[35] и неотступно следовать за вами, то все мои мысли и помышления будут мыслями и помышлениями Руфи: если что-нибудь, кроме смерти, должно разлучить меня с тобою, то пусть Бог пошлет ее мне!
С этими словами Лили упала на грудь Кросби и заплакала.
Кросби все еще с трудом понимал глубину ее души. Впрочем, он был не настолько проницателен, чтобы понять ее вполне. Но все же он благоговел перед беспредельностью ее любви и восторгался собственной решимостью. В течение нескольких часов он думал только об одном, что бросит свет и посвятит себя этой женщине как единственному другу и утешителю на жизненном пути и крепкому щиту от всех напастей!
– Лили, ты моя навсегда!
– Навсегда! Навеки! – сказала Лили, и взглянув на него, попыталась рассмеяться. – Вы, пожалуй, примете меня за безумную, но я так счастлива. Теперь я не беспокоюсь о вашем отъезде нисколько. Вы можете уезжать теперь же, сию минуту, если хотите. – Она отпрянула от него и высвободила свою руку из его ладони. – Теперь я чувствую себя совсем другой, чем в эти несколько последних дней. Я так рада, что вы объяснились со мной. Разумеется, я должна переносить все вместе с вами. Меня теперь ничто не может тревожить. Не поможет ли нам, если я пойду работать и сделаю многое?
– Например, дюжину сорочек для меня?
– Отчего же? Я сошью.
– Может быть, со временем и придется сшить.
– Ах, дай то Бог! – Сказав это, Лили снова сделалась серьезной, на глазах ее снова выступили слезы. – Дай то Бог, быть полезной для вас, трудиться для вас, делать что-нибудь для вас, что бы могло иметь в себе разумное, существенное значение выгоды. Я хочу находиться при вас и в то же время служить вам, делать для вас решительно все. Иногда мне думается, что жена самого бедного человека – счастливейшее создание, потому что она делает все, исполняет все работы.
– И вам придется делать все в самом непродолжительном времени, – сказал Кросби.
После этого они с особенным наслаждением провели в поле утренние часы, и, когда появились в гостиной Малого дома, мистрис Дейл и Белл были изумлены необыкновенной веселостью Лили. К ней, по-видимому, вернулись все ее прежние привычки и манеры, и привычка шутить над Кросби, как в давние дни, когда он впервые подпал под очарование ее красоты.
– В доме графини, Адольф, вы так загордитесь, что совсем забудете об Оллингтоне.
– Разумеется, – сказал Кросби.
– Бумага, на которой вы вздумаете писать письма, будет вся в коронках, впрочем, вздумаете ли? Это еще вопрос. Может, напишете Бернарду, собственно, для того, чтоб показать, что вы находитесь в замке.
– Ты, Лили, верно, не заслуживаешь того, чтобы мистер Кросби написал к тебе, – сказала мистрис Дейл.
– Сейчас я не ожидаю такой милости. Адольф разве тогда напишет мне, когда вернется в Лондон и когда увидит, что в должности ему нечего делать. Мне бы хотелось видеть, как обойдется с вами леди Джулия. Когда мы были у нее, она смотрела на вас, как на огра[36], не правда ли, Белл?
– Для леди Джулии, я думаю, многие кажутся ограми, – отвечала Белл.
– Мне кажется, что леди Джулия весьма добрая женщина, – сказала мистрис Дейл, – и мне не хотелось бы, чтобы ее осуждали.
– Особенно в присутствии Бернарда, который считается ее любимым племянником, – сказала Лили. – Я полагаю, что и Адольф сделается ее любимцем, когда она проведет с ним неделю в замке Курси. Постарайтесь сделать это, Адольф, пусть она вырвет Бернарда из своего сердца.
Из всего этого мистрис Дейл заключала, что некая забота, тяжелым камнем лежавшая на сердце Лили, теперь стала легче, если только не совсем устранена. Она не расспрашивала свою дочь, но замечала, что в течение нескольких минувших дней Лили была озабочена и что причиной заботы являлась ее помолвка. Мистрис Дейл не расспрашивала, но, без всякого сомнения, ей сообщили о доходах мистера Кросби, и понимала, что этих средств не было бы достаточно для всех нужд супружеской жизни. Трудно было догадаться, что именно так тяготило Лили, но теперь нельзя было не заметить, что между ней и женихом произошел разговор, который устранил эту тяжесть.
После завтрака молодые люди катались верхом по соседним полям, и время до обеда прошло очень приятно. Это был последний день, но Лили решилась не грустить. Она сказала, что Кросби может ехать теперь же и что его отъезд не огорчит ее. Она знала, что следующее утро будет пустым для нее, но старалась выполнить свое обещание и преуспевала в этом. Они все обедали в Большом доме, даже мистрис Дейл при этом случае присутствовала за столом сквайра. Вечером, когда вернулись из сада домой, Кросби почти все время разговаривал с мистрис Дейл, между тем как Лили сидела в некотором отдалении и слушала во все уши, иногда произнося одно-два тихих слова. Она была невыразимо счастлива от одной мысли, что ее мать и ее жених поймут наконец друг друга. Надо сказать, что Кросби в это время вполне решился преодолеть затруднения, о которых так много думал, и назначить по возможности самый ранний день для свадьбы. Серьезная беседа во время последней встречи в поле еще оставалась свежа в его памяти, и это прибавляло ему благородства и прямодушия, которых вообще у него недоставало. О, если бы эти чувства сохранились навсегда! Кросби говорил с мистрис Дейл о ее дочери, о своих будущих планах, – говорил таким тоном, какого он не использовал бы, если б в это время не был действительно всей душой предан Лили. Никогда еще он не говорил так откровенно с матерью Лили, и никогда еще мистрис Дейл не выказывала ему так много материнской любви. Он извинялся из-за необходимости отсрочить свадьбу, говоря, что не мог бы видеть свою молодую жену лишенной комфорта в ее собственном доме, и что теперь в особенности боялся наделать долгов. Мистрис Дейл, конечно, не нравилась отсрочка, как это не нравится вообще всем матерям, но она не могла не согласиться с таким убедительным доводом.
– Лили еще так молода, – сказала мать, – что годик можно и подождать.
– Семь лет, мама, – прошептала Лили на ухо матери, подбежав к ней со своего места. – Мне тогда только исполнится двадцать шесть, а ведь это еще не старость.
Таким образом вечер прошел очень приятно.
– Да благословит вас Бог, Адольф! – сказала мистрис Дейл, прощаясь с ним у порога своего дома. Это был первый раз, когда она назвала Кросби по имени. – Надеюсь, вы понимаете, как много мы доверяем вам.
– Понимаю, понимаю, – сказал он, в последний раз пожав ей руку.
Возвращаясь домой, он снова дал себе клятву быть верным этим женщинам: и дочери, и матери, ему еще очень живо представлялась серьезная беседа с Лили во время утренней встречи.
Ему предстояло на другое утро двинуться в путь до восьми часов, Бернард вызвался свезти его на гествикскую станцию железной дороги. В семь часов подан был завтрак, и в то самое время, когда молодые люди спустились вниз, в столовую вошла Лили в шляпке и шали:
– Я вам сказала, что приду разлить чай.
За завтраком никто не разговаривал, да и то сказать, в последние минуты расставания трудно найти предмет для разговора. К тому же тут сидел Бернард, оправдывая пословицу, что два лица могут составлять общество, а три – никогда. Мне кажется, что Лили поступила не совсем благоразумно. Впрочем, она и слышать не хотела, когда ее возлюбленный просил ее не беспокоиться и не приходить поутру. Она ни под каким видом не хотела позволить ему уехать, не повидавшись с ним. Беспокоиться! Да она просидела бы всю ночь, чтобы только взглянуть поутру на верхушку его шляпы.
Бернард, пробормотав что-то насчет лошади, удалился.
– Я хочу поговорить с вами, и для этого мне нужна лишь минутка, – сказала Лили, подбежав к Адольфу. – Я думала всю ночь о том, что намерена сказать. Думается всегда так легко, а высказывается так тяжело.
– Милая Лили, я понимаю все.
– Вы должны понять еще и то, что я никогда не буду больше недоверчива к вам. Я уже больше никогда не попрошу вас оставить меня, никогда больше не скажу, что могу быть счастлива без вас. Я не могу жить без вас, то есть без полного убеждения, что вы принадлежите мне. Но никогда и не будет во мне нетерпения. Ради бога, Адольф, верьте мне! Ничто не может наставить меня испытывать к вам недоверие.
– Дорогая Лили, я постараюсь не подать ни малейшего к тому повода.
– Знаю, знаю, но мне особенно хотелось сказать вам это. Вы будете писать мне, и очень скоро?
– Как только приеду.
– И так часто, как только можно. Впрочем, я не хочу надоедать вам, но ваши письма будут доставлять мне такое счастье! Я буду гордиться ими. Сама я буду не много писать – боюсь, что наскучу.
– Никогда этого не будет.
– Так я не наскучу? Только вы должны написать первым. Ах, если бы вы могли понять, как же я буду наслаждаться вашими письмами! Теперь прощайте. Экипаж подъехал. Да благословит вас Бог, дражайший Адольф, вы мой – навсегда!
И Лили отдала себя в его объятия, как уже отдала себя его сердцу.
Она стояла в дверях, когда молодые люди садились в кабриолет, и, когда экипаж проехал через ворота, она поспешила на террасу, откуда могла видеть глубину аллеи на несколько ярдов дальше. С террасы Лили пробежала к воротам, потом на кладбище, откуда виднелись одни только шляпы молодых людей, пока кабриолет не повернул на большую дорогу позади дома приходского священника. Устремив взоры к тому месту, откуда слышался стук колес, Лили оставалась на кладбище, пока не замолк и этот стук. Тихо, уныло пошла она по кладбищу к воротам, которые выходили на большую дорогу, проходившую мимо главных дверей Малого дома.
– Так и раскроил бы ему голову, – говорил Хопкинс, садовник, когда увидел отъезжавший кабриолет и Лили, бежавшую проводить экипаж, пока не скроется из виду тот, кого он увозил. – И не задумался бы сделать это, право бы, не задумался, – прибавил Хопкинс в своем монологе.
В Большом доме вообще все полагали, что мисс Лили была любимицей Хопкинса, хотя Хопкинс свои симпатии выказывал грубостями, чаще повторявшимися перед ней, чем перед ее сестрой.