Ух ты, какая ваза!
Бац!
– Тошка, да что ж ты натворил, неугомонный?! Такая ваза была красивая! Осторожно, порежешься… На вот, с хомяком играй, пока я подмету.
Э-хе-хе… В прежние времена дети с мишками играли. Еще зайчики попадались и лисички иногда. А чтобы бурундуки или как этот – хомяк, – такого не было. Хотя мало ли чего не было… Хомяк большой, вдвое больше Тошки, пузо мягкое, морда симпатичная. Глазки вделаны на совесть; Тоша уже пытался вынуть – не получилось. Так что пусть будет хомяк.
А мама-то снова спит. Пожалуй, оплошка у меня этой ночью вышла. Не Тошку надо было баюкать, а маму. «Баю-бай, баю-бай, Windows, мама, не включай». Выспалась бы, и сын не был бы в забросе.
Как там Тошка? Эге, да глазки у тебя совсем сонные. Лезет, карабкается не пойми куда, а глазки спят. Успокойся, кому говорю! Угомон я или нет? Так-то, уснул… А ты, засоня, чего дрыхнешь? Сына в кроватку перенеси, а там и спи себе. Ай, добудишься ее, как же… Ладно, хомяк мягкий, подгузник у Тоши сухой. Спите, где сон свалил. Баюшки-баю.
Умолот
Умолот на верее сидит, вдоль улицы поглядывает. Скучно Умолоту и невесело. Это ж сколько надо терпения – целый день на верее сидеть и ничего не делать! Домовой – он Умолоту сродни – в доме заправляет, банник в бане управляется, овинник в овине главный, гуменник – на гумне. Мало ли что сейчас на гумне пусто хоть шаром покати, – придет время, наступит жаркая работа, тут уж без гуменника никуда. Полевик на меже начальствует, леший – в лесу, весь мелкий народ под ним ходит. Трясинник – болотный царь, а водяной – в озере, у него русалок много, и все красивые. У каждого свой удел и своя доля. Один Умолот – ни пришей, ни пристегни.
Без домового изба толком стоять не будет: полы провалятся, потолок просядет. А Умолоту о чем заботиться – о верее? Да пропади она пропадом, эта верея, вместе с воротами!
По улице телега едет. Никак гости намылились? Ворота будут отворять, Умолота тревожить. Еще не хватало! Кыш отсюда! От ворот – поворот!
Проехали мимо. Вот так-то, не будут зря беспокоить.
Скучно Умолоту, невесело.
Хозяин в окошко из-за занавески выглянул. Кого там несет нелегкая? Никак гости едут? Придется их встречать, привечать, кормить, поить, в расход входить… И что им дома не сидится? Ан нет, мимо проехали. Вот и славно, вот и ладушки.
Что ни говори, а Умолот тоже при деле состоит.
Хозяин
Аникину было пять лет. Он спал на широкой бабушкиной кровати. Бабушка спала в соседней комнате на второй кровати, такой же широкой, как первая. Размеренный бабушкин храп доносился до Аникина, пропитывал его сон. Аникин думал, что это рычат звери, прячущиеся под кроватью, глядящие сквозь дыры кружевных подзоров. Один зверь, большой и белый, свернулся у Аникина в ногах. Он тоже спал.
Аникин видел сон. Страшный и бестолковый. И одновременно он видел себя спящего с белым, свернувшимся клубком зверем. Этого зверя Аникин не боялся, хотя, кажется, тот все-таки не спал.
Утром Аникин рассказал бабушке длинный сон, и о звере тоже. Бабушка слушала, кивала головой, жевала губами, а потом сказала:
– Домовик это. Ты не бойся, малого он не тронет, – и больше ничего объяснять не стала, а днем, наскучив вопросами, пообещала даже выдрать прутом, если он не выбросит из головы глупости, потому что это все фантазии и на деле не бывает. Но Аникин-то знал, что это вовсе не фантазии, ведь он подглядел, как бабушка сыпала возле кровати пшенной кашей и шептала что-то. Больше Аникин белого зверя не видел, хотя из-за бабушкиного ночного рычания сны представлялись один другого страшнее. А кашу на другой день склевала курица, нагло ворвавшаяся прямо в дом, после чего случился переполох с квохтаньем и хлопаньем крыльями.
Аникин вырос. Ему было двадцать пять лет. Он спал на тахте в своей однокомнатной кооперативной квартире. Рядом посапывала женщина, на которой Аникин собирался, но все никак не решался жениться. Аникину снился сон, длинный и бестолковый, гротескно повторяющий дела и разговоры прошедшего дня. И в то же время Аникин видел самого себя спящего. В ногах, свернувшись клубком, дремал белый, похожий на песца зверь.
Сон тянулся и путался, мешал спать, не давал следить за зверем, и Аникин пропустил тот момент, когда зверь поднялся, прошел, неслышно ступая по одеялу, и сел на груди Аникина. Зверь был тяжелый, он вдавил Аникина в поролоновое нутро тахты, во сне очередной собеседник замахал руками и закричал, обвиняя Аникина в небывалом, а сам Аникин силился и никак не мог вдохнуть воздух. Зверь смотрел желтыми куриными глазами. Потом он протянул лапу с длинными тонкими, нечеловечески сильными пальцами и схватил Аникина за горло…
С трудом промаявшись до утра, Аникин собрался и поехал к бабушке. Он вообще часто к ней ездил, и бабушка тоже любила Аникина. Ей было восемьдесят лет, она жила все в том же доме и спала на той же кровати. Бабушка слушала, качала головой, тихо поддакивала, слепо щурясь, рассматривала пятна кровоподтеков на аникинской шее. А потом сказала:
– Это и впрямь домовик. Значит, такая твоя судьба – с ним жить. Любит он тебя и своим считает…
– Как же – любит… – возразил Аникин, но бабушка не дала продолжать:
– Который человек домовика видит, тот уж знает, что ничего с ним не станется. Его и поезд не зарежет, и на войне не убьют. Везде его домовик охранит. Такой человек в своей постели умрет. Как обидит он домовика-то, так тот покажется в каком ни есть обличье и начнет душить. До двух раз он прощает, попугает да отпустит, а уж на третий раз придушит. Я сама, грешная, с ним видаюсь. А на неделе приходил домовичок и за сердце брался. Второй уж раз. Это он не со зла, просто пора мне приспела, вот он и напоминает.
– А меня-то за что? – спросил Аникин.
– Значит, погано живешь, обижаешь хозяина. Да и покормить его не мешает. Посыпь кашкой в углах и скажи: «Кушай, батюшка, на здоровье, а меня не тронь». Иной раз помогает.
Кормить домовика Аникин не стал. Зато он бросил пить и ограничил себя в сигаретах. А первое время даже начал зарядку делать по утрам. С девушкой своей Аникин разошелся – она ничем не помогла ему против домовика. Впрочем, сделал он это достаточно тонко, так что они даже не поссорились. И на будущее он заводил связи так, чтобы не водить никого к себе домой, не показывать ревнивому домовику случайных женщин.
Аникин ушел из института, где была вредная работа, хотя за вредность и не платили, и устроился инженером на завод. Там он понравился и быстро пошел вверх. Домовика он не видел, но на всякий случай таскал в кармане тюбик валидола.
Аникину было сорок пять лет. Он спал, когда объявившийся в ногах зверь вспрыгнул на грудь, придавил и рванул за горло. Аникина увезли с инфарктом.
В больнице было много незанятого времени. Аникин смотрел в белый потолок и думал. Выходило, что домовику есть за что обижаться на Аникина. Что делать белому зверю в бетонной городской квартире? А бабушкин дом стоит пустой и рассыпается.
Оправившись, Аникин в ближайший же отпуск привел в порядок дом. Подрубил нижний венец, вместо потемневшей гнилой дранки воздвиг серую гребенку шифера. Мужики, обрадованные неожиданной халтурой, уважительно величали его хозяином. Каждое лето Аникин, презрев надоевшие юга, приезжал в деревню и ковырялся в огороде. Домовика он не видел, но порой вечером, перед тем как улечься, стыдясь самого себя, сыпал под кровать остатки ужина.
Аникину было шестьдесят лет. Он освободился от завода и высокой должности, решительно запер квартиру и уехал домой в деревню. Аникин спал на бабушкиной суеверно сохраняемой кровати. Рядом на тумбочке лежала открытая пробирка с нитроглицерином. Аникину снился сон. Он шел по своему деревенскому дому, переходя из одной комнаты в другую, потом в третью – и дальше без конца. Дом был отремонтирован и ухожен. В комнатах пахло сосновой смолой и холостяцким обедом. Не пахло только домом.
«Для кого все это? – думал Аникин. – Неужели домовику здесь лучше? Бабушка говорила, что хозяин с людьми живет, а не со стенами. Но ведь кроме меня здесь не бывает никого…»
Аникин бестолково кружил по неуютным комнатам, искал что-то, хотя сам понимал, что это только сон, и параллельно с этим сном видел себя самого спящего и белого зверя в ногах и знал, что зверь не спит.
Щекотун
Чешется нога. Почесал. Тогда другая нога зачесалась, и в затылке тоже. Потом – спина. Спину так просто не достать, как ни вертись. И еще – в ухе. Ухо можно спичкой почесать, только где ее взять? Горелая спичка у Андрея была, но ее отняли, когда проверяли карманы. И что теперь делать прикажете?
Вся группа спит, один Андрей мается. Кажется, уже весь общекотался, никаких ногтей не хватает.
Нянечка Полина Игнатьевна поднялась со своей раскладушки.
– Ты чего вертишься, как черт на сковородке?
– Мне щекотно.
– И что? Почеши и дальше спи.
– Мне все равно щекотно.
– Это на тебя щекотун напал. Ничего страшного. Повернись на другой бок и спи спокойно.
Полина Игнатьевна повалилась на раскладушку, только пружины заскрипели, и тут же принялась храпеть. А у Андрюшки все чешется, мочи нет. Дома небось никакой щекотун не нападал, а как отправили с детским садом на дачу, тут и началось.
Щекотун маленький, а щекотухи у него длинные и тонкие, куда угодно достанут.
Андрюшка изловчился и щекотуна схватил. Сразу стало легче. Только что с длинными щекотухами делать?
Подумал и запустил одну под одеяло к Максимке. Максимка ногу почесал, потом вторую… и затылок. Андрюшка щекотуху на спину запустил, но Максимка и там достал. Он изворотливый, везде достать может.
Андрюшка подумал и решил, что друга надо оставить в покое. А вот Кольку следует исщекотать что есть сил. Колька здоровенный, но плакса. Он Андрея бьет, а потом сам на него ябедничает. Такого не жалко.
Андрюшка толком расщекотаться не успел, как Колька проснулся и заревел басом. Полина Игнатьевна тут же вскочила.