Кросби был в приятельских отношениях с Джоном Де Курси, но никогда не питал к нему ни дружбы, ни расположения. Кросби не нравились такие люди, как Джон Де Курси, несмотря на то, что они называли друг друга друзьями, обходились друг с другом без церемоний и вообще, по-видимому, были в самых теплых отношениях.
– Услышал, что ты здесь, – продолжал достопочтенный Джон, – и думаю, дай пойду посмотреть на него. Ну что, друг, женишься?
– Не знаю, – сказал Кросби.
– Полно, полно, мы знаем лучше твоего. Женщины уж вот три дня, как толкуют об этом. Вчера я слышал и имя твоей невесты, а сегодня и забыл. Хорошенькая, говорят, не правда ли?
При этом достопочтенный Джон расположился на столе.
– Ты, кажется, знаешь гораздо больше моего.
– Это все рассказала нам гествикская старуха. Подожди, на тебя нападут все женщины. Если тут нет правды, то это чертовски скверно. И к чему они всегда выдумывают такие вещи? Ведь и меня раз как-то тоже женили без моего ведома.
– В самом деле?
– На Харриет Туистльтон. Ты знаешь Харриет Туистльтон? Необыкновенно славная девушка. Но я не попался на удочку. Я люблю, очень люблю Харриет, но люблю, знаешь, по-своему. Да нет, брат, старого воробья на мякине не проведешь.
– Соболезную мисс Туистльтон по поводу ее утраты.
– Я не знаю, чему тут соболезновать. Знаю только, что быть женатым – прескучная вещь. Видел ли ты жену Джорджа?
Кросби отвечал, что не имел еще этого удовольствия.
– Она теперь здесь. Я бы на ней не женился, будь у нее даже не тридцать, а триста тысяч фунтов стерлингов. Клянусь небом, не женился бы. Но он ее любит. И поверишь ли мне? Он теперь ни о чем больше не заботится, как только о деньгах. Ты никогда, я думаю, не видывал такого человека. Но вот что я тебе скажу, у него скоро челюсть отвалится от удивления, потому что Порлокк намерен жениться. Я слышал это от Кольпеппера, который почти неразлучен с Порлокком. Как только Порлокк услышал, что жена Джорджа беременна, он в ту же минуту решился во что бы то ни стало заступить ему дорогу.
– Это весьма замечательное проявление братской любви.
– Я знал, что он сделает это, и предупреждал Джорджа еще до женитьбы. Но он и слышать не хотел. Если бы он года на четыре или лет на пять остался холостым, то не было бы никакой опасности, потому что Порлокк, ведь ты сам знаешь, ведет двойную жизнь. Меня нисколько не удивит, если он изменится и примется распевать псалмы или что-нибудь в этом роде.
– Никто не знает, до чего может дойти человек в этом мире.
– Ей-богу, верно. Но вот что я тебе скажу: меня никто не заставит измениться. Если я женюсь, то это для меня все равно, что самоубийство. Однако послушай друг, есть ли у тебя сигары?
– Неужели ты думаешь курить здесь?
– Да почему же не покурить? Ведь женщины отсюда далеко?
– Нет, пока занимаю эту комнату, я не позволю в ней курить, и к тому же время одеваться к обеду.
– Неужели? И в самом деле пора! А я все-таки покурю до обеда. Так, значит, это ложь насчет твоей помолвки?
– Насколько мне известно, это ложь, – сказал Кросби.
И друзья расстались.
Что же станет делать Кросби теперь, в этот день, со своей помолвкой? Он знал заранее, что леди Джулия Де Гест непременно принесет с собой в замок Курси самые верные известия, но не составил никакого плана, относительно своего образа действий. Ему и в голову не приходило, что его немедленно уличат в этом преступлении, потребуют от него оправдания, чтобы признать его виновным или невиновным. Он не придумывал никаких доводов для своего оправдания и вместе с тем не имел ни малейшей склонности признаться, что помолвлен с Лилианой Дейл. Ему казалось, что подобным признанием он сразу лишит себя всех удовольствий, доставляемых такими домами, как замок Курси, – к тому же почему бы не насладиться последними днями своей холостой жизни? Что касается отрицания помолвки перед Джоном Де Курси, это ничего не значило. Всякий, конечно, поймет, что его можно оправдать в сокрытии факта, относящегося к личным делам, от такого человека, как достопочтенный Джон. Отрицание, повторенное таким человеком, как Джон, ровно ничего не будет значить даже между его сестрами. Но все же для Кросби необходимо было придумать ответы на все вопросы, которые будут предложены ему дамами. Если он и перед ними опровергнет этот факт, то последствия подобного опровержения будут весьма серьезны… Да и то сказать, возможно ли еще это сделать в присутствии леди Джулии?
Отрицать подобное! Да и правда ли, что у него было желание поступить таким образом? Неужели он помышлял о подобной лжи и даже продумывал планы совершения такого низкого поступка в отношении Лили? Не далее как утром головка этой молоденькой девушки лежала у его сердца. Он клялся ей, клялся самому себе, что не подаст ни малейшего повода к сомнению в его любви. Он торжественно признавался самому себе, что на радость ли, или на горе, он связан с ней навсегда, и возможно ли допустить, что он уже рассчитывал отказаться от нее? Совершая этот поступок, не должен ли он назвать себя негодяем? Впрочем, он еще ничего подобного не планировал. Цель его заключалась в том, чтобы избегнуть предмета этого разговора, придумать ответ, которым можно было бы поселить сомнение в любопытных дамах. Ему не представлялось никакой возможности сказать графине смело, что в этой молве не было ни на волос истины и что мисс Дейл для него ничего не значит. Но нельзя ли ему искусно отделаться смехом, даже в присутствии леди Джулии? Помолвленные мужчины делают это часто, почему бы и ему не последовать их примеру? Ведь многие полагают, что уважение к чувствам любимой не позволяет мужчине открыто говорить о его помолвке. И опять он вспомнил ту свободу, с которой говорили во всем Оллингтоне о его положении жениха, и в первый раз подумал, что семейство Дейлов в своей нескромности вело себя не совсем деликатно. «Я полагаю, они разглашали новость о моей помолвке, чтобы еще крепче связать меня с Лили, – говорил он про себя, расправляя концы своего галстука. – И как я глупо сделал, что приехал сюда, устроив это дело. Мне нужно бы никуда не показываться». Вслед за тем он спустился в гостиную.
Тяжелый камень свалился с души Кросби, когда никто не начал обвинять его в преступлении. Он сам до такой степени сосредоточился на этом предмете, что ожидал нападения при первом появлении в гостиной. Его встретили без малейшего намека, что знают о помолвке. Графиня спокойно пожала ему руку, как будто виделась с ним не далее вчерашнего дня. Граф, сидевший в кресле, спросил кого-то из гостей довольно громко, кто этот незнакомый ему человек, и потом протянул Кросби два пальца и пробормотал какое-то приветствие. Но Кросби привык к подобным встречам. «Как ваше здоровье, милорд?» – спросил он, поворачивая в то же время лицо свое к кому-то другому, и затем не обращал уже более внимания на хозяина дома. «Совсем не знаю его!» – заметил милорд. Несмотря на то, что собирался жениться на девушке, чье положение было ниже его собственного, Кросби чувствовал, однако же, что пока оставался равным графу в социальном статусе. Вскоре после того Кросби очутился в глубине гостиной, в стороне от пожилых гостей, в кругу леди Александрины, мисс Грешам, кузиной четверых сестер Де Курси, и других молодых особ.
– Так здесь у вас и леди Дамбелло? – спросил Кросби.
– О, да, милая женщина! – сказала леди Маргеритта. – Она приехала сюда, и это с ее стороны так любезно.
– Она решительно отказалась от поездки к графине Сент-Бангэй, – сказала Александрина. – Надеюсь, вы замечаете, как мы добры к вам, предоставляя вам случай встретиться с ней. Многие просили позволения приехать сюда.
– Чрезвычайно вам признателен, впрочем, по правде сказать, моя благодарность более относится к замку Курси и его радушным обитательницам, нежели к леди Дамбелло. А ее муж здесь?
– Как же! Он где-то в других комнатах. Вон он стоит подле леди Клэндидлем. Он всегда принимает такую позу перед обедом. Вечером он обыкновенно сидит, сохраняя, однако же, ту же позу.
Кросби видел его при входе в гостиную, как видел всех лиц, находившихся в этой комнате, но ему казалось лучше не показывать вида, что он заметил лорда Дамбелло.
– А миледи, вероятно, еще наверху? – спросил он.
– Она обыкновенно является последней, – отвечала Маргеритта.
– Несмотря на то что ее всегда одевают три женщины, – заметила Александрина.
– Зато какой успех ее ждет, когда кончится туалет! – сказал Кросби.
– Разумеется! – с живостью подтвердила Маргеритта.
В эту минуту дверь отворилась, и в гостиную вошла леди Дамбелло. Моментально все пришли в движение, даже подагрик старый лорд приподнялся в своем кресле и, растянув губы в усмешке, старался казаться любезным и приятным. Графиня выступила вперед с выражением радости, сказала несколько любезных приветствий, на которые виконтесса отвечала просто одной только пленительной улыбкой. Леди Клэндидлем, толстая неповоротливая дама, оставила виконта и присоединилась к группе, собравшейся вокруг леди Дамбелло. Барон Погснеф, немецкий дипломат, скрестил руки на груди и сделал низкий поклон. Достопочтенный Джордж, простоявший четверть часа молча, заметил виконтессе, что воздух в гостиной должен показаться для нее холодным; леди Маргеритта и Александрина сказали несколько комплиментов своей милой леди Дамбелло, выразив при этом надежду на одно и умоляя о другом, как будто стоявшая перед ними «женщина в белом» была самой дорогой подругой их детства.
Действительно, леди Дамбелло была «женщина в белом», на ней надето было белое платье, убранное белыми кружевами, а другими украшениями служили только бриллианты. Она была одета великолепно, что, без всякого сомнения, делало честь тем трем искусницам, которые занимались ее туалетом. Лицо леди Дамбелло было так же прекрасно, но с каким-то холодным, невыразительным отпечатком красоты. Она шла по комнате плавно, бросая улыбки то на ту, то на другую сторону, но улыбки легкие, и наконец заняла место, указанное ей хозяйкой дома. Леди Дамбелло сказала одно слово графине и два – графу. Более этого она не размыкала своих губ. Все комплименты она принимала как справедливую дань. Она нисколько не стеснялась, нисколько не конфузилась своего молчания. Она не казалась дурочкой, да и никто не считал ее за дурочку, но взамен восхищения ею она ничего не дарила обществу, кроме своей холодной, ледяной красоты, своей гордой осанки и поступи, своего пышного наряда. Мы можем сказать, что она дарила много, потому что общество считало себя в величайшем долгу перед ней.