– Нет! Не надо!
– А как ты думаешь, почему нам выдают не одну, а двенадцать ампул? Говорят, на всякий случай, вдруг что-то разобьется. Это в патронташе-то… Так что говори, но думай, о чем говоришь.
– Но мы действительно не делаем плохого.
– Если бы вы еще не приходили к детям, я бы тебе поверил.
– Но мы не можем не приходить. Малыши такие славные, они так улыбаются нам. Играть с детьми – счастье, от которого не отказаться. Если бы тебе, угрожая пистолетом, приказали не дышать, ты, возможно, дал бы такое обещание, ведь вы умеете лгать. Может быть, ты даже честно задержал бы дыхание на минуту или две, но потом бы вдохнул с особой силой. Так и мы. Мы обязаны приходить к детям и радовать их.
– И убивать.
– Те, что умирают, просто не могут жить в полной мере. Но даже они умирают счастливыми.
– Ненавижу фарисейский слоган о счастливом теленке.
– Но мы не пожираем детей, а вы телят едите.
– Лучше бы вы были людоедками, тогда вас было бы проще изничтожить.
– Такие существа тоже были, но вы истребили их давно.
– А теперь истребим вас.
– Зачем? Вы без нас пропадете. Люди станут скучными, разучатся радоваться. Счастье и смерть всегда ходят рядом, неужто вы этого не понимаете?
– Да, умница, мы это понимаем. Перед нами, всем человечеством, давно стоит выбор: гуманизм или здоровье народа. Когда-то в семьях рожали по десять детей и не считали трагедией, если половина умирала – неважно, от скарлатины или ваших игр. И ты верно сказала: выживали самые лучшие. Но теперь иное дело. Большинство заводит одного заморыша и гордится им, как дурак красной шапкой. Общество и родители спасают это несчастное существо, которое по вашим первобытным законам должно умереть. Мы научились сохранять жизнь детям с пороком сердца, с юношеским диабетом, черт знает еще с чем, и болезни эти передаются по наследству нашим внукам. Представь: чуть не половина нынешних детей не может пить парного молока. У них нет нужного фермента.
– Я это знаю, – тихо сказала фея. – Мне вас жалко.
– И поэтому вы убиваете неудачников…
– Мы никого не убиваем, даже когда убивают нас.
– Конечно, вы таким нетривиальным образом улучшаете человеческую породу…
– Вы тоже изменяете тех, кто живет рядом с вами, и не интересуетесь знать, нужны ли эти улучшения тем, кого вы потом съедите.
– Ты опять права, но, если куры или поросята, чью породу мы улучшаем, восстанут против нашей заботы, они будут в своем праве.
«Какую чушь я несу… – всплыла несвоевременная мысль. – Передо мной овеществленная сказка, прекрасная и жестокая, как все настоящие сказки, а я вместо того, чтобы сразу ее уничтожить или, плюнув на все, отпустить, занимаюсь никчемушными социальными выкладками…»
Затем Марн сказал:
– Я тут произнес много умных слов, казалось бы, в твою пользу, но все они обращаются в пыль, когда видишь лицо ребенка с синюшными от сердечной недостаточности губами. Дети должны жить, все без исключения, и мне плевать на здоровье нации. О нем можно замечательно потрындеть за вечерним чаем, но не более того. А те, кто присвоил себе право убивать чужих детей, сами должны умереть, как бы прекрасно они ни пели и какие бы чудесные цели ни преследовали.
– Но ты ешь бутерброды с икрой, красной и черной, не тревожась тем, что это чьи-то дети.
– Могу обещать, что в жизни больше не съем ни единого бутерброда с икрой.
– Как обидно, вы губите сами себя, мы стараемся вам помочь – и тоже сами себя губим. Ведь схватить фею может только тот, кто во младенчестве слушал наши сказки. Остальные нас попросту не увидят. Ты тоже наш воспитанник, жаль, что ты этого не помнишь, иначе ты не пошел бы нас убивать.
– Помню. Не все, конечно, но помню музыку и ощущение непредставимого счастья, от которого перехватывает дыхание и замирает сердце. Отблеск этого счастья озарил меня, когда я следил сейчас за вашим танцем. Поэтому я позволил тебе говорить. Но это ничего не меняет. Люди спасутся сами, без вашей помощи, а если нам суждено вымереть, то, значит, такова наша судьба. Но и здесь мы обойдемся без помощников со стороны.
Марн раскрыл патронташ и тщательно, словно от этого что-то зависело, принялся выбирать смертельную ампулу.
Девичья фигурка забилась в ловушке.
– Не надо! Не стреляй! Ну, пожалуйста!
Торф
У штыковой лопаты конец сходит на нет, образуя острие, у заступа полотно повсюду одной ширины. Глину, особенно если она вперемешку с хрящом, заступом так просто не возьмешь, против нее нужен штык, а пышную огородную землю, что перепахивается каждый год, удобнее ворошить заступом. Но всего пригоднее заступ при добыче торфа. Торф отделяется ровными пластинами, не слишком толстыми, но и не худыми, какие удобно складывать в бурт, а потом перегружать на тачку. Он не крошится впустую и весь идет в дело.
Заступ у Кондрата под стать хозяину: такой же широкий, на длинной рукояти, навечно вычерненной торфом. Сам Кондрат тоже черен, торфяная пыль въелась в кожу, и даже субботняя баня не может отмыть ее. Да и нужно ли? Торф черен, но не грязен.
Торфяная толща уходит на неведомую глубину, сажевого цвета пласты сменяются сероватыми, но качеством они все одинаковы. Брукеты из любого торфа получаются твердые, с дегтярным отливом, но не пахнут они ничем. Порошком с брукета бабы лечат понос детям, объевшимся по весне зеленью. Телятам тоже досыпают в пойло, чтобы легче переходили с молока на траву. Какая уж тут грязь, если это лекарство?
Бурты проветриваются на вольном воздухе неделю, а порой и две. Дольше нельзя, а то загореться могут. Продутые торфянины Кондрат на тачке перевозит к ручью и вываливает в огромную кадь. Дальше торфом занимается Авдотья: заливает водой, рушит пластины сечкой, словно капусту рубит, перемешивает, пока не получится густая однородная каша, которую ковшом разливает по дощатым формам. Там вода стекает, и образуются брукеты, которые идут на продажу.
Брукетами можно топить печь не хуже, чем дровами, только золы много. Но зола – не зла, не пыль, хозяйки ей применение находят. В бане зольной водой волосы моют и сыплют золу на огород под морковь. К тому же брукеты дешевле дров, которые у лесовладельцев, поди, и не укупишь. Еще у огородниц есть особый секрет, благодаря которому местный овощ на всю страну славится. Почвы в округе тяжелые – глина да известковый хрящ, на таких ничего родиться не будет, сколько каки ни клади. Так бабы исхитрились: роют канаву в аршин глубиной, а шириной в две борозды, чтобы весной перепахивать легче, укладывают на дно торфяные брукеты, словно дорогу торфом мостят, по бокам тоже стенки строят, а середину заваливают местной неплодной землей, да палой листвы добавляют, да навоза. На такой гряде всякий овощ прет, что опара из дежи, а сорняков много не бывает. Держится торфяная гряда лет десять, и каждый год народишко прирезает к огородам новые гряды. Этаким макаром скоро в округе хлеб сеять перестанут, а будут спасаться луком, да морковью, да чесноком. А в основании всего благолепия Кондрат со своим заступом. Конкурентов у него нет, кому охота за гроши в болотной жиже возиться?
Что Кондрата бесило, так то, что Авдотья мало помогает. Всего дел у бабы – воды натаскать (не шибко много – ведер с полста), торфяную кашу в кади замесить, разлить по брукетным гнездам, а как высохнет – вытряхнуть и сложить порядком. С такой работой и Нюшка управится, так нет, Авдотье слова поперек не скажи, у нее один ответ: Нюша мала, рано ей ведра с ручья таскать. У девчонки только баловство на уме: в малой формочке она лепит торфяные горшочки и мисочки, самой ранней весной высаживает рассаду капусты и огурцов и тоже продает теткам-огородницам. Те берут, у них в рассадниках в эту пору еще лед лежит.
Авдотья дочку похваливает, нет чтобы построжить. Опять же, на помощь Авдотья скупа. Могла бы с тачкой ездку-другую пробежать, покуда торфянины в кади размокают, а ей, вишь ли, по хозяйству обряжаться надо. Тоже придумала: щи варить да блох давить – много времени не займет. Отговорки все это.
Авдотья Кондрату не жена, не родственница и не свойственница, а так, приживалка, взятая Христа ради. Муж у ней помер, земельный пай отняли: не положено бабам. Оставалось идти по миру, но тут прилучился Кондрат, и жизнь, какая-никакая, наладилась. Кондрат непригожими словами ругается, а иной раз и кулаком отоварить может, а сам без Авдотьи никуда: одним заступом хозяйство не ухитишь, щи лопатой не похлебаешь, тут ложка нужна.
В этот день работа пошла противу заведенного порядка. Авдотья уже торфяные пласты, сколько было завезено, замочила и по хозяйству обрядилась: истопила печь, поставила томиться щи, для которых Нюшка нарвала в перелеске ворох кислицы, а Кондрата с тачкой все не было. Делать нечего, вздохнула и пошла сама.
Кондрата отыскала на дне раскопа, что-то он там окапывал, а что – не разберешь. Авдотья спустилась вниз и ахнула: из жирной почвы торчал рог, да такой, какого прежде видать не доводилось. Ветвистый, что торговая яблоня, а длиной как бы не в сажень.
– Кто же это такой, прости господи? Никак, сохатый…
Кондрат молча копал некоторое время, затем произнес:
– Дура! У сохатого рога не такие. Они широкие и в длину меньше. Это елень, зверь допотопный.
– Где ж такой водится?
– Нигде. Для него в Ноевом ковчеге места не хватило. Куда его с такими рогами? – вот он и утоп.
– Зачем же ты его копаешь? Пусть бы лежал, где лежит. Не нами положено, не нам и выкапывать.
– И обратно – дура! Я рога обломаю и в городе продам. Знаешь сколько за них выручить можно? Тебе такие деньжищи и не снились. А остальное пусть валяется. Буду со дна крошку выбирать – в дело пущу. Видишь, тут кости и шкура ошметками остались. В торфе это дело не гниет, с самого потопа нетленно, а мясо да требуха заторфянели, следа нет, – Кондрат с силой ударил заступом по виднеющемуся боку, покрытому свалявшейся шерстью. Кожа мгновенно расселась, открыв черное нутро. – Вона, чистый торф, только кости да копыта целы, потому и пластать несподручно.