– Для меня, Эмилия, это решительно все равно.
– Нет, нет, душа моя. Мы скоро переедем в город, и я постараюсь как можно чаще видеться с мистером Кросби. Надеюсь, что ваша свадьба будет в скором времени.
– Он говорит, в феврале.
– Пожалуйста, не позволяй откладывать. В подобного рода делах, ты знаешь, очень много скользких мест.
– Вот уж этого-то я нисколько не боюсь, – сказала Александрина, вскинув голову.
– Разумеется, чего тут бояться! Ты можешь быть уверена, что мы не спустим глаз с него. Мортимер будет как можно чаще приглашать его к обеду, и притом же теперь, когда отпуск его кончился, он не уедет из города. На Рождество он будет здесь, не правда ли?
– Непременно.
– Смотри же, держи его крепче. А что касается этих Дейлов, то я бы на твоем месте была как можно осторожнее и ни перед кем не стала отзываться о них с невыгодной стороны. В твоем положении это было бы не совсем хорошо.
С этим советом леди Эмилия прекратила разговор.
В тот самый день леди Джулия возвращалась домой. Ее прощание со всем семейством замка Курси было очень холодно, хотя о мистере Кросби и его оллингтонской невесте не было и речи. Александрина вовсе не показывалась при этом случае, она даже не говорила со своим врагом с того вечера, когда вынуждена была удалиться из гостиной.
– Прощайте, – сказала графиня. – Вы были так добры, что приехали сюда и доставили нам величайшее удовольствие.
– Очень, очень благодарна вам. Доброго утра, – сказала леди Джулия, сделав величавый реверанс.
– Поклонитесь от меня вашему брату. Нам было бы очень приятно повидаться с ним. Надеюсь, что он не пострадал от нападения быка.
И леди Джулия удалилась.
– Как глупо я сделала, пригласив сюда эту женщину, – сказала графиня прежде, чем затворилась дверь за уезжавшей гостьей.
– В самом деле? – вскричала леди Джулия сквозь щель незакрытой двери.
Наступило довольно продолжительное молчание, потом послышался шепот и вслед за тем громкий смех.
– Ах, мама! Что мы будем делать? – спросила леди Эмилия.
– Что делать? – сказала Маргеритта. – К чему этот вопрос? Пусть она хоть раз в жизни услышит истину.
– Милая леди Дамбелло, что вы подумаете о нас? – спросила графиня, обращаясь к другой гостье, которая намеревалась тоже уехать. – Скажите, знавал ли кто прежде подобную женщину!
– Мне кажется, она очень мила, – сказала леди Дамбелло, улыбаясь.
– Я не могу с вами согласиться, – сказала леди Клэндидлем. – Впрочем, я уверена, что она всем хочет добра. Она благотворительница, подает милостыню и прочее.
– Не знаю, – сказала Розина. – Я просила ее подписать что-нибудь на миссию к подавлению католицизма на западе Ирландии, и она отказала мне наотрез.
– Ну что, душа моя, готова ли? – спросил лорд Дамбелло, войдя в гостиную.
Состоялись и вторые проводы, на этот раз графиня подождала, пока не затворились двери и не затихли шаги удалявшейся леди Дамбелло.
– Заметили вы, – сказала графиня, обращаясь к леди Клэндидлем, – что с тех пор, как уехал мистер Паллисер, она больше не оглядывается по сторонам?
– Да, заметила, – отвечала леди Клэндидлем. – Что касается бедного Дамбелло, то, по моему мнению, это самое слепое создание, которое мне случалось видеть в жизни.
– В будущем мае мы что-нибудь услышим новенькое, – сказала леди Де Курси, выразительно покачав головой. – Но все же ей никогда не бывать герцогиней Омниум.
– Желала бы я знать, что скажет обо мне ваша мама, когда я завтра поеду отсюда, – говорила леди Клэндидлем, проходя с Маргериттой через зал.
– Она не скажет, что вы намерены убежать от мужа с каким-нибудь джентльменом, – сказала Маргеритта.
– Уж разумеется, не с графом, – сказала леди Клэндидлем. – Ха-ха-ха! Какие мы все добренькие, не правда ли? Слава Богу, что никому не вредим.
Таким образом, гости один за другим разъехались, и семейству Де Курси предоставлена была полная свобода наслаждаться блаженством семейной жизни. Эта жизнь, весьма естественно, не лишена была своих прелестей, особенно когда между чувствами матери и ее дочерей было так много общего. Без всякого сомнения, выпадали и не совсем приятные минуты, но это происходило преимущественно от телесных недугов графа.
– Когда твой отец заговорит со мной, – говорила мистрис Джордж своему мужу, – со мной делается такая дрожь, что я не в состоянии раскрыть рта, чтобы ответить ему.
– Ты, пожалуйста, не потакай ему, – сказал Джордж. – Ведь он тебе ничего не может сделать. У тебя есть свои собственные деньги, а если мне суждено быть наследником, то это сделается без него.
– Он так и заскрипит зубами, когда увидит меня.
– Не обращай на это внимания, не укусит. Бывало, он скрежетал зубами и при встрече со мной, когда я приходил просить у него денег. Это мне не нравилось, а теперь я и думать об этом не хочу. Раз как-то бросил в меня книгой, да не попал.
– Если он бросит в меня, Джордж, то я тут же и упаду.
Для старой графини же самые худшие минуты были те, когда ей приходилось иметь дело с мужем. Ей необходимо было видеться с ним ежедневно, необходимо было высказывать такие вещи, которых он терпеть не мог слушать. И еще обращаться к нему с такими просьбами, которые заставляли его скрежетать зубами. Граф принадлежал к числу тех людей, которые могли жить не иначе, как на широкую ногу, и в то же время были страшно скупы даже на мелочные текущие расходы. Ему, конечно, следовало бы знать в это время, что мясник, булочник, мелочные торговцы и продавцы каменного угля никого даром не снабжают своими припасами, а между тем казалось, как будто он надеялся, что они обязаны делать это. После неудачных спекуляций в Ньюмаркете[59] и Хомбурге он находился в довольно затруднительном положении, но несмотря на это у него все-таки были средства, чтобы жить без ежедневной пытки: его страдания относительно денег происходили скорее от его характера, чем от нужды. А жена вовсе не знала, действительно ли он был разорен или только показывает вид разоренного человека. В этом отношении она так привыкла к своему положению, что для сохранения своего счастья никогда не прибегала к финансовым соображениям. Одежда и пища всегда являлись к ней – включая бархатные платья, дорогие безделушки и повара, – и она была уверена, что такой порядок вещей сохранится вечно. Но все же ежедневные совещания с мужем становились для нее невыносимыми. Всеми силами она старалась избежать их, и в случаях, когда дело касалось способов и средств, она позволяла им устраиваться самим собой, если только со стороны мужа не встречалось препятствия. Между тем граф требовал, чтобы она виделась с ним ежедневно в его кабинете, и графиня нередко признавалась своей любимой дочери Маргеритте, что полчаса, которые она проводила с мужем, скоро будут для нее смертью. «Иногда я чувствую, – говорила она, – что сойду с ума прежде, чем выйду из кабинета». Она упрекала себя, вероятно, без всякой причины, в том, что многое переносила в этом отношении. В прежние дни граф постоянно находился в отъезде, и графиня жаловалась на это. Подобно многим другим женщинам, она не знала, когда и в чем состояло ее благополучие. Она сетовала и представляла своему мужу различные доводы, что он большую часть времени должен посвящать своему очагу. По всей вероятности, доводы и убеждения ее сиятельства были не так сильны, а постоянное пребывание в доме состоялось вследствие расстройства здоровья, и теперь графиня с горькими сожалениями вспоминала те счастливые дни, когда была покинута, ревнива и сварлива! «Не попросить ли нам сэра Омикрона, чтобы он приказал ему отправиться в Германию на минеральные воды?» – говорила графиня Маргеритте. Сэр Омикрон был знаменитый лондонский врач и мог, без всякого сомнения, оказать им эту услугу.
Однако приказания этого не было отдано, и отец семейства решился провести зиму в замке Курси. Гости, как я уже сказал, все уехали, и в доме, кроме семейства графа, никого не оставалось, когда ее сиятельство в двенадцать часов утра, спустя несколько часов после визита мистера Дейла, вошла в кабинет своего супруга. Граф всегда завтракал один и после завтрака находил во французском романе и сигаре то утешение, какое могли еще доставлять ему эти невинные развлечения. Когда роман переставал возбуждать его, и когда сигара теряла свой аромат, граф посылал за женой, а после нее являлся камердинер одевать его. «Ей хуже моего переносить капризы этого человека, – говорил камердинер своим собратьям. – Мне еще можно отказаться от места, а ей нельзя».
– Лучше ли? Нет, нисколько не лучше, – сказал муж в ответ на женины вопросы о здоровье. – Мне никогда не будет лучше, пока вы будете держать этого повара.
– Но, отказав ему, где мы возьмем другого?
– Не мое же дело – приискивать поваров. Я не знаю, где вы возьмете другого. В скором времени у вас вовсе не будет повара, я уверен в этом. Мне кажется, вы взяли в дом двух лишних людей, не сказав мне ни слова.
– При таком собрании гостей нам нужны были лишние люди. Пригласить сюда леди Дамбелло – и не дать ей прислуги!
– Кто приглашал сюда леди Дамбелло? Я не приглашал.
– Однако, мой друг, ты был доволен ее присутствием.
– Чтоб ей провалиться!
И затем наступила пауза. Графиня не противоречила и радовалась, что вопрос о прислуге был замят с помощью леди Дамбелло.
– Взгляните-ка на это письмо от Порлокка, – сказал граф, передавая несчастной матери письмо от ее старшего сына.
Из всех ее детей он был одним из любимейших, но ей никогда не позволялось видеться с ним под кровом своего дома.
– Иногда я думаю, что это величайший из бездельников, с которым мне когда-либо доводилось иметь дело, – сказал граф.
Графиня взяла письмо и прочитала. Послание это не принадлежало к числу таких, какое отец с удовольствием мог бы получить от сына, но за неприятное свойство его содержания, скорее, следовало винить отца, нежели сына. Автор письма говорил между прочим, что ему не доставляют с надлежащей пунктуальностью известную сумму и что если он не получит ее, то вынужденным найдется предложить своему адвокату принять меры к взысканию путем суда и закона. Лорд Де Курси получил известную сумму денег от продажи некоторой фамильной собственности, чего он, однако ж, не мог сделать без соглашения со своим наследником, а так как соглашения этого не состоялось, то он обязан был выплатить из приобретенной суммы старшему сыну определенную часть. Граф смотрел на подобную уплату как на добровольное пожертвование или вспомоществование, между тем как лорд Порлокк считал ее своей собственностью по закону. В этом письме лорд Порлокк не употреблял фраз, в которых выражалась бы сыновняя покорность и преданность. Оно начиналось следующими словами: «Лорд Порлокк сим извещает лорда Де Курси», и проч.