дурочкой сделалась, ненормальной, и называться стала просто Настей, а прозываться так: Кобылой. Осталась у неё дочь. Работала она в яланском рыбкоопе кладовщицей и, уходя на работу, запирала мать дома, чтобы та по деревне не чудила. Увидев нас, ребятишек, Настя стучала нам в стекло окна, вплюснувшись в него носом, и просила слёзно её выпустить. Мы её выпускали. Играла она с нами в футбол, в чижа, в прятки, в лапту и даже в бабки и в пристенок на деньги. Мы не дрались с ней и её не обижали, относились к ней, как к своей. В гололедицу она попала после под машину, под лесовозовский прицеп, неделю пожила ещё да и скончалась, завещав дочери, чтобы созвали на поминки всех нас, ребятишек, её товарищей по играм. Были мы там, киселю напились, блинов наелись.
Вернулся я в дом.
Поужинали мы.
За окном совсем уже стемнело.
Сидим у камина. Отец, опустив руки вдоль ножек стула и покачиваясь на нём вперёд-назад, спрашивает:
— Ну дак и чё у них там, а?
— У кого? — переспрашивает мама.
— Да у кого… У этого… У Николая.
— А кто их знат, — отвечает мама. — От него же слова не добьёшься. Да чё, ничё, поди, хорошего… Ей же, барыне, всё денег мало, как царице. А он… ты, вишь, сейчас народу-то не платят… И не довольна. И не следит за ним — носки, разулся-то, дырявые. Рубашки сам, наверное, себе стират? Хоть бы уж дочек постыдилась.
— Ну дак квашня-то еслив, то уж чё тут, — говорит отец.
— Ну чё теперь?.. Жить как-то надо, — говорит мама. — Детей не бросишь, не оставишь… Нельзя, конечно, сильно поддаваться, и я так думаю, но коль такой он… И муж за гуж, как говорится, баба — за другой. А ей вот надо, чтобы денег много приносил он… Бог ей судья. Олег, ты почитал бы.
Взял я со спинки дивана Евангелие. Прочитал:
«Сие сказал Я вам, чтобы вы не соблазнились…
…
Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир».
Помолчали. Чуть спустя:
— Господи, Господи, — говорит мама. — И как вместишь тут… с нашей жизнью.
— То да сё да потому, — говорит отец. — И чё попало. Оно где тёмно, дак уж тёмно…
— Новости-то свои будешь смотреть? — спрашивает его мама. — Им идь пора уж и начаться — девять.
— Ага, смотреть.
— Ну, слушать.
— Ну их.
Сказал отец так, поднялся со стула и утопал в свою берлогу.
— Ты чё, уж спать?
— А чё мне делать?
Ушла к себе вскоре и мама.
Протопился камин, задвинул я заслонку. Посмотрел на розовые, дотлевающие угли.
Подался к дивану, лёг на него. Взял было «Волхва», раскрыл его, но читать не смог: слова в бессмыслицу слипаются, как в кашу, — не создают пространства представления. Захлопнул, отложил книгу. Включил радиоприёмник. Долго искал, настраивал — шипело и трещало только в динамике, да звягой лисьей прорывалась речь китайская, неслась, как в непогоду облака, клочками по эфиру. Всё же поймал, удерживаю еле: сначала пел Фёдор Иванович Шаляпин — хоть и тихо слышалось, оттуда будто, с Волги, до Сибири доносилось, но всё равно мощно, растревожило меня, как отрока, а после там же, на той же волне, гитара зазвучала — Стенли Джордан — красиво, очень уж меня растрогал.
Слушала ли в это время их и ты, моя Медведица, скрыв зрачки за хвойными ресницами, руками трогая свои колени?
Ночь. Собаки лают.
Я забылся.
17
30 марта. Воскресенье.
Неделя 3-я Великого поста, Крестопоклонная. Глас 2-й.
Преподобного Алексия, человека Божия (411); преподобного Макария, игумена Калязинского, чудотворца (1483); мученика Марина.
Литургия святого Василия Великого.
На великой вечерне по «Ныне отпущаещи…» — «Богородице Дево» дважды и тропарь Кресту единожды.
На утрени на «Бог Господь» тропарь воскресен дважды, «Слава» Кресту, «И ныне» — «Гавриилу вещавшу…» Евангелие читается в алтаре. Катавасия «Божественнейший прообрази древле Моисей…» После великого славословия вынос Креста и поклонение ему.
На литургии по входе тропарь воскресен и Кресту, «Слава, и ныне» — кондак, глас 7-й: «Не ктому пламенное оружие…» Вместо Трисвятого — «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…» Прокимен, глас 6-й: «Спаси, Господи, люди Твоя…» Причастен: «Знаменася на нас свет Лица Твоего, Господи».
Преподобный Макарий был основателем Калязинского монастыря. Родился он в селе Грибкове, что близ Кашина, от знатного родом и храброго воина Кожи. С юных лет он стремился в монастырь, но, покоряясь воле родителей, женился. Случилось так, что скоро умерли жена его и родители, и он постригся в иноки в Кашинском Никольском монастыре и удивлял братию своими подвигами. С благословения настоятеля удалился вскоре Макарий в уединённое место в 18 верстах от города, недалеко от Волги. Начали к нему собираться ищущие пустыннической жизни, и таким образом возник монастырь, названный Калязиным от имени боярина Каляги, которому принадлежала земля, поступившая под монастырь. По слезным просьбам братии Макарий принял сан священства. Ещё при жизни святой Макарий совершил немало чудес. Скончался он 83-х летним старцем в 1483 году. В 1521 году были открыты его мощи, почивают они в основанном преподобным Калязинском монастыре.
Утром, на восходе, из-за Камня, обагрив сочно вершины сосен и вызолотив кромку неба по востоку, только-только собиралось солнце объявиться, глянул я в окно на улишный градусник, минус двадцать тот показывал. Выходил на улицу я — воздух бодрый.
Отец ещё не поднимался.
Попив с мамой пустого, но забористого чаю, прогулялся я, не вставая на лыжи, в тайгу, слушая расшумевшихся, как на Ирбицкой ярманке, повеселевших местных и некоторых расторопных, уже прилетевших с юга, птиц и любуясь на не обращающих в важной свадебной сумятице на меня, захожего, никакого внимания бурундуков, побродил там по насту, пока не потеплело и наст не стал ломаться под ногами. Успел едва, и слава Богу, не то попурхаться в снегу пришлось бы, выбрался на санную, конским помётом, словно табаком, густо крапленную и ослепительно сверкающую на встречном солнце отутюженную каткими полозьями дорогу, по которой и домой вернулся.
Теперь уже плюс три или четыре. Совсем весна уж. Шёл, шапку сняв и расстегнувшись.
Тепло и в доме: топились в нём с утра русская печь и плита, нагрелось через окна и от солнца.
Отец сидит под фикусом, как на курорте, лицом к окну: смотрит на улицу — выглядывает что-то.
— А мама где? — раздевшись и разувшись в прихожей, в зал вступая, спрашиваю я.
— Да где… не знаю… вроде в магазине, — отвечает отец.
— Так воскресенье, — говорю. — Магазин же не работает.
— Да на машине там… приехал кто-то, — говорит отец. — Торговец. Много их теперь… С машины прямо и торгует… Медичка, Аннушка, была… сахар когда-то в долг брала, дак приносила… она ей, матери-то, и сказала. Пошла… не знаю… если не вернулась.
— Понятно, — говорю.
— Солнца-то нету, не видать? — спрашивает отец.
— Видать пока, — отвечаю.
— Не морошно?
— Натягивает с запада.
— Ну, я и чувствую, что будто тускло… И правый бок будто немет. А далеко оно уже закатывается?.. Где тут? — спрашивает отец. — Балахнину-то переходит, ещё нет ли?
— Переходит, — говорю. — И порядочно. Большую лиственницу помнишь?
— Чё на Пятой-горе?
— Да, на Пятой. Над ельником-то высится.
— Ну и должно быть, — говорит отец. — Число какое?
— Тридцатое, — говорю.
— Конец уж марта. Ну а день-то… Ах, да, забыл уж… воскресенье ж.
Отец сегодня благодушный, улыбается — вспоминает, наверное, что-то приятное. Может, само оно, приятное-то, вспоминается.
— Тепло на улице-то, выходил?
— Утром морозно было, а теперь тепло… Снег тает. Капает вовсю вон.
— Да слышу, шлёпат… И воробьи разгоношились. От холоду они так не чирикают, — говорит отец. И спрашивает: — А на востоке голубет? Или уж всё заволокло там?
Ворота стукнули. Отец глазами сразу обмер.
— Ворота, чё ли, хлопнули?.. Не показалось?
— Ворота… Мама.
— А-а… Дак время.
Вошла мама, сумку с покупками на стол в столовой положила, разделась, села в зале на диван и говорит:
— Ох, и устала же, прошлась-то.
— Да ну уж, — говорит весело отец. — Тут уж кого… идти-то… на виду вон.
— Вот тебе и да ну уж, — говорит мама. — Ноги трясутся… как перо переднее у шшуки.
— Ну, чё там нового? — не терпится ему, отцу, узнать яланские свежие новости.
— А чё там нового?..
— Ну?
— Ну. Эрнин ребёнок в городе зарезал человека, — говорит мама.
— Ещё не лучше, мать честная, — говорит отец. — Да он пошто так?.. Озверел-то.
— Пошто, пошто да и пошто вот…
— Ну дак и чё, кого за что он?
— Слушай. Пришли они с подружкой этой со своёй, вместе с которой в магазин-то лазили тут… и с Генкой Устюжанином, дружком, в Балахиной-то раньше жили, дом у колодца-то стоял, Маня у них ещё была хромая, умерла после от белокровья…
— Ну? — говорит отец.
— Ну, — говорит мама. — Пришли в ресторан, поели, выпили, на чё, не знаю, правда, на какие деньги, уходить стали и прихватили с вешалки чужую куртку… А тот, хозяин куртки, их на улице догнал. Они его и подкололи. Не знаю, умер или нет ли? Колол-то кто из них, не знаю точно.
— Ещё не чище!.. Ещё бы в драке как, в пылу, а то за куртку, — говорит отец. — Ну, скотский род… Теперь-то, может, не отвертится. Это за тряпку, ещё и не свою… зарезать человека… Совсем свихнулись.
— Эрна, стояла в очереди, плачет, — говорит мама.
— Да-а, — говорит отец. — Теперь-то чё уж, хоть все слёзы разом выплачь… Раньше надо было думать, но… не покупать ребёночку водчонку да сгушшонку.
— Дак, всё равно идь, матери-то жалко, хошь какой бы он непутний… А непутнего-то — шибче ещё жалко… Материнское сердце не оценщик.
— Ну, а чё там продавали? — спрашивает отец.
— А-а, ерунду всякую, — говорит мама.
— А чё купила-то?