблазнись, не перепутай. Волшебные травы тоже светят. Вон видишь: позади моего дома как искрой сбрызнуло? Это разрыв-трава зацвела. Нарвешь ее – никакие затворы тебя не остановят. Хоть соседский амбар, хоть царская казна – все твое будет.
– Я не хичник, мне чужого не надо. За своим пришел.
– Тогда прямо по траве иди. Топчи, не жалей. Но берегись: листья у разрыв-травы что ножи. Ноги изрежешь в кровь.
– Ничо, на живом заживет. Еще у меня лапоточки ивовые, из здешнего леса. Сам лыко на опушке драл.
– Путь к Сбуденю накрепко затворен, но разрыв-трава его откроет. Как стопчешь траву, дорогу увидишь. Иди прямо, не сворачивай. По сторонам травы волшебные, о которых молва идет. Надумаешь – рви да поскорей назад воротайся, пока не поздно. А прямо идти – всякие страхи да ужасы. Там же и Приворот алым цветом сияет.
– Значит, все-таки Приворот…
– Нет. Варька аленький цветочек перешагнула, глазом не покосив. Не захотела любви наколдованной. Хочу, сказала, любви настоящей, что раз в жизни бывает, и другой не надо. Вот и выпросила любви на свою голову. Ей бы, дуре, подождать, любовь бы ее сама нашла. А теперь сдалась ей эта любовь… С кашей ее есть, что ли? Но ты, если охота придет, Приворот рви и что есть мочи назад беги. Выберешь в невесты самую раскрасавицу, цвет к сердцу прижмешь, скажешь: «Моя!» – и будет тебе счастье, чистое и беспорочное, до самыя смерти. Только раз в году, на купальскую ночь, станет на тебя находить беспросветная тоска. Так ты накануне вином допьяна упивайся и на волю из-под крыши – ни ногой.
– Спасибо за совет, – Матвей поклонился. – Дальше-то что?
– Дальше сам увидишь. Там Сбудень любое твое желание исполнит, а что в промен возьмет, никто не знает. Но уж будь уверен, в накладе он не останется. Жаль, нет у меня власти тебя туда не пустить.
На долгий миг пало мертвое молчание, потом одышливый голос предложил:
– Хочешь – здесь постой, а я вместо тебя схожу. К Сбуденю мне нельзя, рылом не вышла, а травы всякой принесу: и разрыв, и одолень, и папоротникова цвета, а заодно и Приворот. Это тебе одну траву выбирать, а я хоть все разом могу.
– Ты же на цепи.
– Цепь снять дело нехитрое. А что потом за нос прикует, так мне плевать. Быстрей сдохну. Думаешь, сладко этак сидеть?
– Спасибо за помощь, – Матвей поклонился вдругорядь, – но я пойду. Купальская ночь коротка.