– Очень мило, – сказал Бернард своей кузине. – Я ничего не знаю, что могло бы быть милее, только…
– Я знаю, что вы хотите сказать, – прервала Лили. – Я все-таки останусь здесь. Из вас никто не настроен романтически. Вы только взгляните на луну позади церковного шпиля. Я останусь здесь на всю ночь.
И Лили пошла по одной из садовых дорожек, а за ней последовал ее жених.
– Неужели вам не нравится луна? – спросила Лили, взяв руку Кросби, к которой она так теперь привыкла, что брала ее в свою, почти не задумываясь.
– Нравится ли мне луна? Не знаю, солнце мне нравится больше. Я не очень ценю лунный свет. Мне кажется, о луне хорошо говорить, когда человек настроен на сантименты.
– Ах да, вот этого я и боюсь. Я часто говорю Белл, что ее романтичность увянет, как увядают розы. И потом я начинаю думать, что проза полезнее поэзии, что рассудок лучше сердца, и… и… что деньги лучше любви. Все это так, я знаю, и все-таки люблю лунный свет.
– И поэзию, и любовь?
– Да. Поэзию – сильно, а любовь – еще сильнее. Быть любимой вами для меня очаровательнее всех моих мечтаний, лучше всякой поэзии, которую я читала.
– Дражайшая Лили. – И его рука, ничем не сдерживаемая, обвилась вокруг ее талии.
– В этом я вижу и смысл лунного света, и благотворное действие поэзии, – продолжала влюбленная девушка. – Тогда я не знала, почему мне нравились подобные вещи, но теперь знаю. Это потому, что я хотела быть любимой.
– И любить.
– О да. Одно без другого ничего бы не значило. Оно составляет или будет составлять прелесть для вас – другое для меня. Любить вас или знать, что я могу любить вас, для меня величайшее наслаждение.
– Вы хотите сказать, что в этом заключается осуществление вашего романа.
– Да, но, Адольф, это не должно быть окончанием романа. Вам должны нравиться томные сумерки и длинные вечера, когда мы будем одни. Вы должны читать мне книги, которые мне нравятся. Наконец, вы не должны приучать меня к мысли, что мир наш и холоден, и сух, и жесток. Нет, не должны, хотя я часто твержу об этом в наших разговорах с Белл. От вас я не должна слышать и не услышу этого.
– Он не будет ни холоден, ни жесток, если я сумею предупредить и то и другое.
– Милый Кросби, вы понимаете, что я хотела сказать. Я не буду считать его ни холодным, ни жестоким, даже иногда, когда вздумала бы посетить нас какая-нибудь скорбь, если вы… я думаю вы поняли, что я хотела сказать.
– Если я буду беречь вас.
– В этом я не сомневаюсь, нисколько не сомневаюсь. Неужели вы думаете, что я не могу довериться вам? Нет, я хочу сказать вам, что вы не должны считать забавными мое сочувствие к лунному свету, к чтению стихов и…
– И говорить пустяки. – Сказав это, Кросби еще крепче сжал ее талию, тон его голоса в эту минуту еще более нравился Лили.
– Мне кажется, что я и теперь говорю пустяки, – сказала она с недовольным видом. – Вам приятнее было, когда я говорила о поросятах, не правда ли?
– Неправда, мне приятнее всего слушать вас теперь.
– Почему же вам неприятно было тогда? Разве я сказала тогда что-нибудь оскорбительное для вас?
– Вы мне лучше всего нравитесь теперь, потому что…
Они остановились на узенькой дорожке, идущей через мостик в сад Большого дома, их окружала тень густо разросшихся лавровых деревьев. Но свет луны ярко пробивался между деревьями, которыми оканчивалась маленькая аллея, и Лили, взглянув на Кросби, могла ясно рассмотреть форму его лица, выражение нежности и любви в его глазах.
– Потому что… – сказал он и потом нагнулся к ней, еще крепче обняв ее, между тем как Лили приподнялась на цыпочки, их уста прикоснулись, и затем последовал нежный, страстный поцелуй.
– Друг мой! – сказала Лили. – Жизнь моя! Любовь моя!
Возвращаясь ночью в Большой дом, Кросби твердо решил, что никакие денежные расчеты не принудят его изменить слово, данное Лилиане Дейл. Решимость его простиралась еще дальше: он не хотел откладывать свадьбы на долгий срок, который не должен был составлять долее шести или восьми месяцев, и уж никак не более десяти, лишь бы только успеть ему устроить в этот промежуток времени свои дела. Разумеется, ему придется отказаться от всего, от всех возвышенных видов в его жизни, от честолюбия, но что же делать, с грустью говорил он самому себе, я приготовился к этому. Такова была решимость Кросби, и, размышляя о ней в постели, он пришел к заключению, что едва ли найдется несколько мужчин, менее самолюбивых, чем он.
– Но что скажут в гостиной о нашем отсутствии? – спросила Лили, вспомнив о гостях. – Притом, ведь вы знаете, я должна распорядиться танцами. Пойдемте поскорей, и будьте умницей. Пожалуйста, ангажируйте на вальс Мэри Имс. Если вы этого не сделаете, я не буду говорить с вами весь вечер.
Действуя под влиянием такой угрозы, Кросби по возвращении в гостиную попросил молоденькую леди удостоить его чести вальсировать с ним. Мэри чувствовала себя на седьмом небе от счастья. В состоянии ли целый мир доставить что-нибудь восхитительнее вальса с таким кавалером, как Адольф Кросби! А бедная Мэри Имс танцевала хорошо, хоть не умела говорить так же хорошо и много и притом после вальса долго не могла успокоиться. Во время движения она прилагала все свои силы, очень заботясь о выполнении механической части танца, чтобы не затруднить кавалера.
– Благодарю вас, было чудесно. Немного погодя я могу повторить с вами вальс. – Только этими словами и ограничивался разговор ее с Кросби, но несмотря на это ей казалось, что она никогда еще не держала себя так хорошо, как при нынешнем случае.
Хотя танцующих было не более пяти пар и хотя нетанцующие, как то: сквайр, мистер Бойс и священник из соседнего прихода, – не имели никаких развлечений, вечер, однако же, прошел весьма весело. Ровно в двенадцать часов подали небольшой ужин, который, без сомнения, несколько облегчил скуку мистрис Харп и доставил немалое удовольствие мистрис Бойс. Что касается детей мистрис Бойс, то я нисколько не сожалею о них. Все вообще бывают счастливы в своем детском счастье, а если нет, то делают вид, что счастливы. Во всяком случае, они просто исполняют какую-то прямую обязанность, которую в свое время исполняли для них другие. Но для чего пускаются на подобные собрания мистрис Харпы? К чему эта древняя леди просиживала несколько часов и, зевая, с нетерпением ждала минуты, когда ей можно забраться в постель, поглядывая через каждые десять минуть на часы, чувствуя, что все кости ее ноют, что старым ушам ее больно от окружающего шума? Неужели все эти страдания переносятся для одного только ужина? Как бы то ни было, после ужина служанка мистрис Харп провела ее до коттеджа, за ней побрела мистрис Бойс, сквайра проводили довольно торжественно, прощаясь с хозяйкой дома, он намекнул молодым людям, чтобы по возвращении домой не шумели. Бедный священник еще оставался, время от времени он обращался к мистрис Дейл со скучными речами и глядел глазами Тантала[26] на светские радости и удовольствия, приготовленные для других. Надо сказать, что общественное мнение и мнение английских епископов сложились в этом отношении как-то особенно жестоко против священников.
В последний период вечерних удовольствий, когда время, танцы и другие развлечения сделали всех молодых людей счастливыми, Джон Имс в первый раз стоял подле Лили в паре кадрили. Лили сделала все, что только могла, лишь бы принудить его оказать ей эту милость; она чувствовала, что для нее это было бы милостью. Лили, быть может, не совсем понимала, как велико было желание с его стороны ангажировать ее и в то же время получить отказ. Несмотря на это она понимала многое. Она знала, что он не сердился на нее, знала, что он страдал как из-за отвергнутой любви, так и от самой любви, которую продолжал еще питать к Лили. Она желала успокоить его, облегчить его страдания и в то же время не совсем верила в полную, прямую, непринужденную искренность его чувств.
Наконец Джонни подошел к ней, и хотя Лили была ангажирована, но тотчас же приняла его предложение. Она перепорхнула через комнату.
– Адольф, – сказала она, – я не могу танцевать с вами, хоть и обещала. Меня просил Джон Имс, и я еще ни разу с ним не танцевала. Вы понимаете меня и, верно, будете паинькой, не правда ли?
Кросби нисколько не ревновал, как паинька, он спокойно сел в уголок позади дверей.
В течение первых пяти минут разговор между Имсом и Лили был весьма обыкновенный. Она повторила желание видеться с ним в Лондоне, а он, без всякого сомнения, обещал исполнить это желание. После того на некоторое время наступило молчание, а затем нужно было танцевать.
– Не знаю еще, когда будет наша свадьба, – сказала Лили, когда кончилась фигура и когда оба они снова стояли друг подле друга.
– Тем менее я могу знать об этом, – сказал Имс.
– Во всяком случае, я полагаю, что не в нынешнем году. Это можно сказать почти наверняка.
– Может быть, весной, – намекнул Имс. Он бессознательно желал, чтобы свадьба была отложена на более продолжительное время, и в то же время не хотел огорчать Лили.
– Я говорю об этом именно потому, что нам было бы весьма приятно видеть вас здесь в день моей свадьбы. Мы все вас так любим, и я в особенности желаю, чтобы этот день вы провели вместе с нами.
Почему так постоянно поступает всякая девушка, выходящая замуж? Почему она всегда просит мужчин, которые любили ее, присутствовать на ее свадьбе? Тут нет, кажется, особенного торжества. Это делается просто из одного расположения и любви, девушка надеется предложить что-нибудь смягчающее, а отнюдь не увеличивающее душевную скорбь, в которой сама была виновна. «Вы не можете жениться на мне, – говорит, по-видимому, новобрачная, – но вместо беспредельного счастья, которое бы я могла дать вам, сделавшись вашей женой, вы будете иметь удовольствие видеть меня замужем за другим». Я вполне ценю образ действий подобного рода, но, говоря по совести, сомневаюсь, что такая замена может доставить удовольствие.