Матвей встал. Качало его, что засохлую ветлу в бурю, но рядом была Варенька, и Матвей шел, удивляясь лишь, что не признал ее еще вчера.
– Сейчас дойдем, уже недалеко осталось, там отдохнешь.
– Ничего, – сказал Матвей. – На будущий год пойду и все загадаю, как надо.
– Успокойся, Матвеюшка. Ничего ты больше не загадаешь. Один человек один раз может к Сбуденю прийти, желание сказать.
– Все равно пойду.
– Пойдешь, конечно. И дорога перед тобой будет, и цветы по сторонам, но Сбудень тебе больше не покажется. Будь иначе – я бы знала, что сказать. За год у меня много передумано.
Матвей остановился так резко, что чуть не опрокинулся на ровном месте.
– Погоди, – сказал он. – Не все так просто. Ты у Сбуденя была, и я был, а мы – не были. Раз мы друг дружку нашли и узнали и любовь у нас настоящая, безо всяких приворотов, – значит, по всем законам мы муж и жена. А муж и жена – одна сатана.
– В церкви-то нас не венчали.
– Какое Сбуденю дело до церкви? Он стародавний бог, новые законы ему не писаны, а прежние – святы. И не захочет, а покажется и исполнит наше общее желание, то самое, что ты задумала. Главное, ты мне его заранее шепни, чтобы я тоже знал. А пока пойдем год годовать.
Час тянется долго, а время летит – не заметишь как. Только что лето царило, когда даже в гнилой ухоже не так тоскливо, а вот уже отплакали журавли, и бывший ледник, где сберегалась княжья дичина, засыпало снегом. Все мертво, лишь чуть заметно курится над сугробом то ли пар от дыхания, то ли дымок от печурки. Холодно, но вдвоем не замерзнут, согреют друг дружку.
Весна начала снег на припеке подъедать, загорелись огоньки первоцветов. А уж тирлича высыпало на потаенной заимке – зелья можно вдоволь наварить, да всякого: и малых детей от золотухи отпаивать, и себя окроплять от начальственного гнева.
К тому времени стала порой приоткрываться скрипучая дверь на старом погребе, начали показываться наружу его обитатели. Сидели на пороге, сплетясь уродливыми руками, молчали о чем-то, понятном лишь им.
День длиннее, короче ночи. Вот и Иванов канун. Позади погреба заискрила цветами разрыв-трава. Пора в путь.
Когда ничего нет, собираться не долго. Встали да пошли.
– Осторожней! – скрипнул Матвей. – Здесь я впереди пойду, а ты ножки береги, чтобы не порезать.
Увидал бы эти ножки прохожий человек – в падучей бы забился от страху.
Жутковидный муж с дикой женой потоптали воровские цветы, открыли выход на потайную дорогу. Потащились по ней в полшага.
– Не торопись, Матвеюшка. Успеем. Ночь хоть и коротка, а вся наша.
– Ничего, идут покуда ноги, пошагивают.
– Ой, смотри: на дорожке еще что-то шевелится, не совсем пропало. Тут прежде пень-людоед торчал. Ух и страшный! Время пришло – и сгнил. А ведь прежде и он человеком был, ходил к Сбуденю, просил чего-то. Вот и гадай, много ли ему с той просьбы прибыли отвалилось…
– Я, когда тут шел, башку ему развалил. Сила дурная взыграла. А ты-то как мимо прошла?
– Я ему туесок в пасть сунула. Пока он им давился, я и пробежала.
– Ты и сейчас хорошо бегаешь.
Двое, поддерживая друг друга, поволоклись дальше.
– Здравствуй, князенька!
– Куда поперлись, убогие?
– К Сбуденю идем счастья просить.
Князь расхохотался, оценив шутку. Видно, и при жизни был смешлив.
– Идите, а я погляжу, что выходите. – Князь сдвинул с тропы ноги.
– Ты, ваше сиятельство, саблю-то нашел? – спросил Матвей.
– Еще поспрашивай, так я тебе этой саблей спину пообстругаю.
– Затупится о мою спину. Ты бы еще розгой попугал.
– Идем, Матвеюшка, пора скоро наступит.
– Погодите. Вы что, впрямь думаете, что Сбудень вам покажется?
– Думаем, князенька. Я там была, Матвей был, а теперь мы семьей идем. Для старых богов род важней человека.
– Да какой у вас род, мужичье?
– Не обессудь, князенька, уж какой есть.
– Вот чернь упрямая! И здесь поперек дворянства норовит. Только ничего вы у Сбуденя не выпросите, он вас по-любому облапошит.
– Это уж как получится.
– Смерти просите, скорой и настоящей! – крикнул вслед князь. – Чтобы не маяться вам в посмертии.
– Ничо, у нас еще живые дела не переделаны.
Остался за спиной мертвый князь, впереди заревом засиял алый цветок, какого краше в мире нет.
– Варенька, хочешь, я для тебя цветок сорву? А то за весь год ты от меня подарочка не видела.
– Погодь. Назад доведется идти – сорвешь. А сейчас – не время.
Прошлись, держась за руки, один – справа, другая – слева, цветка не стоптавши. А там мертвым болотным светом заголубела поляна, ощерились небывалые кости, и встал посередь круга черный Сбудень-бог.
Что можно у него просить такого, чтобы не взял он в промен стократ больше, навеки обездолив просителя?
Не разняв рук, Варенька и Матвей шагнули вперед, в один голос сказали заветное:
– Семьей нашей крепкой, любовью вечной заклинаем: сгинь, пропади, проклятый Сбудень, чтобы нигде тебя не было и никого ты не мог прельстить во веки веков. А для себя нам ничего не надо.
Смирный Жак
И рыцарь Ноэль, сеньор де Брезак, вышел против чудовища и сразил его.
И Господь взял де Брезака.
Ночью то и дело принимался хлестать дождь, ветер налетал порывами, но, не сумев набрать силы, гас. Однако к утру непогода стихла, лишь косматые клочья облаков проносились по измученному небосклону. Главное же – града не было, а дождь не повредит ни хлебу, ни виноградникам, разве что вино в этом году получится чуть кислей и водянистей обычного.
Но о вине пусть печалится господин барон, Жаку до него дела нет, а капусте, которой у Жака много, дождь пойдет даже на пользу.
Как обычно, Жак поднялся до света и вышел посмотреть на небо. Ночное буйство еще давало себя знать, но уже было видно, что день окажется погожим. Среди разбегающихся туч глаз уловил мелькнувшую серую молнию. Верно, то Ивонна, деревенская ведьма, пролетела верхом на черном коте и, разъяренная неудавшимся колдовством, канула в дымоход своей лачуги. Можно понять злость колдуньи: всю ночь накликать бурю и в результате всего лишь полить мужицкие огороды.
Первым делом Жак пошел проверить поле. Тропка через заросли крапивы и лопухов вывела его к посевам.
Хлеб в этом году родился на диво богатый. Колосья высоко несли тяжелый груз, и дождевая влага, запавшая между щетинками усов, казалась каплями живого серебра.
Жак быстро прошел чужие полосы. Его клин был крайним, ближним к лесу и потому особенно часто страдал от нашествия непрошеных гостей. Вот и сейчас Жак издали увидел, что его худшие опасения сбылись. Край пашни был смят, истоптан, изрыт.
Жак подбежал к посевам и опустился на корточки, разглядывая землю. Уже достаточно рассвело, и на потемневшей от дождя почве были отчетливо видны следы кабанов. Значит, не помогло верное средство, купленное у прохожего монаха, зря он целый день разбрасывал вдоль межи цветы и корни майорана, повторяя, как учил продавец: «Прочь, свинья, не для тебя мое благоухание!» Кабаны с легкостью перешагнули эфемерную преграду, и теперь с ними ничего не поделаешь: повадившись, они будут являться каждую ночь, пока не стравят весь урожай. И гнать их нельзя – мужик не смеет тревожить благородную дичь господина барона.
В иные дни Жак скрепя сердце пошел бы на псарню и передал бы доезжачим, что появились кабаны. Разумеется, барон не усидел бы дома, и, хотя охотничья кавалькада выбила бы хлеб ничуть не хуже, чем град, дикие свиньи после побоища зареклись бы выходить на поле, принадлежащее Жаку.
Но теперь охотников распугали слухи об огромном змее, облюбовавшем скалы Монфоре. Сам барон сидел в четырех стенах и держал мост поднятым.
Значит, с кабанами придется бороться самому, хотя это и грозит виселицей. И даже не виселицей – браконьеров вешают на дереве в лесу. Страшно, конечно, но отдавать хлеб на разграбление – страшнее. Жак готовился к войне с кабанами с того самого дня, как впервые увидел следы, хотя и надеялся, что майоран отпугнет разбойников.
Вернувшись с поля, Жак прошел за дом, где дымилась на утреннем солнце приберегаемая к осенней пахоте навозная куча. Из самой ее середины Жак вытащил длинную, чуть изогнутую палку. Палка как палка, с двумя зарубками по краям. С ней можно пройти через всю деревню, и никто не заподозрит дурного. Поди определи сквозь слой грязи, что она вытесана из сердцевины старого клена, и попробуй узнай, для чего нужны две зарубки. Просто идет человек с палкой, а закона, запрещающего крестьянам иметь оружие, – никто не нарушает.
Дома Жак обмыл распаренный в навозе стержень, осторожно согнул его и привязал жилу, обмотав ее по зарубкам. Готовый лук он оставил сохнуть на чердаке неподалеку от теплой печной трубы.
За день кленовая древесина высохла и распрямилась, туго натянув тетиву. Такой лук не всякому под силу согнуть, зато выстрелом из него можно пробить закованного в сталь латника. Секрет лука вместе с легендой о латнике Жак получил от отца, участвовавшего в Большом бунте. Теперь секрет пригодился.
Стрелы Жак хранил дома под мучным ларем. Их всего две, зато это настоящие кипарисовые стрелы со стальным четырехгранным наконечником и густым оперением. Стрелы Жак нашел в лесу после одной из осенних облав, на которые съезжалось дворянство всей округи.
Жак завернул оружие в мешковину и, когда стемнело, отправился на поле.
На самой опушке леса рос огромный бук. Жак устроился на развилке толстых ветвей и принялся ждать. Ночь была безветренной и теплой. У края земли порой вспыхивали зарницы, но здесь было тихо. Ивонна, утомившись прошлой ночью, верно, спала, и вместе с ней на время уснули беды и несчастья.
Деревни Жаку не было видно, зато замок черной громадой темнел на берегу озера. В одном из окон горел свет, казалось, что замок смотрит красным глазом на затаившегося преступника. Птичий хор, переполнявший лес вечером, постепенно затих, зато в полную силу вступили цикады и кузнечики. Особенно цикады – серебряные бубенчики их голосов будоражили кровь, навевали мысли о чем-то давнем, молодом, ушедшем навсегда.