Таким образом и Джон Имс был рассудителен и благоразумен. Родня и близкие знакомые считали его за веселого, доброго, немного беспечного молодого человека, подверженного искушениям, но еще более – хорошим впечатлениям. Вряд ли можно было предрекать ему большие успехи на жизненном пути, но его близкие вполне могли надеяться, что он не причинит им хлопот, а тем менее не опозорит своего имени. Несмотря на то, его нередко называли безрассудным, и, характеризуя таким образом, конечно, поступали в отношении к нему несправедливо. Он любил размышлять, думал о свете, как он ему казался, мысленно рассуждал о себе, как он сам казался свету, размышлял также о предметах за пределами света. Какова будет его судьба сейчас и впоследствии? Он навсегда лишился Лили Дейл, а Эмилия Ропер, как жернов, висела у него на шее. При таких обстоятельствах какая впереди ожидала его участь?
Со своей стороны мы можем сказать, что трудности на его пути не были еще очень велики. Что касается Лили, ему не оставалось ни малейшей надежды, да и то сказать, его любовь к Лили была, может, не настоящая страсть, а просто одна сентиментальность. Большая часть молодых людей испытывали и испытывают подобное разочарование, которое способны переносить его без малейшего вреда своей карьере или счастью. В последующей жизни воспоминание о такой любви должно служить для них скорее блаженством, нежели чувством томительной горести. Испытавшему это разочарование представляется возможность осознать, что в те ранние годы в его душе было чувство, стыдиться которого он не имел ни малейшего повода. В случае с Лили Дейл я нисколько не жалею бедного Джона Имса. Обращаясь затем к Эмилии Ропер, думаю, что если бы Джонни имел хоть десятую долю опытности этой барышни или на четверть обладал ее наглостью, то, разумеется, он не знал бы ни малейшего затруднения! Что могла бы сделать ему Эмилия, если бы он напрямик сказал ей, что жениться на ней не намерен? Если строго судить, так он вовсе не обещал на ней жениться. В отношении к ней он решительно ничем не был связан, даже по долгу чести. По долгу чести… к такой женщине, как Эмилия Ропер! Впрочем, мужчины всегда бывают трусами перед женщинами, пока не сделаются тиранами, остаются чрезвычайно скромны и покорны, пока вдруг не столкнутся с фактом, что гораздо приятнее быть обидчиком, нежели жертвой. Впрочем, есть люди, которые никогда не выучат этого последнего урока.
Хотя причина страха была ничтожная, но бедный Джон Имс находился в величайшем страхе. Различные мелочи, имевшие связь с его глубокой горестью, мелочи, о которых даже смешно упоминать, увеличивали затруднительное положение и делали в глазах Джонни выход из этого положения совершенно невозможным. Ему нельзя было возвратиться в Лондон, не заглянув в Буртон-Кресцент, потому, собственно, что там было его платье и еще потому, что он должен был мистрис Ропер небольшую сумму денег, которой у него не оказалось бы в кармане немедленно по возвращении в Лондон. Поэтому он должен встретиться с Эмилией. Но Джон знал, что у него недостанет смелости сказать ей прямо в лицо, что он вовсе не любит ее, хотя в одно время и вынужден был признаться в любви. Самое смелое его намерение состояло только в том, чтоб написать письмо, в котором он хотел решительно отказаться от нее, и навсегда удалиться из той части города, в которой находился Буртон-Кресцент. Но как поступить ему с платьем, с долгом? Что, если Эмилия, не дождавшись письма, приедет в Гествик и заявит свои права? В состоянии ли он будет в присутствии матери объяснить, что Эмилия не имела никакого права на подобное заявление? Затруднения действительно совершенно ничтожные, но они были слишком тяжелы для бедного молодого клерка из управления сбора податей.
Читатели, пожалуй, заметят, что Джонни был чистый глупец и трус. В оправдание Джонни мы скажем, что он умел читать и понимать Шекспира. Он знал наизусть много, даже очень много стихотворений Байрона. Он был глубокий критик и писал в своем чересчур растянутом дневнике критические статьи. Он писал бегло и со смыслом, и вообще я должен сказать, что сослуживцы Джонни совсем не считали его бездарным человеком. Он знал свое дело и исполнял его едва ли не лучше тех многих людей, которые в глазах модного света представлялись более способными и образованными. Что касается трусости, то надо сказать, что Джонни счел бы за величайшее блаженство в мире запереться в комнате с Кросби, получив позволение биться с ним до тех пор, пока один из них не окажется вынужденным отказаться от своих притязаний на Лили Дейл. Нет, Джонни Имс не был трус. Он никого не боялся в целом мире – страшно боялся только Эмилии Ропер.
В грустном настроении бродил Джон Имс по заповедным лесам, окружавшим поместье лорда Де Геста. Почта отходила из Гествика в семь часов, и ему нужно было непременно решить, писать или не писать в тот день к Эмилии Ропер. Нужно было также придумать, что написать. Он сознавал необходимость хоть что-нибудь ответить на письма. Не обещать ли жениться на ней лет через десять-двенадцать? Не сказать ли ей, что он негодный человек, не способный для любви, и со всей покорностью, даже с унижением умолять ее, чтобы она его извинила? Наконец, не написать ли к ее матери, сказав ей, что в Буртон-Кресценте жить ему больше нельзя, обещать ей уплатить долг при окончательном расчете и в заключение просить о доставке его платья в управление сбора податей? А может, ему отправиться домой и смело рассказать все своей матери?
Как бы то ни было, Джонни решился писать. Мысленно составляя проект письма, он сел под старое дерево, стоявшее на том месте, где встречалось и пересекалось несколько лесных тропинок. Составленное здесь письмо было бы очень недурно, если бы только он сейчас же написал его и отнес на почту. Каждое слово этого письма отличалось точностью, каждое выражение было ясно, определено и вполне оправдывало его намерение. Он признавал себя виновным в том, что ввел в заблуждение свою корреспондентку и дал ей повод воображать, что она владеет его сердцем. Он не мог отдать своего сердца в ее распоряжение. Он был довольно легкомыслен, не написав ей на первое письмо, его удерживала боязнь огорчить ее, но теперь он считает себя обязанным по долгу совести и чести объявить ей истину. Объяснив все это, он прибавил, что не намерен возвращаться в Буртон-Кресцент, зная, что его присутствие там будет для него тяжело. Он всегда будет питать к ней глубокое уважение (о Джонни!), будет надеяться, что жизнь ее будет сопровождаться благополучием и счастьем. Таково было содержание письма, мысленно сочиненного Джонни под деревом, но перевести это письмо на бумагу было делом, как знал и сам Джонни, чрезвычайно трудным. Он повторил его и заснул.
– Молодой человек! – раздалось в его ушах во время сна.
Сначала Джонни подумал, что голос этот ему приснился, но когда слова «молодой человек» повторились, Джонни проснулся, приподнялся и увидел перед собой здоровенного джентльмена. С минуту он не знал, где находился, и не мог понять, каким образом попал сюда. Глядя на деревья, он не мог припомнить, долго ли пробыл в лесу. Он узнал джентльмена, хоть и не видел его более двух лет.
– Молодой человек, если вы хотите заработать ревматизм, то выбрали самый лучший способ. Гм! Да это, кажется, молодой Имс, не правда ли?
– Да, милорд, – отвечал Джонни, глядя на румяное лицо графа.
– Я знал вашего отца, хороший был человек, только ему не следовало бы заниматься фермерством. Иные думают, что можно заниматься сельским хозяйством, не изучив этой науки, и, право, сильно ошибаются. Я могу держать ферму, потому что изучил сельское хозяйство. Как вы думаете, не лучше ли вам встать?
Джонни встал на ноги.
– Впрочем, если хотите, то можете лежать сколько угодно, но только в октябре, вы знаете…
– Извините, милорд, что я без позволения расположился на вашей земле, – сказал Имс. – Я шел по тропинке и…
– Ничего, сколько вам угодно. Если вы пойдете со мной в дом, то я предложу вам что-нибудь перекусить.
Джонни отклонил это гостеприимное предложение, сказав, что уже поздно и что он должен вернуться домой к обеду.
– Пойдемте же вместе, – сказал граф. – Вы не найдете короче дороги, как мимо моего дома. Боже мой, Боже мой! Как хорошо я помню вашего отца. Он был умнее меня, несравненно умнее, но только ничего не смыслил в фермерстве, даже ребенок лучше него сумел бы отправить скот на рынок. Кстати, говорят, вас определили на государственную службу, правда ли это?
– Правда, милорд.
– Весьма хорошее дело, прекрасное дело. Но зачем же вы спали в лесу? Ведь вы знаете, теплые дни миновали, напротив, я даже нахожу, что наступают холода.
И граф пристально посмотрел на Джонни, как бы решившись проникнуть в глубину его тайны.
– Я пошел прогуляться, кое о чем думал, присел под дерево и заснул.
– Вероятно, вы в отпуске?
– Так точно, милорд.
– Не случилось ли у вас чего-нибудь дурного? Вы кажетесь таким озабоченным. Ваш бедный отец часто бывал в затруднительном положении.
– Ведь я не занимаюсь фермерством, – отвечал Джонни, делая попытку улыбнуться.
– Ха-ха-ха!.. Правда, совершенная правда. И пожалуйста, никогда не занимайтесь, пока не научитесь, это все равно что не умеючи взяться за сапожное дело, решительно то же самое. Так с вами не случилось ничего дурного, а?
– Нет, милорд, по крайней мере, ничего особенного.
– Ничего особенного! Я знаю очень хорошо, что молодые люди, живя в Лондоне, часто наживают себе хлопоты. Если вам понадобится что-нибудь… совет или что-то в этом роде, приходите ко мне в любое время, ведь я очень хорошо знал вашего отца. А что, вы любите стрелять?
– Я в жизни никогда не стрелял.
– И прекрасно. Сказать вам правду, я не очень-то жалую молодых людей, которые берутся за ружье, когда не во что стрелять. Да вот что, хорошо что вспомнил, я пришлю вашей матери немного дичи. (Здесь будет кстати сказать, что мистрис Имс довольно часто получала дичь из гествикского господского дома.) – Холодный фазан за завтраком – вещь отличная. Фазан за обедом – дрянь, настоящая дрянь. Вот мы и у дома. Не хотите ли зайти и выпить стакан вина?