– Что ж ты его заступом по живому? Не по-людски это.
– Ну, ты сказанула! Где ж ты тут живое нашла? Торф и есть торф.
– Все равно – нехорошо. Гляди, как бы Хозяйку не погневить.
– Это Волосыню, что ли? – Кондрат хрипло рассмеялся. – Беги, жалуйся. Я тут тридцать лет копаю, а никого не видал.
Ввязываться в спор Авдотья не стала, молча нагрузила брошенную тачку просушенными пластами торфа, натужась, выкатила ее из раскопа. Наверху она увидала Нюшу, которая притащилась за ней следом.
– Ты что здесь делаешь?
– Мам, а кто такая Волосыня?
– Не твоего ума дело. Хозяйка это торфяная.
– Где ж она тут живет?
– В торфе и живет. Если туда дальше пройти, сначала кочкарник будет, а потом топь болотная. Там ейный дом и есть. Прежде Волосыня русалкой была, по весне на сухое выходила волосы чесать, а потом омут зарос, и она заторфянела, как тот елень.
– А дядя Кондрат ее не выкопает?
Авдотья не ответила, впряглась в тачку и покатила в гору.
– Собой какая Волосыня? – настаивала девчонка, поспешая за матерью.
Авдотья остановилась передохнуть и одышливо ответила:
– С виду как девушка, но вся из торфа слеплена, остались только волосы густющие – до середины спины. Когда русалкой была, расчесывала старательно, вот они до сих пор не путаются. Потому и зовут ее Волосыня.
– Зато у Кондрата – колтун, – мстительно сказала Нюшка, не любившая материного сожителя.
– Это точно. Кондрат на болоте живет, кикимора ему волосы запутала, а Волосыня расчесывать не стала, не нравится ей Кондрат.
Докатив тележку, Авдотья взялась за сечку и принялась рубить размокшие дернины.
– Телегу пустую Кондрату скати, – велела она дочери.
– Меня там Волосыня не схватит? – с чего-то забоялась Нюша.
– Не… У тебя коса расчесана волосок к волоску. Волосыне хорошие косы нравятся, она не тронет.
Торфа в тот день было добыто не так много, и рога допотопного еленя Кондрат вытащить не сумел, потому как второй рог на сажень уходил вглубь земли. Домой Кондрат вернулся позже и злее обычного. Попенял Авдотье за все, даже что щи не скоромные.
– Мясов откуда взять? – отругивалась Авдотья. – Еленя твоего в горшок класть прикажешь?
Нюшка при первой возможности забралась на печь и затихарилась там.
Но даже когда стемнело и наступило время, примиряющее мужчин и женщин, Кондрат не успокоился. Отвалившись от покорной Авдотьи, он недовольно проворчал:
– Тьфу! Лежишь, как квашня. Баба называется! Завтра буду с Нюшкой спать!
– Чиво?! – Авдотья подскочила на лавке. – Только попробуй малую тронуть, убью охальника до смерти, и Господь меня простит.
– Ах ты дрянь! – Чугунный кулак раскровенил Авдотье лицо. – Да я тебе всю харю набок сверну!
Авдотья в чем была выскочила на улицу, забилась под навес, где были сложены готовые брукеты. Кровь из расквашенного носа капала на торф, не оставляя следа: красное на черном в полутьме летней ночи. Страшно было оставаться тут, где мог найти Кондрат, еще страшней – убегать, оставив в доме беззащитную Нюшу. Авдотья вслушивалась, боясь почуять шум и крик ребенка. Тогда хошь не хошь придется возвращаться в дом, отбивать дочь от взбесившегося сожителя.
Вместо ожидаемого шума раздался тяжелый, но мягкий топ, словно огромнейший конь, битюг, прошагивал копытами по траве.
Белые ночи еще не сошли на нет, видно было довольно хорошо. Сначала словно кусок темноты нарисовался на фоне неба, лишь потом разгляделось, что к дому неторопливо приближается небывалая всадница. Совершенно голая, черная, как из смолы отлитая, девушка сидела верхом на гигантском олене. Густые, гладко расчесанные волосы ниспадали на спину. На боку оленя – а верней, знакомого уже еленя – зияла рана, нанесенная Кондратом, но зверь продолжал шагать, словно и не получал удара заступом. Из дыры сыпался мелкий торф.
Волосыня, а это, несомненно, была она, легко соскочила на землю, подошла к кади, зачерпнула ладонью густую торфяную жижу и принялась мазать еленю пораненный бок. Елень терпеливо ждал, лишь иногда переступая ногами.
Окончив лечение, пришелица подошла к дому и ударила мягким кулаком в дверь. Изба содрогнулась, но громкого стука не получилось. Зато когда подошедший елень ткнул копытом, грохоту было на всю округу.
– Я те покажу, как шуметь! – послышался рев Кондрата. – Я тя отучу своевольничать!
Расхристанный Кондрат явился в дверях. В руках у него была деревянная лопата, которой Авдотья ставила в печь хлебы. Кондрат размахнулся, желая наподдать непокорной Авдотье по чему придется, и лишь потом разглядел, кто стоит перед ним. Громко икнув, Кондрат попятился в сенную тьму. О том, чтобы бить гостью лопатой, он и думать забыл. Будь в руках железный заступ, может быть, Кондрат и сподобился бы ударить, а струганой деревяшкой только золу шевелить.
Волосыня молча шагнула вслед за мужиком. Елень терпеливо ждал у входа, и судорожно застыла у торфяной поленницы Авдотья, бесполезно вслушиваясь, не закричит ли Нюша.
Крика не было, лишь упала на пол лопата, еще что-то, и вроде бульканье послышалось. Затем торфяная дева объявилась на крыльце. Ухватив за ногу, она волокла Кондрата. Елень шагнул к хозяйке, поддел бесчувственное тело на рога. Не наколол, а именно поддел, как копну сена на волокушу. Кажется, Кондрат был жив, даже вроде бы подергивался слегка.
Волосыня словно втекла на спину рогатого великана, елень, мерно переступая копытами, двинулся в сторону торфяников. Авдотья отлепилась от сложенных в поленницу брукетов и завороженно пошла следом.
Вернулась через полчаса, запалила лучину. В доме все было на местах, не спящая Нюша дрожала на печи.
– Видела, доча?
– Ой, видела!..
– Вставай, помоги собраться. Потом отоспишься.
– Мы убегаем отсюда?
– Куда ж мы побежим? У нас другого дома нет и рукомесла тоже нет. Пойдем Волосыню о милости просить.
Собрались духом. Авдотья увязала Кондратовы обноски, взвалила узел на плечо, в руки взяла чугун с недоеденными щами. Нюше вручила кашник, и обе, большая и малая, отправились в ночь. Прошли торфяной раскоп, затем под ногами зачвакало. Впереди расстилалась топь – место, куда и днем не следовало ходить.
В полутьме светлой ночи трясина казалась лужайкой, но ровная поверхность сейчас была неспокойной, не успевшей умиротворенно замереть. Казалось, в глубине кто-то вздыхает, голубые огоньки блазнили взгляд, и среди них – один, выше прочих, напоминающий пламя церковной свечи.
– Что это? – прошептала Нюша.
– То Кондратова душа в аду горит. А сам Кондрат в трясине покоится. Я видела, как его Волосыня туда оттащила.
– За что его так?
– Лучше не спрашивай. Ему много за что казнь полагается.
Авдотья ступила на самый край кочкарника, опустилась на колени в выступившую воду, достала гребень и ножницы, принялась расчесывать волосы.
– Матушка Волосыня! Не оставь нас своей милостью. Дозволь кормиться от твоих избытков!
Срезала прядь волос, обмотала вокруг принесенного брукета и кинула на самую середину болотного окна.
– Становись на колени и косу распускай.
– Мама, ты что, косу мне резать хочешь?
– Не боись, я одну прядку возьму, тебе вдоволь останется. Повторяй за мной: Матушка Волосыня, не оставь нас своей милостью!
Окончив обряд, о котором живущие только слыхивали, да и то не все, Авдотья поднялась с колен и громко сказала, обращаясь к болотным огням:
– А тебе, Кондратий Иваныч, торфянеть до самой архангеловой трубы. Вот твоя одежа, что осталось, нам чужого не надо. – Размахнулась, бросила в топь узел. Тот долго не хотел тонуть, наконец утоп и он. – Вот твой обед и твоя каша. Тебе уж не нужно, а нам и подавно. Кушай, если можешь, а к нам дорогу забудь.
Авдотья выплеснула в прорву щи, опростала кашник, поклонилась болотным огням и, ухватив Нюшку за руку, пошла прочь, насколько быстро можно идти по болоту.
– Мам, – спросила Нюша, поспешая за матерью, – а как же мы с работой управимся без дяди Кондрата?
– Управимся. Будем поменьше брукетов сушить. А то найдем себе помощницу. Думаешь, только нас двоих добрый мир из дома выгнал? У кого мужиков в семье нет, тому земли не нарезают: пропадай где хочешь. Найдем такую бедовуху – возьмем в долю. Будет у нас бабская артель. Волосынюшка не даст пропасть.
Угомон
– Тоша, ну сколько можно? Успокойся наконец, Угомон тебя возьми!
Ага, возьмешь его, как же! Ребенку жизнь изучать надо, а ты меня призываешь. А что я могу? Это не я его, а он меня возьмет. С котом что было? Ты и не видала, а я все видел. Тошенька глазки у котика вынуть хотел, интересно ведь… Хорошо, Мурлон – зверь с понятием; обошлось без когтей. Теперь, когда Тошу выпускают в свободное плавание, Мурлон со шкафа не слезает. Он и сейчас там сидит, так что ребенку кроме как мамой заняться некем. Во-во! Маме глазик вынуть – дело святое…
– Тоша, что ты вытворяешь, безобразник? Немедленно перестань! Ты же видишь, мама спать хочет… Я тебя из манежика выпустила, игрушек целую охапку дала… играй ими, дай мне хоть минутку поспать…
О, как запела! Спать ночью надо. А ты что ночью делала? В интернете всю ночь по сайтам шастала. Вот и страдай теперь. А угомона Тошке не будет, это я тебе ответственно говорю. Мое дело – утишать, если ребенок свыше меры раскапризничался или на крик изошел до пупочной грыжи. Опять же, мне усыплять мальца, когда время спать подойдет, а он не хочет. Но сейчас не спать надо, а жить-поживать. Кстати, что-то парень затихарился, по всему видать, шкоду задумал. Конечно, за поведением следить – не мое дело, но взглянуть надо…
Тошка, стой! Прекрати немедленно! Тебе было сказано поживать, а не пожевать! Конечно, четыре зуба – это серьезно, им работа требуется, а провод сам в рот просится, но ведь он под напряжением! Прогрызешь изоляцию – и будет тебе угомон на веки вечные. Вон туда иди, видишь сервант? А дверцы мама подвязать забыла. Значит, можно открыть и заглянуть, что там внутри.