Джонни отказался и от этого предложения, что понравилось графу более, чем если бы Джонни принял его. Не потому, что лорд был негостеприимен или неискренен в своем предложении, но потому, что ему не хотелось, чтобы такой господин, как Джон Имс, слишком скоро воспользовался предлагаемым знакомством. Он чувствовал, что Имс оказывал его особе некоторый страх и полную почтительность, и вследствие этого он нравился ему еще более. Да, Джон Имс еще более понравился за это, а надо сказать, что граф Де Гест был такой человек, который никогда не забывал, что ему нравилось.
– Если не хотите зайти, то до свидания, – сказал он, протянув Имсу руку.
– Доброго вечера, милорд, – сказал Джонни.
– Помните же, что заработать ревматизм – чертовски неприятная вещь. Будь на вашем месте, я бы ни за что не лег спать под деревом, тем более теперь, в октябре. Впрочем, вы в любое время можете гулять в моем поместье, где вам угодно.
– Благодарю вас, милорд.
– А если вздумаете охотиться, но, я знаю, вы не вздумаете, или если попадете в затруднительное положение и вам понадобится мой совет или что-то в этом роде, напишите мне. Я очень хорошо знал вашего отца.
И они расстались, а Имс пошел по дороге в Гествик.
По какой-то причине, которой Джонни не мог объяснить, он после свидания с графом чувствовал себя гораздо лучше. В этом тучном, добродушном, чувствительном человеке было что-то особенное, которое не только рассеяло в нем печаль, но даже располагало к веселости.
– Фазан за обедом – дрянь, настоящая дрянь, – повторял он про себя по дороге в Гествик.
Это были первые слова, которые он произнес перед матерью по возвращении домой.
– Я бы желала почаще иметь такую дрянь, – сказала мистрис Имс.
– И вы получите ее не позже завтрашнего дня.
И Джонни со всеми подробностями рассказал о своей встрече с милордом.
– Что же, граф, во всяком случае, совершенно верно говорил, что теперь вредно ложиться на землю. Удивляюсь, как ты безрассуден. И насчет твоего бедного отца он тоже говорил совершенную правду. Однако иди смени сапоги, а мы между тем приготовимся все к обеду.
К величайшей досаде матери, Джонни Имс, прежде чем сесть за обед, написал письмо к Эмилии и сам отнес его на почту. Письмо это, однако же, не заключало в себе тех решительных и сильных выражений, которые сами собой приходили на ум во время прогулки по лесам лорда Де Геста. Это была простая записка, в которой проглядывала трусость.
«Милая Эмилия (так начиналось письмо). Я получил оба ваши письма, и не отвечал на первое из них потому, что чувствовал некоторое затруднение выразить вам то, что было у меня на сердце. Теперь же я считаю за лучшее преодолеть это затруднение до возвращения в Лондон. Я буду там дней через десять. Все это время я был совершенно здоров, здоров и теперь, и очень благодарен вам, что справлялись обо мне. Знаю, что письмо это покажется вам холодным, но когда я расскажу вам все, то вы согласитесь со мной, что так лучше. Если мы вступим в брак, то будем несчастны, потому что не имеем никаких средств к жизни. Если я сказал вам что-нибудь с целью обмануть вас, то от всей души прошу у вас прощения. Впрочем, возможно, будет лучше оставить эту тему до нашей встречи в Лондоне.
Остаюсь ваш искреннейший друг и, могу сказать, обожатель (о, Джонни, Джонни!)
Джон Имс».
Глава XV. Последний день
Последние дни бывают самыми невыносимы, а последние минуты еще хуже. Эти дни и эти минуты не потому плохи, что с их окончанием должна начаться разлука, а потому, что они сопровождаются чувством тягостного ожидания чего-то особенного, чего никогда не происходит. Периоды спонтанного удовольствия, внезапные романы или даже непредвиденнное обучение чему-нибудь редко оканчиваются разочарованием, если только заранее сказать себе, что всему приходит конец. Когда наступают последние дни, то надо позволить им прийти и уйти, не обращая на них особенного внимания, даже не вспоминая о них. Что же касается последних минут, то таких минут не должно существовать. Пусть они кончаются даже прежде, чем будет обнаружено их наступление.
Лили Дейл не выучила этих уроков жизненного опыта, она все думала и ожидала, что сладкая чаша, из которой она пила, будет становиться все слаще и слаще, пока подносишь этот сосуд к губам. Каким образом осадок в этой чаше смешался с последними каплями, мы уже видели, и в тот же самый день, в понедельник вечером, в чаше все еще оставалась горечь, потому что Кросби во время вечерней прогулки в саду нашел новые предметы, по которым считал необходимым дать Лили несколько наставлений – они звучали словно настоящая лекция. Девушке, действительно влюбленной, как это, конечно, было с Лили Дейл, приятно слушать замечания и советы относительно ее будущей жизни от человека, которому она предана всей душой, но, мне кажется, ей приятно слушать, когда они будут коротки, когда советы в них будут выражены в виде намеков, а не длинных поучений. Кросби, как человек с тактом, близко знакомый со светом и уже много лет обращавшийся в кругу женщин, без всякого сомнения, понимал это не хуже нашего. Но он почему-то вбил себе в голову, что обижен, ведь отдавал очень много, не получая ничего взамен, и что поэтому он имел право на некоторые вольности, которых другой на его месте не позволил бы себе ни под каким видом. Читатель, вероятно, скажет, что все это с его стороны весьма неблагородно. Да, действительно. Однако не припомню, чтобы я утверждал, будто от него можно ждать благородства. Кросби имел некоторые понятия о правде и несправедливости, руководствуясь которыми надеялся не сбиться совсем уж с прямого пути, но его прежняя жизнь была такого рода, что ему трудно было не сделаться эгоистом. Он не имел благородства и тем более великодушия, а Лили чувствовала это, хоть и не признавалась в этом даже самой себе. Она была весьма откровенна с ним, выражая в такой откровенности всю глубину своей любви к нему, уверяя его, что он для нее был теперь все на свете, что жизнь ее без его любви была бы невозможна. Кросби некоторым образом воспользовался этими искренними признаниями и начал обходиться с ней как с существом, вполне находившимся в его власти, как это и было на самом деле.
В тот вечер он не вспоминал больше о Джонни Имсе, но много говорил о неизбежных трудностях для человека, который намерен сделаться семьянином и жить в Лондоне, хотя все его средства к существованию ограничиваются одним только скудным жалованьем. В нескольких словах он дал ей понять, что если бы ее родственники могли выделить для нее две или три тысячи фунтов годового дохода – сумма гораздо меньше той, на которую он рассчитывал, делая предложение, – эти ужасные трудности были бы устранены. При этом, конечно, он намекнул ей, что свет назвал бы его весьма неблагоразумным в случае его женитьбы на девушке, ничего не имевшей. В то время, когда он высказывал эти вещи, причем Лили хранила молчание, ему пришла мысль, что можно поговорить с ней откровенно о своей прошедшей жизни, гораздо откровеннее, чем в то время, когда он боялся, что из-за такой откровенности мог бы получить отказ. Теперь же он не боялся потерять невесту. Увы! Возможно ли, скажите, допустить, что он питал надежду на подобный исход!
Кросби рассказал, что его прежняя жизнь была расточительна, что хоть он не имел долгов, но проживал все, что получал, и усвоил такие привычки, сопряженные с большими издержками, что почти не представлялось возможности изменить привычный образ жизни в короткое время. Потом он говорил о своих затруднительных обстоятельствах, намереваясь как можно полнее объяснить их свойство, но не решился на это, когда увидел, что все его объяснения для Лили будут совершенно непонятны. Нет, Кросби был неблагородный человек, весьма неблагородный. А между тем в течение всего этого времени он воображал, что действует благородно, руководствуясь своими правилами.
«Лучше всего быть откровенным с ней», – думал он. И потом десятки раз повторял себе, что, делая предложение, надеялся и имел право надеяться, что она выйдет за него не бесприданницей. При этих обстоятельствах он делал для Лили все, что только мог лучшего, – честно предложил ей свое сердце с полной готовностью жениться на ней в самый неотдаленный день, который она посчитает возможным назначить. Если бы он был осторожнее, то не совершил бы такую жестокую ошибку, но, конечно, Лили не могла сердиться на него за его неблагоразумие. Он решил не отступать от своего обещания жениться, хотя, чем больше думал об этом, тем сильнее сознавал, что его прежние надежды на будущее совершенно рушатся, и что он сам на непреодолимое расстояние отдалил от себя то заманчивое, чего ранее непременно желал достигнуть. Продолжая говорить с Лили, он считал себя особенно великодушным и чувствовал, что только исполнял свой долг, обратив ее внимание на все затруднения, лежавшие на пути к их браку.
Сначала Лили сказала несколько слов, желая уверить, что будет самой экономной женой, но вскоре воздержалась от дальнейших заверений и обещаний. Благодаря своему чуткому восприятию, она видела, что затруднения, которых Кросби так боялся, должны быть устранены до женитьбы, после же нее нельзя ожидать каких-нибудь других затруднений, которые могли бы тяготить его.
– Я не в состоянии буду равнодушно смотреть на простой и непритязательный быт, – говорил Кросби. – Вот чего я хотел бы избежать, прежде всего ради вас.
Лили обещала терпеливо ждать срока, который будет назначен для свадьбы.
– Хотя бы семь лет, – говорила она, взглянув в лицо Кросби и стараясь заметить на нем какой-нибудь признак одобрения.
– Это пустяки, – сказал Кросби, – мы теперь не так долговечны, как патриархи[34]. Я полагаю, нам придется подождать года два. Даже и это чертовски тоскливое ожидание, ужасно тоскливое.
В тоне голоса Кросби было что-то такое, болезненно подействовавшее на чувства Лили: на минуту она казалась совершенно убитой.