– Если ваше сиятельство не встретите препятствия. С ее позволения, я прошу вашего согласия.
– У вас ведь нет никакого состояния? У нее тоже нет, вероятно, вам это известно.
– Я имею несколько тысяч фунтов, полагаю, что столько же найдется и у нее.
– У нее найдется на кусок хлеба, чтобы не умереть вам обоим с голода. Это, впрочем, ко мне не относится. Можете жениться на ней, если хотите. Только, послушайте, я терпеть не могу дурачества. Сегодня утром у меня была старуха, одна из тех, которые гостят в моем доме, и рассказала мне историю о какой-то другой девушке, из которой вы сделали дурочку. Мне нет дела, до какой степени вы поступили с ней неблагородно, но чтобы здесь ничего подобного не было. Если вы намерены сыграть подобную штуку со мной, то увидите, что допустили большую ошибку.
Кросби не нашелся даже что ответить на это и поспешил как можно скорее убраться из комнаты.
– Насчет денег вы лучше переговорите с Гейзби, – сказал граф и после того перестал думать об этом предмете, воображая, без всякого сомнения, что вполне выполнил свой долг в отношении дочери.
На другой день после этого Кросби должен был уехать. В последний вечер, незадолго до обеда, он встретился с леди Джулией, которая все утро и день провела в приготовлении ловушек, чтобы поймать его.
– Мистер Кросби, – сказала она, – позвольте мне сказать вам несколько слов! Правда ли это?
– Леди Джулия, я право не знаю, какая вам надобность вмешиваться в мои дела.
– Вы не знаете, сэр! Нет, вы очень хорошо знаете. Эта бедная девушка, у которой нет ни отца, ни брата, моя соседка, ее друзья также и мои друзья. Я считаю ее своим другом и как старуха имею полное право говорить в ее защиту. Правда ли, мистер Кросби, что вы намерены поступить с ней как негодяй?
– Леди Джулия, я твердо отказываюсь от всякого объяснения с вами.
– В таком случае я всем расскажу, какой вы негодяй, какой вы низкий человек, расскажу непременно, вы негодяй и жалкий слабый глупый шут. Вы не стоите ее волоса – да, не стоите!
При этих словах Кросби убежал от леди Джулии наверх, между тем как миледи, остановившись у лестницы, провожала ретирующегося неприятеля громкими и выразительными словами.
– Мы действительно должны отделаться от этой женщины, – сказала слышавшая все это графиня, обращаясь к Маргеритте. – Она нарушает спокойствие всего дома и позорит себя каждый день.
– Поутру она ходила зачем-то к отцу.
– Немного, я думаю, от этого выиграла, – сказала графиня.
На следующее утро Кросби возвращался в Лондон. Перед самым отъездом из замка он получил от Лили Дейл третье письмо. «Сегодня утром я была очень разочарована, – писала между прочим Лили Дейл, – надеялась получить письмо, но не получила. Я знаю, что по приезде в Лондон вы будете исправнее, и потому не хочу бранить вас. В самом деле бранить! Нет, не буду вас бранить, хотя бы ничего не слышала от вас в течение месяца».
Кросби готов был отдать все на свете, если бы только мог вычеркнуть поездку в замок Курси из прошедших событий своего существования.
Глава XXV. Адольф Кросби проводит вечер в своем клубе
Кросби по дороге из замка к ближайшей железнодорожной станции, куда он ехал в догкарте[56], нанятом в гостинице, не мог не вспомнить о том утре, когда недели две тому назад уезжал из Оллингтона. Вспоминая об этом, он вполне чувствовал себя негодяем. В это утро Александрина не вышла из дома, смотреть на его отъезд и ловить последний момент, когда еще видна его удаляющаяся фигура. Так как он отправлялся в дорогу не очень рано, то леди Александрина сидела с ним за чайным столом, но за этим столом сидели также и другие, и потому при прощании она только слегка улыбнулась ему и подала руку. Было уже решено, что Святки он должен провести в замке Курси, как было решено и то, что их ему надо провести в Оллингтоне.
Из всего семейства леди Эмилия более других оказывала ему расположение, и, быть может, из всех других ее благожелательность имела большее значение. Эта женщина не была одарена очень большим умом и не отличалась тонкостью чувств. Она начала жизнь, опираясь на благородство своего происхождения и громко заявляя своим близким, что звание ее отца и фамилия матери возлагают на нее обязанность держаться как можно ближе к своей среде. Несмотря на то, на тридцать четвертом году она вышла замуж за поверенного своего отца при обстоятельствах не совсем для нее благоприятных. В новой сфере своей жизни она выполняла свой долг с некоторым постоянством и с заранее поставленной целью, а теперь, когда сестре ее предстояло выйти замуж, подобно ей, за человека, поставленного в обществе ниже ее, она приготовилась исполнять свой долг, как сестра и свояченица.
– Мы переедем в город в ноябре, и вы, конечно, навестите нас? Вы знаете наш адрес: Альберт Вилла, на Хамильтон Террас, Сент-Джонс-Вуд[57]. Мы обедаем в семь часов, а по воскресеньям в два. За нашим столом для вас всегда будет место. Пожалуйста, приезжайте, без всяких церемоний. Я надеюсь, что вы и Мортимер сойдетесь друг с другом.
– В этом я совершенно уверен, – сказал Кросби.
Кросби, вступая в родство с благородным семейством, однако же, надеялся на большее, чем дружба с каким-то Мортимером Гейзби. В чем состояли эти надежды, он сам не мог определить даже в то время, когда близилось их осуществление. Разумеется, леди Де Курси обещала написать своему двоюродному брату, который был заместителем министра в Министерстве по делам Индии, относительно предоставления Кросби более высокого места в Генеральном комитете, но Кросби, сообразив, какой от этого мог быть результат, пришел к мысли, что его шанс к повышению был довольно верен и без посредничества заместителя министра. Теперь же, когда он принадлежал к этому благородному семейству, он едва ли знал, каких выгод ему следовало ожидать от подобного союза. Бывало, он говорил себе, что иметь тещей графиню значило весьма многое, но теперь, хотя давнишнее желание даже не исполнилось, он уже начинал думать, что оно того не стоило.
В то время когда Кросби сидел в вагоне с газетой в руке, он начинал считать себя действительно низким человеком. Леди Джулия говорила ему правду на лестнице в замке Курси, он признавался в этом самому себе снова и снова. Больше всего он сердился на себя за то, что, сделавшись низким человеком, ничего от своей низости не выигрывал. Делая сравнение между Лили и Александриной, он снова признавался себе, что Лили будет прекраснейшей женой того мужчины, которого пошлет ей судьба. А что касается Александрины, то он знал слабость ее характера. Без сомнения, она будет привязана к нему как жена и мать, будет верна своим обязанностям, но эта верность будет сопровождаться принуждением, неудовольствиями, сетованием на свою судьбу – словом, она будет другим экземпляром леди Эмилии Гейзби. Достаточно ли ценен был этот приз, чтобы обладатель оказался доволен собственной удалью и сноровкой, позволившими завоевать нечто подобное? Лили Дейл он любил и теперь признавался себе, что мог бы любить ее всю жизнь. А в леди Александрине было ли хоть что-нибудь, за что можно было ее любить?
Решившись в течение первых четырех или пяти дней пребывания в замке покинуть Лили Дейл, Кросби старался успокоить свою совесть примерами подвигов у разных героев из разных романов. Он вспомнил о Лотарио[58], о Дон Жуане, о Ловеласе, говорил себе, что в свете никогда не было недостатка в подобных героях и что свет обходился с подобными героями весьма снисходительно: никогда не наказывал их как негодяев, а, напротив, ласково называл их шалунами. Почему же и ему не быть таким же шалуном, как другие? Женщинам всегда нравился характер Дон Жуана, и Дон Жуан своим стилем поведения всегда пользовался популярностью у мужчин тоже. При этом Кросби назвал себе дюжину Лотариев новейшего времени, которые ходили с высоко поднятой головой, хотя всем было известно, что одним женщинам они изменили, а других привели к дверям смерти, а может быть, и к самой смерти. Война и любовь имеют сходство между собой, и свет привык прощать воинам того или другого лагеря всякого рода преступления.
Кросби, совершив подвиг, оказался вынужденным смотреть на него совсем с другой точки зрения. Характер Лотарио вдруг показался ему совершенно в другом свете, в таком, какой ему неприятно было бы видеть, если бы он принадлежал ему самому. Он начал чувствовать, что ему почти невозможно писать письмо Лили, написать которое действительно следовало. Он находился в таком положении, что мысли его невольным образом останавливались на самоубийстве как на единственном средстве выйти из этого положения. Две недели тому назад он чувствовал себя счастливейшим человеком, все улыбалось ему, перед ним было все, чего только мог пожелать человек, а теперь, когда он стал нареченным зятем графа и имел в виду верную, блестящую карьеру, он сделался самым несчастным, самый униженным человеком в целом мире!
Переодевшись на своей квартире, Кросби отправился в клуб обедать. Конечно, в тот вечер он ничего не мог делать.
Письмо в Оллингтон должно быть написано немедленно, но он не мог отправить его раньше вечера следующего дня, поэтому не было особенной необходимости садиться за работу в тот же вечер. Проходя по Пикадилли к северу Сент-Джеймса, ему пришло на мысль, что было бы хорошо написать Лили коротенькое письмецо, не говоря в нем ни слова правды, – письмецо, из которого было бы видно, что связь между ними остается еще непрерванной, в котором бы ничего не говорилось об этой связи, но было бы понятно, что отсрочка окончания дела необходима. Потом он подумал, что было бы хорошо телеграфировать Бернарду или написать ему всю правду. Бернард, разумеется, отмстил бы за свою кузину, но Кросби нисколько не страшился его мщения. Леди Джулия сказала ему, что у Лили не было ни отца, ни брата, и этим самым обвиняла его в низкой трусости.