Наверное, дальше находилось озеро.
— Я иногда ловлю рыбу, — загадочно сказал Антиох. — Просто руками. Ты не можешь себе представить: погружаю в воду и ловлю. Тут есть карпы в метр длиной. Им по двести лет. У них чешуя — золотая. Я возьму за жабры, вытащу — они пучат глаза, в первый раз видят человека. Даже не уплывают, стоят около ног.
Он отступил ближе к темным зарослям. Я невольно шагнул за ним.
— Или змеи. Здесь есть удивительные змеи — зеленые, даже изумрудные, с красными глазами, или голубые, как лазурь, и тоже с красными глазами. Я поднесу к лицу плоскую мордочку, загляну в зрачки — тихая, невозможная тоска… А как они стремительно ползают — ни одного лишнего движения — зеленый ручей и рядом голубой ручей… И мудрая птица Ворон — тысячу лет сидит на этом дереве…
Антиох медленно жестикулировал.
— У вас тут безумная девица носится верхом на свинье, — предупредил я. — Следовало бы приструнить. Сарматию ей, значит, вынь да положь.
Он замер, держа в щепоти невидимый предмет. Сказал скучновато:
— Жалко ее. Бедная неграмотная девушка. Кто-то описал — теперь мучается.
— Где мы? — опять спросил я.
Антиох радостно хмыкнул.
— Еще не догадался? Тогда посмотри: Рыбы, Вода, Трава, Звезды. Живое и неживое — все вместе. Помнишь, мы приходили к тебе и говорили о бессмертии?
— Ты умер — конечно, помню…
— Ах — нет…
— Похоронили отлично, — заверил я. — Можешь не сомневаться. Я бы на твоем месте остался доволен.
Антиох обернулся назад, где ждал черный обрыв и больно, из последних сил, светила мягкая, прохладная вода.
— Это оно и есть — бессмертие… зубчатым лесом, над туманом, стелющимся по озеру, страшно, как во сне, зажглась большая волосатая звезда, за ней — вторая, третья…
— Зовут, — сказал Антиох. — Видишь — зовут…
Попятился, раздвинул крапиву.
— Идем.
У меня приросли ноги.
— Думаешь жжется? — спросил он. — Верно, жжется. Жжет насмерть.
Беззвучно распространялся в небе великолепный звездный пожар.
— Не могу, — выдавил я.
Я действительно не мог.
— Идем, идем…
Антиох отступал все дальше. Осыпанные стеклянным ворсом листья затягивали его.
Ворон на обугленном дереве щелкнул крыльями, тяжело поднялся в воздух, переваливаясь, точно падая, пролетел у меня над головой, разевая роговой клюв.
— Дур-рак ты, Ар-ркаша!..
Очнулся я на полу. Нос у меня расплющило о паркет, локоть неестественно вывернулся, на лбу появилась острая шишка. Наверное, я здорово кувырнулся.
Грудь прямо раздирало: не хватало воздуха, словно я неделю не дышал.
Я шевельнулся, и сотни крохотных коготков вонзились в легкие.
Было не двинуться.
Кое-как я все-таки дотащился до кухни. Пил долго и жадно, наваливаясь на раковину, мочил затылок под краном. Потом сильно размял лицо вафельным полотенцем и выхлебал всю заварку из чайника.
Немного отпустило. С разъеденного потолка шлепались капли. Здесь тоже потекло. На стене, под краской, вырос безобразный пузырь, из которого сочилась меловая струйка. Я притащил ведро и подставил.
Струйка не попадала. Таз в комнате переполнился, и я вылил его. Открыл форточку. В квартиру ворвался оглушающий грохот дождя. Хлестало по мокрым крышам, клокотало в трубах — содрогалась ветряная темнота.
Под настольной лампой в круге света белели три аккуратные страницы. Меня будто током ударило.
«ВОРОН»!
Абсолютный текст!
Это — Антиох. Бессмертие ему понадобилось. Вот и получил бессмертие.
Страницы лежали спокойно и тихо. Я смотрел на них, словно живая крыса выскочила на стол.
Диагноз у Антиоха был — асфиксия. Он перестал дышать. Я это хорошо помнил. Асфиксия. У меня болело в груди. Коготки еще покалывали.
Абсолютный текст!
Дождь за черными стеклами ревел и ревел, выматывая душу.
Я сел, зажмурясь, на ощупь придвинул теплые страницы, крепко взялся руками за край стола. Сердце выскакивало. Конечно, проще было не лезть: выбросить и забыть напрочь. Но меня разбирало любопытство. В конце концов, что может случиться? Я уже вернулся оттуда. Только одну строчку, всего одну, не больше. Чмокало в тазу, звенели оконные рамы. В прошлый раз все началось с того, что потускнела лампа. Это следует иметь в виду — как только свет начнет гаснуть.
Главное, не зарываться.
Я распахнул глаза.
Итак.
В верхней части страницы крупными буквами было напечатано — «ВОРОН».
Ниже стоял эпиграф: «Кто кричит ночью?»
Я очень осторожно перевел зрачки.
Ворон на обугленном дереве щелкнул крыльями, тяжело поднялся в воздух, переваливаясь, точно падая, пролетел у меня над головой, разевая роговой клюв.
— Дур-рак ты, Ар-ркаша!..
Я находился на берегу озера. Берег был песчаный, заросший скудной осокой. Неимоверной кручей нависал обрыв, и по верхней кромке его над дремучим бурьяном сияли волосатые звезды.
Зашуршала жесткая, нищенская трава.
Антиох протянул мне руку.
— Вернулся. Я так и знал, что ты вернешься.
Рядом с полузатопленной корягой воткнулась в песок легкая лодка.
— Садись, я тебя отвезу.
— Куда? — спросил я.
На дне лодки стояла вода.
— У меня есть дом, — увлекая меня, сказал Антиох. — Ты сам все увидишь.
Далеко, на той стороне, призывно горели два желтых окошка.
— Эта дверь всегда открыта…
— Не хочу, — слабо сказал я.
Он засмеялся, обнажив зубы.
— Там тебя ничто не держит. Тебе нечего терять. А здесь ты будешь жить вечно.
Звезды сияли, как фонари.
— Надо сделать один шаг, — сказал Антиох. — Только один. Войти в эту дверь: Рыбы, Земля, Змеи, Луна, Ворон… Один только шаг и будешь жить вечно…
Он ступил в лодку. Плеснуло. Весел не было. Весь мир объяла прозрачная ночь.
— Нет весел, — сказал я, сдаваясь.
— И пускай, — ответил Антиох, — зачем они нужны?
Невысоко над озером быстро взошла выпуклая кровавая луна и проложила багряную дорожку на дымной воде.
— Не др-рейфь, пр-риятель! — бодро крикнул ворон. Резко спланировав, с независимым видом брякнулся на узкий нос лодки…
Меня спасло то, что лампа свалилась. Ахнув, разлетелся стеклянный абажур, дребезжа покатилась подставка. Я вскочил и долго метался по комнате, ушибаясь в темноте о разные предметы — опрокидывал стулья, перевернул полный таз.
Легкие методично, при каждом вздохе, резало ножом на мелкие части.
Пока я отыскивал новую лампочку и вкручивал ее, пока прибирал осколки, пока вытирал обширную лужу на полу, я ни о чем не думал. Я просто запретил себе, непрерывно бормоча: Все в порядке, все в порядке… — как одержимый. Но когда зажегся свет, первое, что я увидел — это три страницы, аккуратно лежащие на столе.
А поверх них, насторожив сетчатые крылья и загнув сегменты брюшка, словно экспонат в коллекции, сидела большая, коричневая стрекоза.
Я вскрикнул, судорожно замахал руками — стрекоза снялась, бестолково шарахнулась, ударилась о шкаф, о стену, об окно и, наконец, вылетела наружу.
Стараясь не задеть даже краем глаза, я собрал страницы, мял их до тех пор, пока не получился плотный бумажный комок. Затем я нашел металлическую пепельницу, положил его туда и поджег сбоку.
Пламя приклеилось, ушло внутрь. Комок зашевелился и, как живой, начал разворачиваться. Появились корявые строчки. Смотреть было нельзя, но я все равно смотрел. На изгибе четко выделилось: «Кто кричит ночью? — Ворон!» Странный заунывный гул раздавался вокруг. Потянуло озерной свежестью. Плескалась вода, и лодку покачивало. Я оцепенел. Но тут огонь, воспрянув, мигом охватил комок со всех сторон, и бумага почернела.
10
Остается сказать немногое.
Варахасий никуда не исчез, он живет где-то на канале и работает дворником, по своей основной специальности. Бляху и ватник он снял, одевается вполне современно. Изредка, попадая в тот район, я натыкаюсь на него — он подметает тротуары или задумчиво отдыхает, ковыряя в ухе столовой ложкой. Мы не здороваемся, он делает вид, что не помнит меня.
Поручик Пирогов после смерти Антиоха довольно быстро пришел в себя, освоился и поступил на учебу в академию тыла и транспорта. Недавно ему присвоили звание младшего лейтенанта, и он чрезвычайно гордится единственной звездочкой на погонах.
Лучше всех устроился Буратино. Он работает в вокально-инструментальном ансамбле «Поющие мамонты». У него обнаружился голос, соответствующий названию, и он там главный солист. Я ходил смотреть. Они выступают в верблюжьих шкурах. Успех колоссальный, особенно у девушек. Стены заклеены броскими афишами: «Б.Ратинов». Я уже замечал майки с его изображением.
Ольге дали квартиру в южных новостройках, и она сразу же переехала. Мы с ней не видимся.
Дом Антиоха снесли. Сейчас на этом месте пустырь, засыпанный щебенкой и кирпичом. В ближайшие тридцать пять лет там планируется разбить сквер и водрузить памятник Ивану Толстопятову, русскому самоучке одиннадцатого века, который изобрел смеситель для ванны.
И еще.
В городе, который на ржавой брусничной воде мановением руки долговязого самодержца возник среди чахлых сосен и болотного мха, в сумасшедшем камне его, под больным солнцем, в белых, фантастических ночах — в городе, где мертвый чиновник гоняется за коляской и срывает генеральскую шинель с обомлевших плеч, а человеческий нос в вицмундире и орденах, получив назначение, отправляется за границу — в этом городе истории, подобные моей, далеко не редкость.
Не такое случалось на пустынных, синеющих к вечеру площадях, в тесных переулках, в бесконечных асфальтовых дворах, цепочкой тянущихся от одного канала к другому.
Правда, теперь, спустя некоторое время, я совсем иначе оцениваю эти события. Я ни в чем не уверен. Я не знаю, что мне почудилось, а что происходило на самом деле. В конце концов могло быть и просто наваждение. Сон наяву. Мы часто принимаем вымысел за реальность.
Но иногда светлой летней ночью, поздно возвращаясь по тихим улицам, где летит невесомый пух, я вижу одинокое непогашенное окно, и тогда мне кажется, что опять кто-то нетерпеливый, сидя за желтыми лихорадочными шторами, задыхаясь и забывая обо всем на свете, осязая каждое слово, мучаясь вкусом и цветом его, создает своего «Ворона», и, когда поставит точку в последней фразе, то снова закачается черная, ядовитая крапива, закричат птицы, звонко плеснет вода, встанут над озером яркие густые звезды.