Он с надеждой спросил:
— Поможешь?
Ответить я не успел. На низком порожке возник еще один человек. Определенно татарин. К тому же незваный. Я невольно спросил:
— Шестнадцатый?
— Я, глядь, Насибулин, — энергично возразил татарин. — Ты, глядь, так не смотри. — И энергично спросил: — Привез корову?
— Ну, привез.
— Грядки у меня она ощипала?
Возразить он мне не дал:
— Потрава, глядь.
— Это Бовина корова. У него семья.
— Ну да, глядь. Это у меня одни хряки!
— Я ничего такого не говорю.
— Пойдет по рукам.
— Как это?
Хорошо, Вова проснулся.
— Выиграли? — спросил он, увидев Насибулина.
— Не совсем… Три мяча, правда, закатали.
— Себе?
«Шлепнуть, заразу, глядь…» — «Да патроны кончились?..» — «Тебе все равно списывать…» — «Опять кровь?..» — «А ты, глядь, вали на первого…»
Странный, тревожащий вели они разговор.
-Налево — скала, — объяснял Вова. — Направо — тоже скала.
Он хмурился, ничто его не радовало. Насибулин рядом пыхтел. «Видишь, на скале выбито Уля ? Это в честь Серебряной. Матрос один, она ему не дала. А направо — скульптура Ефима Щукина».
Бетонной рукой бетонный старичок вцепился в скалу, другой крутил бетонное колесо морского штурвала. Из оттопыренной бетонной складки, долженствовавшей обозначать ширинку, вызывающе торчал пучок рыжей соломы — там ласточки свили себе гнездо. Не знаю, входило ли такое в замысел известного скульптора, но Ефим Щукин меня восхищал. Каждый год он приплывал на острова и обязательно оставлял после себя след в виде огромных статуй. Они стояли вдоль главной цунами-лестницы. Они стояли на склонах холма. Они стояли возле кинотеатра. Казалось, люди бегут из поселка. Бетонные рыбаки, раскоряченные бетонные, моряки, веселые бетонные сезонницы, бичи, романтические интеллигенты — все бетонные. Один с разделочным ножом в руке, кто просто с веслами.
— Зачем мы сюда?
— Какая разница?
Твердынями называли крепости в старые времена.
Перед такой крепостью мы наконец остановились. Это был глиняный вал, плотный даже на вид, лбом такой не прошибешь, а по нему еще заборчик из частых кольев. За глиняным валом в жирной, отблескивающей на солнце луже колебался, подрагивал, колыхался огромный хряк, похожий на жирного носорога с обломленным рогом. Ничто, казалось, такого не может тронуть, но тяжелый карабин с оптикой, переданный Насибулиным Вове, хряка неприятно удивил.
Он прищурился.
Он понюхал воздух.
Он бултыхнулся в луже, чуть приподняв задницу.
— Во, глядь, вымахал! — восхитился Насибулин. И признался: — Он мне как брат.
Вова молча вогнал обойму в патронник. Брат Насибулина ничем его не радовал.
В письмах Вова чудесно описывал красоту. Сиреневые закаты, например, трогали его до слез. Он бы и про насибулинского хряка написал, как о чудесном даре природы, как о некоем Ниф-Нифе, живущего в бедном домике, сплетенном из травы, даже не из прутьев. В длинных сентиментальных письмах он бы признался: «И когда в последний раз полыхнет чудесный закат, я, может, пойму, что напрасно переспал с той девчонкой из Нархоза. Ей бы потерпеть, правда?» Но сейчас Вова только грубо прищурил глаз, будто цинично подмигнул Ниф-Нифу, и передернул затвор карабина.
Тучный Ниф-Ниф насторожился.
Он смотрел на Вову совсем недоброжелательно.
«О милая, как я тревожусь! О милая, как я тоскую! — цитировал в письмах Вова. — Мне хочется тебя увидеть, печальную и голубую!» Но сейчас на горе, с карабином в руках, хмурый после многочисленных ссор с Капой, никаких таких ассоциаций ни у кого не возникло. Влажно хлопнув ушами, Ниф-Ниф попытался вскочить. Грязь под ним чавкала, пузырилась. Наверное, Ниф-Ниф наклал под себя после первого выстрела.
И высокие, нежные стояли над островом облака.
А Капу мы увидели перед магазином.
Там змеилась длинная очередь. Капа в ней была не последней.
Кто-то доброжелательно хлопал корову по спине, кто-то совал ей в пасть хлебную корку. «Кусочничает, падла!» — обозлился Вова. Но перехватив его взгляд, Капа только презрительно хлестнула себя хвостом. Она явно не полюбила Вову. Она двинулась в сторону от него — к отливу. Медленно поднимала ногу, потом другую. Лениво взметывала хвостом, пускала стеклянную слюну. Кто-то растроганно произнес: «Гуляет». Кто-то тревожно предупредил: «Не надо ей на отлив, там куча!»
И правда, вдали на песке что-то лежало.
Солнце нещадно било в глаза. Капа расплывалась в мареве, воздух дрожал. На песках, правда, что-то происходило, но что — не рассмотришь. Да никто и не пытался рассмотреть. А когда Вова выругался: «Во, глядь!» — никто не бросился на помощь корове.
А Капа подпрыгнула.
Солнце било в глаза, черная груда на песке будто бы шевелилась.
Черт ее знает, ничего не разберешь, когда тебя слепит солнце. Мы прятали глаза под ладошками, жались друг к другу. Слышанное о страшных тварях из океана приходило в голову, но мы ничего отчетливого не видели. Только через полгода в Южно-Сахалинске Сапожников рассказал мне, что Капа действительно ушла в океан. Одна или нет, он ничего такого не утверждал. Просто сказал: «Чтоб ты прокисла!» И все. Ничего больше. Пойди теперь разберись. Вроде бы боролась, плыла корова. Вроде бы потом видели ее на траверзе Итурупа.
Вранье, конечно.
Тетрадь пятаяЯ БЫЛ ПЯТНИЦЕЙ
Бухта Церковная находится в 3, 5 мили от острова Грига. Берега бухты гористые, заканчиваются у воды скалистыми обрывами и окаймлены рифами. На северо-западном берегу бухты имеется низкий участок протяженностью 3, 5 кбт и шириной 1 кбт. Этот участок берега порос лесом и кустарником и окаймлен песчаным пляжем. В бухту впадает большое количество ручьев, вода в которых пригодна для питья. Из водопада на северо-западном берегу бухты можно принять пресную воду. Грунт в вершине бухты — песок, в южной части — камень. Здесь много водорослей. На подходе к бухте иногда внезапно появляются густые туманы.
Играли в гоп-доп.
Уля Серебряная (в прошлом манекенщица), рыжий Чехов (однофамилец) и не по возрасту поседевший Витька Некляев (в прошлом известный актер) отчаянно колотили металлическим рублем по расшатанному столу. На широкой полке универсального стеллажа крепко спал Сапожников, так уверенно обещавший в два дня отправить меня на Кунашир. Иногда под столом я касался круглых коленей Ули Серебряной, только это и утешало.
Говорили о Капе.
— Ее от воды рвало. Не могла она сама броситься в океан. Если даже жизнь ее прижала, перехватило дыхание, не могла. Она родом с материка, домашнее животное, укачивало ее в воде…
— А я легла на надувной матрас. Плакала, плакала, так жалко Капу. Потом уснула под ветерком. Такие сны… Всякое видела… Только бы не надуло…
— Нельзя винить Вову, нельзя. Ну и что? Ну и ходит он на отлив. Зато потом его рвет. И пахнет, опять же…
— Отстаньте. При чем тут он? Капу жалко…
Вова мрачно грыз зеленый, в шашечку, ананас.
Почему Капа бросила остров? Что томило коровью душу? Почему нет любви? Откуда, куда мы? От Вовы явственно несло тоской и туманом. Даже если какая-то неизвестная тварь действительно сожрала Капу, то почему осталась на песке только груда вонючей гадости? Вова пил местный квас и легонько почесывал ухо. Оно у него распухло, царапины украшали щеку и шею. Утром отправился он на велосипеде вниз к магазину и на самом крутом участке дороги слетела с шестерни цепь. По дуге Вова с криком падал на зеркальный песок отлива. Потом его тащило по сырому песку. Песок под Вовой парил, сох, плавился. А сверху падали обломки велосипеда. Так, кстати, заснял Вову фотокор «Комсомольской правды», находившийся на вошедшем на рейд теплоходе «Тобольск». Фотография эта потом обошла все газеты Советского Союза. На снимке Вова в каких-то невообразимых лохмотьях воздевал к небу руки, а с неба сыпались металлические обломки.
В некоторых газетах к снимку шла подпись: «Еще один воздушный пират сбит в небе Вьетнама».
-Спокойно! Снимаю!
Я обернулся. И вовремя.
На голом, обмытом прибоем пирсе гудела пестрая толпа — человек десять.
Они только что сошли с катера, на котором ходили в бухту Церковную. Я же пытался узнать что-либо о рыбаках, на которых, просыпаясь, третьи сутки ссылался Сапожников. Пестрая веселая толпа с техникой, с мешками, с элегантными сумками окружила меня. Суровый человек, седой, много поживший, повел седыми кустистыми бровями и повторил:
— Снимаю!
И представился:
— Семихатка.
— После Пятнадцатого, — заметил я рассудительно, — меня даже Девятихаткой не удивишь.
Пестрая толпа обомлела.
«Это же сам …»— послышалось робкое из толпы.
Кто-то был смущен, кто-то возмутился, некоторые сочли мои слова оскорбительными. — «Сам Семихатка!» — «Очнитесь, молодой человек!» — «Сама история!» — «Веяние славы и такое равнодушие!» Кто-то схватил меня за руку, жадно дохнул в ухо: «Семихатка это!»
— Ну и что?
Суровый человек извлек из кармана удостоверение.
Печати на удостоверении начинались прямо с обложки: с серпами, с молотками — государственные. Я не сразу сообразил, что речь идет о кино, о съемках нового фильма. Но потом до меня дошло. Конечно, я видел трехсерийную картину «От вас несет горизонтом». Но кино никогда не задевало меня особенно. Я предпочитал свободу и местный квас. Но каким-то непостижимым образом, нисколько не умаляя роли величественно взирающего на меня Семихатки, мне тут же объяснили: я не понимаю своего предназначения; на этом заброшенном островке снимается настоящее кино; настоящее кино снимает в нашей стране только Семихатка; если такой знаменитый режиссер говорит: «Спокойно! Снимаю!» — значит, в жизни человека, к которому он обратился, начинают происходить значительные перемены; надо уметь держать удар — приглашение великого человека всегда вызов; пока что во всем мире не существует настоящего полноформатного фильма о приключениях Робинзона; все, что отвергнуто Семихаткой, — дерьмо, все, что не освещено взрывами его фантазии, — дерьмо; актер, приглашенный на роль Пятницы, объяснили мне, оказался неопытным: в Москве он не знал, что