– Но, может быть, я бы сама захотела. Не бойтесь, мама, ведь Аполлоны не каждый день проходят этой дорогой.
– Бедная Лили! Помнишь, как она в первый раз назвала его Аполлоном?
– Я помню это очень хорошо. Я помню, как он пришел сюда на другой день, когда Бернард привел его в наш дом, помню, как вы играли на лужайке, в то время, когда я была в другом саду. Тогда я вовсе не думала, чем кончится это новое знакомство.
– Однако, мама, вы не сожалеете об этом?
– Нисколько, если это послужит к ее счастью. Если она будет счастлива с ним, то могу ли я сожалеть, хотя бы он увез ее на край света. Чего же мне больше желать, как только видеть тебя и ее счастливыми?
– Мужчины в Лондоне точно так же счастливо живут со своими женами, как и в провинции.
– О да, из всех женщин я первая готова подтвердить эту истину.
– Что же касается Адольфа, то не знаю, почему нам не положиться на него.
– Правда, душа моя, нет никакой причины сомневаться в нем. Если бы я не полагалась на него, я бы не так охотно дала свое согласие на брак. Но, несмотря за это…
– Дело в том, что он вам не нравится, мама.
– Откровенно тебе скажу, что он не так мне нравится, как, я надеюсь, понравится человек, которого выберешь себе в мужья ты.
Лили ничего не говорила об этом с мистрис Дейл, но чувствовала, что ее мать до некоторой степени чуждалась ее. Имя Кросби часто повторялось между ними, но в тоне голоса мистрис Дейл, в ее манере, когда она говорила о нем, недоставало той теплоты, той искренности, которая проявляется при неподдельном расположении. Лили не анализировала своих собственных чувств и не старалась разбирать чувства матери, но она замечала, что они не были таковы, какими она желала бы их видеть.
– Я знаю, мама не любит его, – говорила она Белл вечером того дня, в который получила от Кросби первое письмо.
– Разумеется, не так любит, как ты, но все же она любит его.
– Не так, как я! Зачем говорить такой вздор: конечно, она не может его любить так страстно, как я. Дело в том, что она вовсе его не любит. Неужели ты думаешь, что я ничего не вижу?
– Я боюсь, что ты видишь уже чересчур много.
– Она ни слова не говорит против него, но если бы она действительно его любила, то, верно, иногда сказала бы хоть слово в его пользу. Мне кажется, она никогда не произнесет его имени, пока ты или я не заговорим о нем в ее присутствии. Если она не одобряет его, то почему бы не сказать об этом раньше?
– Это уж слишком жестоко, – сказала Белл, с некоторой горячностью. – Она не думает не одобрять его, да и не думала. Ты очень хорошо знаешь маму, и можешь быть уверена, что она никогда не будет вмешиваться в наши дела без какой-нибудь серьезной причины. Что касается мистера Кросби, то мама дала свое согласие, нисколько не колеблясь!
– Да, это я знаю.
– Как же ты можешь говорить, что она не одобряет его?
– Конечно, я не смею отыскивать недостатков в моей маме. Может быть, все делается к лучшему.
– Непременно, все будет прекрасно.
Хоть Белл и произнесла эти успокаивающие слова, но она знала так же хорошо, как Лили и ее мать, что их семейство разделится, когда Кросби женится на Лили и увезет ее в Лондон.
На следующее утро мистрис Дейл и Белл сидели вдвоем. Лили была наверху в своей комнате и, вероятно, или писала письмо жениху, или читала его письмо, или думала о нем, или что-нибудь для него шила. Во всяком случае, она была занята им и потому оставалась одна. Была середина октября, в камине гостиной мистрис Дейл пылал огонь. Высокое окно, смотревшее на лужайку, которое служило еще и дверью в гостиную, было закрыто. Тяжелые шторы возвратились на привычное место, и все свидетельствовало о безотрадном факте, что остатки лета миновали. Для мистрис Дейл это всегда было самое грустное время, хоть та и не показывала своих чувств.
– Белл, – сказала она, внезапно подняв взгляд от рукоделия, – твой дядя у окна, впусти его.
С того времени, как вернулись шторы, это окно было не только закрыто, но и заперто на задвижку, так что Белл встала и отворила проход, чтобы впустить сквайра. Не часто случалось, чтобы тот являлся в Малый дом этим путем, а если и приходил, то непременно с какой-нибудь целью, о чем уведомлял заблаговременно.
– Как, уже огонь в камине? – спросил он. – У себя я начинаю топить камин не раньше, как с первого ноября. Я люблю видеть огонь в камине в особенности после обеда.
– А я люблю огонь, когда мне холодно, – сказала мистрис Дейл.
Вообще это был предмет, в котором сквайр и его невестка никогда не соглашались, а так как мистер Дейл имел какое-то дело, то и не хотел тратить времени на защиту своего мнения по вопросу об отоплении.
– Милая Белл, – сказал он, – я хочу поговорить с твоей мамой по одному серьезному делу. Вероятно, ты согласишься оставить нас минуты на две?
Белл собрала свое рукоделие и ушла наверх к сестре.
– У нас дядя Кристофер, – сказала она, – пришел к маме по какому-то делу, вероятно, поговорить насчет твоего замужества.
Но Белл ошибалась. Визит сквайра не имел ни малейшего отношения к замужеству Лили.
По уходе Белл мистрис Дейл не сделала ни одного движения, не сказала но слова, хотя очевидно было, что сквайр молчал, собственно, для того, чтобы получить с ее стороны какой-нибудь вопрос.
– Мэри, – сказал он наконец, – я скажу вам, зачем я пришел сюда.
При этом мистрис Дейл сложила в коробку шитье, которым занималась, и приготовилась слушать.
– Я хочу поговорить с вами о Белл.
– О Белл? – повторила мистрис Дейл, с видом крайнего изумления.
– Да, о Белл. Лили выходит замуж, недурно было бы выдать замуж и Белл.
– Я не вижу в этом надобности, – сказала мистрис Дейл. – Я совершенно не тороплюсь с ней расставаться.
– Кто же говорит об этом. Однако нет сомнения, что вы заботитесь об ее благополучии, и я со своей стороны забочусь о ней не менее вашего. При обыкновенных обстоятельствах не было бы никакой надобности торопиться с ее замужеством, но могут быть случаи, когда подобная вещь более всего желательна, и мне кажется, что теперь наступили такой час.
Судя по тону сквайра, по его приемам, было очевидно, что он говорил серьезно, но в то же время находился в некотором затруднении, чтобы прямо высказать то, что было у него приготовлено. Голос его подрагивал, и, казалось, этот человек немного волновался. Мистрис Дейл не хотела помочь ему выйти из этого положения. Она не хотела позволить ему распоряжаться ее дочерями и, будучи обязана выслушать его, неохотно исполняла эту обязанность и даже решилась противоречить всему, что бы он ни сказал. Кончив свою маленькую речь об обстоятельствах, сквайр замолчал, и мистрис Дейл тоже замолчала, остановив неподвижный взгляд на его лице.
– Я искренно, от всей души люблю ваших детей, – сказал сквайр. – Хотя, кажется, вы не воздаете мне за это должное.
– Я уверена, что вы их любите, – сказала мистрис Дейл, – и мои дочери хорошо знают это.
– Как нельзя более я забочусь о том, чтобы пристроить их и доставить им средства к безбедной жизни. У меня нет своих детей, и потому детей двух моих братьев я считаю своими родными.
Мистрис Дейл не сомневалась, что Бернард будет наследником сквайра, и никогда не думала, что ее дочери могут иметь какие-нибудь права на это наследство. В фамилии Дейлов всем было известно, что старший в роде Дейлов по мужской линии должен быть наследником всего имения Дейла и всех денег Дейла. Она вполне признавала всю законность такого порядка вещей. Но ей казалось, что сквайр лицемерил, сказав, что любит и заботится о племяннике и двух племянницах как о родных. Бернард был ему как сын, и никто не оспаривал у дяди права на подобное отношение. Бернард был для него все и как наследник обязан был во всем повиноваться. Дочери же мистрис Дейл были для него не более того, чем могут быть племянницы для всякого дяди. Он не имел никакого права решать вопрос об их замужестве, поэтому мать мысленно вооружилась и приготовилась вступить в битву за свою собственную независимость и за независимость своих детей.
– Если Бернард женится удачно, – сказала она, – то, без всякого сомнения, это будет для вас большим утешением.
Этими словами мистрис Дейл хотела дать понять сквайру, что он не имеет никакого права беспокоиться о матримониальных делах других.
– Совершенная правда, – сказал сквайр. – Это было бы для меня величайшим утешением. А если бы он и Белл вступили в союз друг с другом, то, мне кажется, это было бы большим утешением и для вас.
– Бернард и Белл?! – воскликнула мистрис Дейл.
Никогда еще идея о подобном союзе не приходила ей в голову, и потому она, пораженная, осталась безмолвной. Она всегда любила Бернарда Дейла, питала к нему более родственной любви, чем к кому-либо из других Дейлов за стенами своего дома. Он был в ее доме как свой, ее дочери любили его, как родного брата. Но она никогда не рассчитывала на него как на будущего мужа Лили или Белл.
– Разве Белл не говорила вам об этом? – спросил сквайр.
– Ни слова.
– И вы никогда не думали об этом?
– Решительно никогда.
– А я думал об этом очень много, в течение нескольких лет, и у меня давно созрел этот план, а если он не исполнится, то я буду очень несчастлив. И Бернард, и Белл для меня очень дороги – дороже, чем кто-нибудь другой. Если бы мне довелось увидеть их мужем и женой, я бы спокойно оставил им место, которое занимаю как старший в роду.
Никогда еще сквайр не проявлял перед своей невесткой более теплого чувства, и никогда еще невестка не доверяла этому чувству с такой искренностью, как теперь. Она не могла не сознаться самой себе, что это неожиданное проявление горячей любви относилось и к ее дочери, и потому считала себя обязанной выразить за нее свою признательность.
– Вы очень добры, если думаете о ней, – произнесла мать, – очень добры.
– Я много, много о ней думаю, – сказал сквайр. – Впрочем, это теперь не относится к делу. Я должен сказать, что она отклонила предложение Бернарда.