– О, Джон!
– Нет, никогда, никогда с той минуты, как вы сделаетесь его женой. Я любил вас, право, не меньше его. Когда мистрис Дейл сказала мне о вашей помолвке, я чувствовал себя совершенно убитым. Я ушел, не повидавшись с вами, потому что не мог с вами говорить. Я вел себя как дурак, да и был дураком все это время. Я глуп и теперь, высказывая вам свои чувства, но это делается против моей воли.
– Вы все это забудете, встретив девушку, которую полюбите всей душой.
– Я ли не любил вас всей душой? Но ничего. То, что я хотел вам высказать, я высказал. Теперь я уйду. Если нам случится когда-нибудь в одно и то же время быть здесь, в провинции, может быть, я еще увижусь с вами, но в Лондоне никогда. Прощайте, Лили.
И Джонни подал Лили руку.
– Вы не хотите даже подождать маму? – сказала Лили.
– Нет. Передайте ей и Белл выражение моей искренней привязанности. Они понимают все, они догадаются, почему я ушел. Если вам понадобится человек, чтобы осуществить что-нибудь, помните, что я всегда сделаю, что бы то ни было.
В то время как он переходил лужайку, ему пришло на ум, что самая лучшая услуга, какую он желал бы оказать ей, это подвергнуть Кросби телесному наказанию. О, если только Кросби будет дурно обходиться с ней, если будет оскорблять ее и если бы только кто-нибудь из Дейлов попросил Джонни отомстить за эти оскорбления! Возвращаясь в Гествик, Джонни все строил воздушный замок, за который Лили Дейл ни при каких обстоятельствах не сказала бы ему «спасибо».
Оставшись одна, Лили залилась слезами. Она не подала своему покинутому обожателю ни малейшей надежды и держала себя в ходе свидания так, что даже Кросби едва ли остался бы недовольным, но теперь, когда Имс удалился, сердце изменило ей. Она чувствовала, что любила его, не так горячо, как Кросби, но все же любила его нежно и искренно. Если бы Кросби знал ее мысли в эту минуту, я сомневаюсь, что они бы ему понравились. Она зарыдала и удалилась в глухую часть сада, где не могли бы ее увидеть ни мать, ни Белл, если б вдруг вернулись.
Джонни Имс шел весьма тихо, размахивая тростью в воздухе или ударяя концом в дорожную пыль, а все его мысли были заняты недавней сценой. Он сердился на себя, думая, что дурно сыграл свою роль, обвинял себя в том, что грубо обошелся с Лили и был самолюбив в выражении любви. Он сердился также на признание Лили, что она любила Кросби более всего на свете. Он знал, что она иначе и не должна любить его, что таких слов, во всяком случае, следовало бы ожидать. Все же он думал, что при нем ей бы не следовало так выражаться. «Она теперь, конечно, презирает меня, – говорил он себе, – но будет время, и она станет презирать Кросби». Джонни был вполне уверен, что Кросби – злой, дурной, самолюбивый человек. Он чувствовал, что Лили с ним окажется несчастлива. Он еще немного сомневался, женится ли Кросби, и из этого сомнения старался извлечь для себя хоть каплю утешения. Если Кросби покинет свою невесту и если Джонни предоставится привилегия избить этого человека до смерти своими собственными кулаками, тогда мир не будет казаться ему постылым. Во всем этом он, конечно, был очень жесток относительно Лили, но разве Лили не жестоко поступила по отношению к нему?
Он все еще размышлял об этих предметах, когда подошел к первому из гествикских пастбищ. Граница земли графа определялась очень ясно, отсюда начиналась тенистая аллея вязов, тянувшаяся вдоль дороги, и широкая зеленая полоса дерна, за которую признательны были и те, кто гулял по ней пешком, и кто ехал верхом. Имс ступил на эту полосу и, углубленный в свои мысли, не сознавал, что отклонился от пути к своему дому, как вдруг услышал на соседнем поле человеческий крик и рев быка. Джонни знал, что на этом поле паслось стадо коров графа Де Геста, и что в этом стаде находился один особенный бык, которого граф ценил весьма высоко и считал любимцем. Соседи говорили, что бык этот был если не бешеный, то по крайней мере злой, но лорд Де Гест со своей стороны утверждал и даже хвастался, что бык вовсе не имел дурных качеств. «Его дразнят ребятишки, а взрослые еще хуже ребятишек, – говорил граф. – Он никого не тронет, когда его не трогают». Находясь под властью этого убеждения, граф привык смотреть на быка как на огромную рогатую, невинную овцу в своем стаде.
Джон Имс остановился: ему показалось, что он узнал голос графа и что в этом голосе выражалось отчаяние. Вслед за тем весьма близко от него раздался рев быка, поэтому Джонни подбежал к воротам огороженного пастбища и, нисколько не думая о том, что делает, перелез через них и сделал несколько шагов к центру поля.
– Э-э-эй! – вскричал граф. – Вот и еще человек. Давай! Давай!
В непрерывающихся криках графа едва ли можно было уловить связную речь, но Имс ясно понимал, что граф просил помощи, находясь в самых опасных обстоятельствах. Бык скачками подступал к своему господину, как будто решившись непременно поднять на рога его сиятельство, и при каждом таком приближении граф быстро отступал на несколько шагов, но отступал, ни на минуту не спуская глаз со своего неприятеля, и, пока животное приближалось, размахивал перед собой длинной тяпкой, которую держал в руке. Таким образом, довольно успешно отступая, граф не имел возможности придержаться прямого направления и двигаться к воротам, так что ему угрожала величайшая опасность быть прижатым быком к изгороди.
– Давай! Давай! – кричал граф, мужественно выдерживая натиск, хотя и не надеясь пожать лавры победы. – Давай! Давай, говорю! – повторил он, остановясь на полпути и продолжая размахивать тяпкой, он воображал, что этими воинственными жестами наведет страх на животное.
Джонни Имс храбро ринулся на помощь графу, как он побежал бы на помощь всякому поселянину. Это был человек, которому, в тот период его жизни, быть может, я несправедливо приписал бы весьма большую храбрость. Он боялся многих вещей, которых мужчина не должен бы бояться, но никогда не боялся получить рану или переломать себе кости. Когда Кредль бежал из дома в Буртон-Кресценте, украдкой пробираясь через коридор на улицу, он делал это потому, что страшился Люпекса, думая, что Люпекс ударит его, будет пинать ногами или сделает что-то еще весьма неприятное. Джон Имс тоже пожелал бы дать деру при подобных обстоятельствах, но он пожелал бы этого, собственно, потому, что ему не хотелось бы, чтобы в таком затруднительном положении на него устремлены были взоры всех обитателей дома, и потому еще, что воображение рисовало ему все ужасы картины, в которой полисмен тащит его прочь, с подбитым глазом и разорванным платьем. Здесь же никто не смотрел на него, здесь не было полисменов. Поэтому он бросился на помощь графу, размахивая тростью, с криками едва ли не громче мычания самого быка.
Животное, увидев, что с ним поступают коварно, и что число врагов его удвоилось, в то время как на его стороне вовсе не было подмоги, остановилось на минуту, негодуя на несправедливость человеческого рода. Бык встал как вкопанный и, вздернув голову кверху, в диком реве выразил свою жалобу.
– Не подходите к нему! – вскричал граф, почти задыхаясь от усталости. – Держитесь от него подальше! Хоп! Хоп!
И снова начал размахивать тяпкой, вытирая время от времени задней стороной ладони пот, крупными каплями выступавший на лице.
В то время как бык оставался неподвижным, размышляя о том, не будет ли бегство при подобных обстоятельствах благоразумнее и предпочтительнее удовлетворенному бешенству, Имс налетел на него с намерением нанести удар по голове. Граф, заметив это, сделал тоже шаг вперед и занес тяпку над головой животного, поближе к глазам. Но бык не мог вынести подобного оскорбления. Он хотел сделать окончательный приступ, нагнув голову по направлению к Имсу, он вдруг с той нерешительностью, которая непростительна и даже позорна не только в быке, но и в полководце, изменил свое намерение и направил рога на другого врага. Следствием этого маневра было то, что бык проскочил между обоими врагами, так что граф и Имс очутились позади его хвоста.
– Теперь к воротам! – вскричал граф.
– Только тихонько, не торопитесь, не бегите! – сказал Джонни, принимая в минуту опасности тон советника, тон, который при других обстоятельствах показался бы графу весьма странным.
При этом случае граф нисколько не оскорбился.
– Хорошо, – сказал он, отступая к воротам.
Между тем бык снова обратился к нему, граф сделал прыжок, замахал руками и направил свою тяпку прямо против неприятеля. Имс, сохраняя позицию немного в стороне от своего друга, низко наклонился и бил тростью землю, как будто вызывая животное на бой. Бык видел этот вызов, стоял неподвижно, ревел и наконец решился напасть.
– Отступайте к воротам! – вскричал Имс.
– Эй! Эй! Хоп! Хоп! – кричал граф, пятясь назад.
– Теперь перескакивайте, – сказал Имс, когда оба они придвинулись к углу поля, где стояли ворота.
– А вы что будете делать? – спросил граф.
– Я брошусь к изгороди направо.
Говоря это, Джонни замахал тростью, чтобы хоть на минуту привлечь внимание бешеного животного. Граф сделал прыжок к воротам и вмиг очутился на верхней перекладине. Бык, увидев, что его добыча убегает, совершил последнее нападение на графа, ударив рогами в ворота так сильно, что граф свалился с них. Лорд Де Гест благополучно упал на мягкую траву по другую сторону ворот. Приземлился благополучно, но в совершенном изнеможении. Имс между тем сделал прыжок к заграждению из толстых жердей, отделявшей поле от одной из гествикских рощ. За изгородью находился широкий ров и на противоположной стороне – живая изгородь, которая, однако же, была в некоторых местах попорчена непрошеными гостями, проходившими тайком по полям графа. Имс был молод, полон сил и превосходно прыгал. Он так резво проскочил между жердями заграждения, что наполовину нырнул в живую изгородь и вскоре выбрался из нее на другую сторону, разумеется не без некоторого вреда своему платью, рукам и лицу.
Разъяренный бык, оправившись от удара о деревянную перекладину, с досадой посмотрел на своего последнего удалявшегося врага, все еще шебуршащегося в кустарниках. Он взглянул на канаву и на сломанную живую изгородь, не понимая, до какой степени была слаба для него подобная преграда. Ударив головой в деревянную перекладину, довольно крепкую, чтобы выдержать более сильный удар, бык устрашился кустарников, которые мог бы вытоптать без всякого усилия. Как сильно мы бываем похожи на этого быка, когда, побежденные сопротивлением, которое для нас ничего бы не значило, удаляемся в сторону и ломаем себе ноги, и что еще хуже, сокрушаем свои сердца о гранитные скалы. Бык наконец решил, что ему не одолеть живой изгороди, издал прощальный рев, развернулся и спокойным шагом отправился к стаду.