— Исключительно!
Прозаик П. грозно постучал резной палкой об пол.
— Если вы видите перед собой любимого человека, ваш гипофиз незамедлительно приступает к выработке адреналина и других гормонов счастья.
— Гормонов счастья?
— И вообще, — прозаик П. беспощадно обвел комнату рукой, — разрекламированные в стихах любовные игры по сути своей всего лишь нечто вроде наркотического отравления. Стоит предмету вашей любви…
— Мон дью! Предмету!
— …стоит предмету вашей любви свалить с горизонта, как выработка гормонов счастья прекращается и ваш организм начинает страдать.
Алипиев не выдержал.
— Геннадий! — свирепо взревел он. — Я живу на свете много лет, я человек не новый. Я написал много стихотворений о любви, говорят, среди них есть превосходные. А на самом деле получается, что любви нет, есть только химия?
— Только химия, — безжалостно подтвердил прозаик П.
Он, конечно, не хотел обижать Алипиева, но дорожил правдой.
— Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги. — Алипиев был безутешен. — Выходит, я шел на встречу с химией? И страдаю сейчас только потому, что мой гипофиз не выделяет гормонов счастья? Выходит, мы все тут просто — химия? И наши разговоры — химия?
— Вот именно, — подтвердил прозаик.
Возьми меня в Калькутте.
Разве кто-то желает меньшего?
Поразительная штука — у поэта К. не оказалось печальных стихов.
У него были разные стихи. О рубке леса, например, когда, понятно, щепки летят. О снулых рыбах в пруду, которым снится весна. О правилах, требующих от среднестатистического человека не высовываться. Даже были стихи об уважении к женщине, изложенные школьным четырехстопным ямбом. И все это дерзко и вызывающе, напористо и с издевкой. Но печальных стихов у поэта К. совсем не было.
Алипиев не поверил.
— Это как в шахматах при ничьей, — потрясенно заявил он. — Никто не проиграл и никто не выиграл.
Он стиснул стакан в своей чудовищной руке.
Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги.
Женщина, которой он назначил свидание, обманула его дважды.
Один раз, когда не пришла к нему, а второй раз, когда скрыла от поэта тот чудовищный факт, что она хуже бактерии, что она всего только химия!
Я даже испугался за Петра.
Его гипофиз напрочь отказывался вырабатывать гормоны счастья.
Он начал рычать, разбив стакан о стену. Вот ведь паскудство, рычал он. Паскудная жизнь, паскудные люди, паскудные законы природы! Он рычал: я раньше знал, что в каждой семье есть паскудный мальчик, который умнее всей нации, а в каждой писательской организации есть паскудный писатель, который умнее всех остальных вместе взятых писателей, но он, поэт Петр Алипиев, такого ужасного писателя, как прозаик П., видит впервые. Его сердце не может вытерпеть. Это ж сколько невыносимой энергии затрачивает мое сердце, рычал он, когда я вижу перед собой химию в виде платиновых волос, высокой груди, длинных ног?
Вопрос был задан чисто риторически, но прозаик П. жестоко ответил:
— Среднестатистическое человеческое сердце ежегодно расходует такое количество энергии, какого хватило бы для того, чтобы поднять груз весом более девятисот килограммов на высоту почти в четырнадцать метров.
— Мон дью! — простонал Алипиев. — Геннадий, мне уже пятьдесят. Но я не знал, что всю жизнь увлекаюсь химией. И никогда не знал, что так часто поднимаю на большую высоту большой груз.
— Все химия, химия, — не отступал прозаик.
— Я хочу утонуть!
Алипиев грузно поднялся.
— Идемте к морю. Я не могу. Мое мировоззрение не просто расшатано, оно уничтожено, как при прямом атомном ударе.
— Надеюсь, вы не собираетесь идти к морю в плавках? — строго спросил прозаик П.
Он смотрел на нас взглядом человека, много видевшего, много знающего, с горечью, но щедро он раскрывал нам глаза на истинную природу мира и человечества. — Здесь оживленное шоссе. Могут ехать люди. А мы — официальная делегация.
В мозгах Алипиева что-то сгорело.
— Мон дью! — простонал он. — Твои друзья — большие люди. Но, подарив знание, они отняли у меня веру.
Покачиваясь, как старинный аэростат, Алипиев высвободил из плавок сперва одну, потом другую ногу:
— У твоих друзей большие мозги. Они знают правду жизни. Они правы. Идти ночью в плавках! К морю!
И зарычал на меня:
— Снимай плавки!
Наверное, и сейчас живут в Варне люди, видевшие, как глубокой ночью в мае 1985 года оживленное шоссе неподалеку от Дома творчества болгарских писателей пересекала странная группа — два абсолютно обнаженных человека, а за ними два других человека — в черных глухих пиджаках и при галстуках.
И снова идет волна. Приближается. Спешит. Затихает. Ненасытен песок. Пьет и пьет. А волна, утолив его жажду, снова возвращается в море. Сколько еще ждать? О времени говорить или о волнах?
И все это химия.
«КАК ВЫ МЕНЯ НАПУГАЛИ!»
Ночь.
Снег над городом.
— Как вы меня напугали! — сказал Шурик, разгибаясь после удара.
Люха, он же Иван Сергеевич Березницкий, стоял перед ним, широко раздвинув руки, будто собирался Шурика обнять. Длинный рот чернел на лице, как кривая трещина на могильном камне, выполненном из белого мрамора.
— Не дергайся, — сказал он Шурику, — иначе я все на тебе порву.
Шурик резко, без замаха врезал Люхе по физиономии. Метод, конечно, дедовский, примитивный, но действует надежно. И Люха сразу бросился на Шурика.
Свет слепил глаза.
Вдруг, как из аэродинамической трубы, понесло ледяным ветром.
В сложных ситуациях нельзя мелочиться, эту истину Шурик усвоил с детства. Если в твоих руках редчайшая антикварная ваза, а на тебе собираются все порвать, не жалей вазы. Звон бьющегося фарфора отрезвляюще действует на нападающего. Если в твоих руках ножницы, не чикай ими перед носом противника, а сразу ткни куда нужно. Все, что попадет под руку, должно лететь в физиономию преступника.
К сожалению, на этот раз у Шурика под рукой ничего не оказалось, даже антикварной вазы, а жилистая рука Люхи уже вцепилась ему в горло. Задыхаясь, он все же успел сразу двумя руками врезать Люхе по ушам. Со стороны они, наверное, походили на двух обнимающихся после долгой разлуки приятелей. Милые добрые люди, соскучившиеся друг по другу. Кулаки так и мелькали в воздухе. Шурик уже оценил силу противника. К тому же он догадывался, что имеет дело не с простым среднестатистическим человеком. Серия ударов, проведенных Люхой, чуть не выкосила его. Он почти потерял сознание. Он уже пускал зайчиков с того света. Но в последний момент его спас профессиональный навык. Сразу плечом и предплечьем он навалился на Люху, сбил его захват и тут же, не теряя ни секунды, ударил ребром ладони по кадыку и добавил в пах для верности.
Люха тяжело рухнул в снег.
Шурик оглянулся. Это невероятно, но на плоском заснеженном крылечке Домжура никого не было. Ни одного человека. Шурику казалось, что за дракой наблюдает весь город, но рядом никого не было.
Шурик наклонился над Люхой.
Что-то в его позе Шурику не понравилось.
— Ну, вставай, — сказал он и потряс Люху за плечо.
Люха не шевельнулся. Шурик поднял и тут же отпустил его кисть. Она безжизненно упала на снег. Да что же это такое? — беспомощно удивился Шурик, ощупывая ледяное лицо Люхи. Тело так быстро не остывает.
Превышение обороны…
Шурик умылся снегом.
Ему самому сразу стало холодно. Он вовсе не хотел ничего такого, зачем ему было убивать Люху? Иван Сергеевич Березницкий сам на него напал, он, Шурик, только оборонялся.
Он еще раз поискал пульс, но ничего такого не обнаружил.
Тогда, часто оглядываясь, утирая ладонью взмокшее лицо, Шурик медленно вернулся в бар.
Телефон.
Где тут телефон?
Он поднялся на второй этаж, зарядил автомат монеткой и набрал номер Роальда.
— Кто это?
— Твой счастливый случай, — хмуро ответил Шурик.
— Ты откуда?
— Из Домжура.
— Ты его нашел?
Роальд, несомненно, имел в виду Люху.
— Я его убил.
— Заткнись! — грубо ответил Роальд. — Заткнись и не говори глупостей. Я тебя не за этим принимал на работу. Убить может каждый дурак. Заткнись и не неси ерунду. Человека убить не так-то просто.
— Значит, мне повезло.
— Ладно, — сказал Роальд. — Спустись в бар и выпей стакан водки. Если ты говоришь правду, тебя не развезет.
И грубо спросил:
— Где это случилось?
— Во дворе. Он пытался уйти.
— Вас кто-нибудь видел?
— Нет.
— Плохо, — сказал Роальд. — Он точно первый напал на тебя?
— Точно, — устало ответил Шурик.
— Как он понял, что ты следишь за ним?
— Я прокололся. Оставил на столике газету со снимком. Он сразу что-то заподозрил.
— Ладно. Спустись в бар и выпей.
Шурик повесил трубку. Давешняя парочка все еще обжималась в темном коридоре на подоконнике. Шурик видел их силуэты. Им было наплевать на все, они ни о чем не хотели знать, даже о том, что во дворе, уже заносимый снегом, лежит труп Люхи. Их интересовали поцелуи и черепаха, которую они собирались съесть. Плевать им было на какого-то там Люху, на Ивана Сергеейича Березницкого. Время остановилось. Нечто подобное я испытал, когда мы улетали из Софии. Была глубокая ночь. Рейс откладывали и откладывали. В аэропорту нечем было дышать. Раскинув на полу коврик, обратившись к востоку, творил намаз пожилой араб, рядом на скамье зевал шотландец в сильно помятом клетчатом кильте, поблескивал зубами сизый сенегалец. Вечный вокзальный гул, мерный, как время. И сквозь него — металлический голос диктора: «Нула часов нула минут нула секунд».
Время остановилось.
— Плеснуть? — спросил Шурика фантаст в темных очках.
— Плесни.
Шурик знал, пить сейчас не следует, но его трясло.
Ему хотелось согреться. Он вдруг уловил в прокуренном воздухе явственный нежный запах подснежников. Этого никак не могло быть, но он уловил явственный нежный запах.