– Вам бы не следовало, мистер Дейл, доводить меня до лихорадки. Теперь, слава богу, здорова, благодарю вас. Весной было колотье: в этом коттедже ужасно как сквозит! «Удивляюсь, как ты можешь жить в нем», – говорила сестра моя, когда приезжала навестить меня. Я и думаю, что лучше отправиться к ней в Хамершам, только знаете, проживши пятьдесят лет в одном приходе, не всякому хочется переселиться на другое место.
– Пожалуйста, вы и не думайте уезжать от нас, – сказала мистрис Бойс, весьма негромко, протяжно и внятно, надеясь этим угодить старушке.
Но старушка поняла все.
– Мистрис Бойс женщина хитрая, – говорила она с мистрис Дейл перед окончанием вечера. На свете есть старые люди, угодить которым весьма трудно и с которыми, несмотря на это, почти невозможно жить, если им не угождать.
Наконец два героя перешли через лужайку и через стеклянную дверь явились в гостиную, при входе их Лили сделала низкий реверанс, ее светлое кисейное платье пышными складками сложилось на полу, так что Лили казалась роскошным цветком, который вырос на ковре, сложив ладонь на ладонь у пряжки пояса, она произнесла:
– Мы ждем прибытия вашей высокой милости и вполне сознаем, как много обязаны вам за то, что вы удостоили своим посещением нашу бедную хижину.
Сказав это, она тихо поднялась, улыбаясь, – о, как очаровательно улыбаясь! – человеку, которого любила, складки кисейного платья приняли волнистые формы, как будто и они улыбались вместе с нею.
Мне кажется, в мире нет ничего милее преднамеренного, обдуманного изъявления любви девушки к любимому человеку, когда она твердо решилась, что весь свет должен знать о том, что она всецело принадлежит ему.
Не думаю, чтобы все это нравилось Кросби, как должно было бы нравиться. Ему нравилось смелое уверение Лили в любви, когда они оставались вдвоем. И какому человеку не понравились бы подобные уверения при подобных случаях. Впрочем, может, ему стало бы приятнее, если бы Лили строже придерживалась риторической фигуры, известной под именем умолчания, и получше скрывала свои чувства в то время, когда их окружали посторонние лица. Он не обвинял ее в недостатке нежности. Он слишком хорошо знал ее характер, и обладал если не совсем абсолютным знанием в этом вопросе, то, по крайней мере, был слишком близок к этому абсолюту, чтобы позволить себе против нее подобное обвинение. Такое проявление чувства казалась для него ребячеством и потому не нравилось. Ему не хотелось быть представленным, даже оллингтонскому обществу, в качестве жертвы, приготовленной к закланию и связанной лентами, для возложения на жертвенник. Позади всего этого скрывалось чувство, что без подобного рода манифестаций было бы гораздо лучше. Разумеется, все знали, что он женится ни Лили Дейл, и разве он, как Кросби говорил себе довольно часто, позволял себе когда-нибудь думать об отказе от этой женитьбы? Правда, свадьба, по всей вероятности, будет отсрочена. Он не говорил еще об этом с Лили, как-то затрудняясь приступить к подобному объяснению. «Я ни в чем не откажу вам, – говорила ему Лили, – только, пожалуйста, не торопитесь». Поэтому он не видел перед собой особенного затруднения и только желал, чтобы Лили воздерживалась от выражений чувств как в словах, так и в обращении, которые, по-видимому, заявляли всему свету, что она намерена выйти замуж немедленно. «Завтра я должен непременно с ней объясниться», – сказал он себе, выслушав приветствие с тем же притворно-серьезным видом, с каким произнесла его Лили.
Бедная Лили! Как мало понимала она, что происходило в душе Кросби! Зная его желание, она бы тщательно завернула свою любовь в салфетку, так что ее бы не увидел никто кроме него – во всякое время, когда бы он ни захотел полюбоваться этим сокровищем. Если она действовала так открыто, то все это делалось именно для него. Она видала девушек, которые полустыдились своей любви, но она не стыдилась ни своих, ни его чувств. Она вполне принадлежала ему, и теперь весь свет мог знать об этом, если только весь свет нуждался в подобных сведениях. Зачем ей стыдиться того, что, по ее мнению, служило для нее такой большой честью? Она слышала о девушках, которые не хотели говорить о своей любви на том основании, что в мире нет ничего постоянного и верного вообще, а для любви – в особенности: от чаши до губ, по пословице, большое расстояние, – упадет она и разобьется. Везде нужна осторожность. Для Лили не было надобности в подобной осторожности! Для нее не могло существовать непостоянства или неверности. Если бы чаша ее и выпала из рук, если бы ей и выпала подобная судьба, вследствие вероломства или несчастья, никакая осторожность не могла бы спасти ее. Упавшая чаша до такой степени раздробилась бы от своего падения, что всякая попытка собрать ее обломки и составить из них снова одно целое была бы невозможна. Никогда этого Лили не высказывала – и смело шла вперед, смело показывала свою любовь, не скрывая ее ни от кого.
После пирога и чая, когда прибыл последний из гостей, решено было, что первые два или три танца должны состояться на лужайке.
– Ах, Адольф, как я рада его приезду, – сказала Лили, – пожалуйста, полюбите его.
Приезжий этот был не кто другой, как доктор Крофтс, о котором Лили иногда говорила своему жениху, но при этом никогда не связывала имени своей сестры с его именем. Несмотря на это Кросби догадывался, что этот Крофтс или был прежде влюблен, или влюблен сейчас, или будет влюблен в Белл, а так как он приготовился защищать притязания по этой части своего друга Дейла, то особенно не торопился оказать доктору радушие как самому близкому семейному другу. Он еще ничего не знал о предложении Дейла и об отказе Белл и потому приготовился к войне, если бы она оказалась необходимой. Сквайра сейчас он не сильно жаловал, но если судьба предназначала подарить ему жену из этой фамилии, он лучше бы желал иметь свояком владельца Оллингтона и внука лорда Де Геста, чем какого-то сельского врача, как Кросби, в своей гордости, называл доктора Крофтса.
– К несчастью, – сказал он, – я никогда не полюблю такого мужчину, которого считают образцом совершенства.
– Но его вы должны полюбить. И он вовсе не образец совершенства: он, как и все мужчины, курит, ездит на охоту и делает другие негодные вещи.
С этими словами Лили выступила вперед поздороваться со своим другом.
Доктор Крофтс был худощавый, даже хрупкий мужчина пяти футов девяти дюймов[25] роста, с блестящими черными глазами, широким лбом и черными, почти кудрявыми волосами, которые, однако же, не обрамляли завитками его лоб и виски, чтобы дополнить красоту лица. Его нос был тонким, хорошо сформированным, а рот следовало бы считать совершенством, если бы губы оказались немного полнее. Нижняя часть лица, рассматриваемая отдельно, имела несколько суровое выражение, которое уравновешивалось, однако же, блеском его глаз. И все же художник непременно бы сказал, что нижние черты его лица несравненно красивее.
Лили подошла к нему и с особенным радушием поздоровалась, прибавив, что она очень-очень рада его видеть.
– Теперь я должна представить вас мистеру Кросби, – сказала она, решившись, по-видимому, выполнить свою роль до конца.
Молодые люди пожали руку друг другу холодно, не сказав ни слова, как это делают обыкновенно молодые люди, когда встречаются при подобных обстоятельствах. Они сейчас же разошлись, к крайнему разочарованию Лили. Кросби стоял отдельно с устремленными в потолок глазами, казалось, что он намерен был держать себя важно, и притом в стороне от других, между тем как Крофтс торопливо подошел к камину, сказав по дороге несколько любезностей мистрис Дейл, мистрис Бойс и мистрис Харп. От камина он тихонько пробрался к Белл.
– Мне очень приятно, – сказал он, – поздравить вас с предстоящим браком вашей сестры.
– Да, сказала Белл, – мы знали, что вам приятно будет услышать о ее счастье.
– Действительно приятно, и я вполне надеюсь, что она будет счастлива. Вам всем он нравится, не правда ли?
– Мы все его очень полюбили.
– Мне сказывали, что его денежные дела хороши. Счастливый человек, весьма счастливый, весьма счастливый.
– Конечно, и мы так думаем, – сказала Белл. – Не потому, однако же, что он богат.
– Нет, не потому, что он богат, но потому, что удостоен такого счастья, потому что его денежные обстоятельства позволят ему владеть этим сокровищем и наслаждаться им.
– Да, действительно, – сказала Белл, – совершенно справедливо.
Сказав это, Белл села на стул и вместе с тем положила конец разговору. «Совершенно справедливо», – повторила она про себя. Но едва только выговорила эти слова, как подумала, что это совсем не так, и что доктор Крофтс ошибался. «Мы любим его не потому, что он достаточно богат, чтобы жениться без тревожной мысли, но потому, что он решается жениться, даже если бы и не был богат». Сказав это себе, Белл рассердилась на доктора.
Доктор Крофтс отошел к дверям и прислонился к стене, засунув большие пальцы рук в рукава жилета. Говорили, что он был застенчив. И мне он казался застенчивым, а между тем это был человек, который ни под каким видом не побоялся бы привести в исполнение задуманный план. Он будет смело и много говорить перед целой толпой – и все равно, состоит эта толпа из мужчин или женщин. Этот человек был весьма тверд в своих убеждениях, решителен и настойчив в преследовании своей цели, но зато не умел говорить мало, когда, в сущности, говорить было не о чем. Он не умел разыгрывать роль, когда чувствовал, что она для него не годится, и не научился принимать важный вид, где бы ни случалось находиться. Дело другое Кросби – тот вполне изучил эту науку и потому процветал. Так что Крофтс удалился к дверям и прислонился к стене, а Кросби выступил вперед и сиял, как Аполлон, между всеми гостями. «Как он это делает?» – говорил про себя Джонни Имс, завидуя совершеннейшему счастью лондонского фешенебельного человека.
Наконец, Лили вывела на лужайку танцоров, и так образовалась кадриль. Лужайка оказалась, однако же, неудобной. Музыка из одной только скрипки, которую Кросби нанял в Гествике, была недостаточна для этой цели, и притом же трава, довольно гладкая для игры в крикет, была весьма шероховата для ног танцующих.