Вернувшись домой, Джонни, однако, был так же далек от решимости объяснить матери свое положение, как и в то время, когда отправлялся на прогулку. В течение более чем половины времени, проведенного под открытым небом, он строил воздушные замки, не те, в которых в былое время считал себя счастливейшим созданием, но мрачные замки, с еще более мрачными темницами, в которых едва-едва проникал луч жизни. Во всех этих зданиях воображение Джонни рисовало ему портрет Лили в качестве жены мистера Кросби. Он принимал это за действительность, а воображение продолжало рисовать более мрачные картины, подделываясь под его настроение духа, представляя ему, что Лили была едва ли не несчастнее его чрез дурное обращение и суровый характер ее мужа. Он старался мыслить и составить план дальнейших действий, но в мире нет ничего труднее, как принудить себя мыслить в то время, когда для умственной деятельности поставлены почти непреодолимые преграды. В подобных обстоятельствах ум похож на лошадь, которую привели к водопою и заставляют ее пить в то время, когда у нее вовсе нет жажды. Поэтому Джонни вернулся домой все еще в раздумье: отвечать или нет на письмо Эмилии? Если нет, то как ему надо вести себя по возвращении в Буртон-Кресцент?
Не знаю, надо ли говорить, что мисс Ропер, сочиняя письмо, предвидела все это и что такое положение бедного Джонни было тщательно просчитано для него той, которая… его обожала.
Глава XI. Общественная жизнь
В тот день, когда Кредль возвратился под гостеприимный кров мистрис Ропер, мистер и мистрис Люпекс, в полном супружеском счастье, кушали одно из своих лакомых блюд. К этому блюду присоединялись некоторые другие лакомства, соответствовавшие времени года и находившиеся в соседстве театра, с помощью горького пива и разбавленного бренди они сглаживали все шероховатости на дороге жизни, заставляя себя забывать все минувшие неприятности. Об этом супружеском примирении Кредль ничего не слышал и, увидев счастливых супругов, входящих в гостиную спустя несколько минут после вопроса, предложенного мисс Спрюс, был приведен в крайнее изумление.
Люпекс был незлопамятен и от природы довольно мягкого характера. Это был человек, который любил хорошо покушать и в глазах которого стакан горячего пунша имел весьма высокую цену. Будь жена для него действительно доброй подругой, он совершил бы назначенный путь в этой жизни, если не вполне респектабельно, то, во всяком случае, без явного позора. К сожалению, эта женщина не доставляла ему никакого утешения, кроме разве того, которое можно было почерпнуть из пуншевого стакана. Восемь лет они были друг для друга мужем и женой, и иногда, к сожалению, я должен сказать, мистрис Люпекс доводила его до такого состояния, что бедный муж считал бы за счастье, если бы жена бросила его. В жалком его положении, тот или другой способ избавиться от нее навсегда доставил бы ему отраду. Если бы он обладал в достаточной степени энергией, он перенес бы искусство свое писать театральные декорации в Австралию[27], даже на самые отдаленные концы вселенной, где только существовало сценическое искусство. Но это был мягкий, беспечный, самим собой балуемый и избалованный человек. Во всякое время, как бы его ни тяготило горе, ему достаточно было стакана разбавленного бренди и вкусного обеда, чтобы забыть все и примириться со своим положением. Второй стакан делал его самым нежным супругом, за третьим к нему возвращались воспоминания обо всех обидах и оскорблениях появлялось особенное настроение и дерзость, чтобы повоевать с женой или, пожалуй, с целым светом, даже в ущерб окружавшей его мебели, если в это время попадалась под руку каминная кочерга. Все эти особенности его характера не были, однако же, известны Кредлю, и потому появление мистера Люпекса в гостиной со своей женой, опиравшейся на его руку, как нельзя более удивило нашего приятеля.
– Мистер Кредль! Вашу руку, – сказал Люпекс после второго стакана разбавленного бренди, на третий ему не было дано разрешения. – Между нами было маленькое недоразумение, забудемте о нем.
– Мистер Кредль, сколько я знаю его, – сказала мистрис Люпекс, – настолько джентльмен, чтобы забыть всякое неудовольствие, когда другой джентльмен подает ему руку в знак примирения.
– О, конечно, – сказал Кредль, – я совершенно… да, я… мне очень приятно, что все кончилось благополучно.
Вместе с этим он пожал руки супругов, причем мисс Спрюс поднялась с кресла, сделала низкий реверанс и тоже обменялась пожатием рук с мужем и женой.
– Вы, мистер Кредль, холостой человек, – сказал Люпекс. – И потому не в состоянии понять, что происходит иногда в душе человека женатого. Бывают минуты, когда чувство ревности из-за этой женщины берет верх над рассудком.
– Ах, Люпекс, перестань, – сказала жена его, шутя похлопав по его плечу старым зонтиком.
– И я, не колеблясь, скажу, что в тот вечер, когда вас приглашали в столовую, я не мог совладеть с этим чувством.
– Я очень рад, что все уладилось, – сказал Кредль.
– И я очень рада, – сказала мисс Спрюс.
– И следовательно, нет надобности говорить об этом, – заметила мистрис Люпекс.
– Еще одно слово, – сказал мистер Люпекс, размахнув рукой. – Мистер Кредль, я чрезвычайно рад, что вы не исполнили моего требования в тот вечер. Придите вы тогда, признаюсь вам, придите вы тогда, и, право, без крови дело бы не обошлось. Я ошибался. И теперь сознаюсь в своей ошибке, но все-таки без крови дело бы не обошлось.
– Ах Боже мой, Боже мой! – сказала мисс Спрюс.
– Мисс Спрюс, – продолжал Люпекс. – Бывают минуты, когда сердце человеческое ожесточается.
– Так, так, – сказала мисс Спрюс.
– Ну, Люпекс, довольно, – сказала его жена.
– Да, довольно. Но все же, мне кажется, я вправе выразить мистеру Кредлю мое удовольствие, что он не пришел ко мне. Ваш друг, мистер Кредль, удостоил меня вчера своим посещением в театре, в половине пятого. К сожалению, в это время я был на подмостках и никак не мог спуститься к нему. Я сочту за особенное счастье встретиться с вами в ресторане «Кружка и покер», в улице Бау, закусить хорошей отбивной и утопить в стакане вина это неприятное недоразумение.
– Вы очень любезны, – сказал Кредль.
– Мистрис Люпекс тоже будет с нами. Там есть очаровательный, уютный уголок, и если мисс Спрюс удостоит…
– Ах, сэр, ведь я старуха, вы это знаете.
– Нет, нет, нет! – воскликнул Люпекс. – И слышать не хочу. Что вы скажете, на это, мистер Кредль, насчет обеда, знаете, вчетвером?
Разумеется, приятно было видеть мистера Люпекса в его нынешнем настроении – гораздо приятнее, чем в то время, когда дело с ним, по его собственному выражению, не обошлось бы без крови. Но как ни был он приятен, и на этот раз все-таки было видно, что он находился в не совсем трезвом состоянии. Поэтому Кредль не назначил дня для скромного званого обеда и только заметил, что будет очень рад воспользоваться приглашением при первой возможности.
– Теперь, Люпекс, пора спать, – сказала жена. – Ты знаешь, у тебя сегодня был тяжелый день.
– А ты, голубушка?
– Я приду сию минуту. Полно же, пожалуйста, не дурачься, отправляйся спать. Иди сюда! – И она стала в открытых дверях, ожидая, когда он пройдет.
– Мне бы хотелось лучше остаться здесь и выпить стакан чего-нибудь горячительного, – сказал Люпекс.
– Люпекс, ты опять хочешь рассердить меня, – сказала жена, бросив на него взгляд, совершенно для него понятный.
Люпекс не имел расположения драться и в ту минуту вовсе не жаждал крови, поэтому он решился идти. Но во время перехода он приготовился к новым битвам.
– Вот сделаю же я что-нибудь отчаянное, – говорил он, снимая сапоги, – непременно сделаю.
– Ах, мистер Кредль, – сказала мистрис Люпекс, как только затворила дверь за удалившимся мужем. – Я не знаю, как взглянуть вам в глаза после событий этих последних памятных дней!
Она села на диван и закрыла лицо свое батистовым платком.
– Перестаньте, – сказал Кредль, – это ничего не значит между такими друзьями, как мы.
– Но ведь это будет известно в вашем управлении сбора податей и уже, может быть, известно, оттуда приходил к нему в театр какой-то джентльмен. Не знаю, переживу ли я это?
– Согласитесь, мистрис Люпекс, я должен же был послать кого-нибудь.
– Я не обвиняю вас, мистер Кредль. Я знаю очень хорошо, что в моем жалком положении не имею даже права обвинять кого-нибудь и не могу судить об отношениях одного джентльмена к другому. Но только подумать о том, что мое имя упоминается с вашим… Ах, мистер Кредль! Мне стыдно взглянуть вам в глаза!
И она снова спрятала свое лицо в батистовый платок.
– Хорошее к хорошему идет, – сказала мисс Спрюс, в тоне ее голоса было что-то особенное, придававшее словам ее много скрытого значения.
– Ваша правда, мисс Спрюс, – сказала мистрис Люпекс, – сейчас только это одно меня и утешает. Мистер Кредль настолько джентльмен, чтобы не воспользоваться… я в этом совершенно уверена.
И мистрис Люпекс взглянула на него поверх ребра ладони, в которой держала батистовый платок.
– Конечно, я не позволю себе, – сказала Кредль. – То есть…
Кредль не высказал своей мысли. Гоняясь за мистрис Люпекс, он вовсе не хотел попасть в западню. А между тем ему нравилась идея, что о нем будут говорить как о поклоннике замужней женщины, ему нравились блестящие глаза этой женщины. Когда несчастный мотылек, летая в своем полуослеплении вокруг огня горящей свечи, задевает крылышками за пламя свечи, обжигает их и чувствует мучительную боль, он даже и тогда не обращает внимания на этот урок, но снова и снова подлетает к огоньку до тех пор, пока тот окончательно его не уничтожит. Таким мотыльком был и бедный Кредль. Пламя, вокруг которого летал он, не давало ему отрадной теплоты, в его блеске не было никакой красоты. Напротив, оно наносило ему вред, обжигало ему крылья, отнимало всю силу для будущих полетов и грозило окончательной гибелью. Никто не мог сказать, чтобы дружба с мистрис Люпекс доставила ему хотя бы несколько минут истинного счастья. Он не чувствовал к ней ни малейшей любви, напротив, боялся ее, и во многих отношениях она ему не нравилась. Но для него при его слабости, неопытности и ослеплении, свойственных всем мотылькам, казалось великим делом уже то, что ему позволяли летать близ огня. О, друзья мои! Вспомните, сколь многие из вас были мотыльками и что теперь вы порхаете с частично опаленными крыльями, с более или менее заметными следами ожогов!