– Да, когда мама была нездорова.
– Даже и после ее выздоровления. Впрочем, я не должна нарушать обещания, которое ты взяла с меня. О нем вовсе не следует говорить.
– Я ничего подобного не говорила. Ты знаешь, что было тогда на уме у меня, а что было у меня тогда на уме, то это же самое остается и теперь.
– Скоро ли будет на уме у тебя что-нибудь другое? Я бы желала, чтобы это случилось как можно скорее, право бы, желала.
– Этого никогда не будет, Лили. Было время, когда я мечтала о докторе Крофтсе, но это была одна мечта. Я знаю это, потому что…
Белл хотела объяснить, что в убеждениях своих она непогрешима и что с того памятного вечера она узнала, что может полюбить другого человека. Но этот другой человек был мистер Кросби, и потому она замолчала.
– Пусть бы он сам приехал да расспросил тебя.
– Никогда он этого не сделает. Никогда он не задаст вопроса о вещах подобного рода, если я не подам к тому повода, а повода к этому от меня он никогда не дождется. Он до тех пор не подумает о женитьбе, пока не будет иметь состояния. У него есть достаточно твердости духа, чтобы переносить бедность без всякого сетования, но он не в состоянии будет переносить эту бедность вместе с женой. В этом я совершенно уверена.
– Посмотрим, посмотрим, – сказала Лили. – Для меня нисколько не покажется удивительным, если ты выйдешь замуж раньше меня. Со своей стороны, я приготовилась ждать, пожалуй, хоть три года.
В тот вечер сквайр возвратился в Оллингтон поздно, и Бернард ездил встретить его на станцию железной дороги. Сквайр телеграфировал своему племяннику, что приедет на последнем поезде, и больше этого ничего не было слышно от него с самого отъезда. Днем Бернард не видел никого из обитательниц Малого дома. Теперь ему не представлялось возможности обращаться с Белл с прежней непринужденностью, он не мог встречаться с ней, не начав разговора о предмете общего для них интереса, и при этом не мог говорить без особенной предусмотрительности. Он не знал еще самого себя, начав ухаживать за кузиной так легко, он считал это за самую обыкновенную вещь, все равно, приняли бы его предложение или нет. Теперь для него это уже не было более легкодоступным предметом. Не знаю, действительно ли в этом случае управляла его действиями искренняя, чистая любовь. Как бы то ни было, раз поставив себе цель, он с настойчивостью, свойственною всем Дейлам, решился достичь ее во что бы то ни стало. Он не допускал идеи отказаться от кузины и утешал себя тем, что ее нельзя привлечь к себе без некоторого труда и, быть может, без некоторого пожертвования временем.
Не было у Бернарда и желания побеседовать с мистрис Дейл или с Лили. Он боялся, что донос леди Джулии справедлив, что в нем, во всяком случае, заключалась частица правды. Находясь таким образом в некотором сомнении, он не мог с спокойной душой явиться в Малый дом. Ну, что ему придется делать, если Кросби действительно окажется виновным в той низости, в которой обвиняла его леди Джулия? Тридцать лет тому назад он вызвал бы его на дуэль и убил бы его, не дав ему прицелиться. Сейчас подобный поступок невозможен, а между тем что скажет свет, если он оставит такое оскорбление без отмщения?
Дядя Бернарда по выходе из вагона с саквояжем в руке был мрачен, угрюм и молчалив. Он сел в кабриолет, не промолвив ни слова. На станции были посторонние люди, и потому Бернард считал неудобным приступить к расспросам, но когда кабриолет завернул за угол вокзала, он спросил: что нового?
Сквайр даже и теперь не хотел отвечать. Покачав головой, он отвернулся, как будто ему не нравилось, что его спрашивают.
– Видели ли вы его? – спросил Бернард.
– Нет, он не смел показаться мне.
– Значит, это правда?
– Правда? Да, сущая правда. Зачем ты привез сюда этого мерзавца? Ты всему виной.
– Нет, сэр, я не виню себя. Я не думал, что он такой бездельник.
– Но прежде чем привести его сюда, ты должен был узнать, что это за человек. Бедная девушка! Что я ей скажу?
– Разве она еще не знает?
– Кажется, нет. Ты видел их?
– Я видел их вчера, и они еще ничего не знали, но, может, сегодня она получила письмо.
– Не думаю. Это такой гнусный трус, что побоится написать к ней. Трус, трус! Да и может ли человек найти в себе столько твердости духа, чтобы написать подобное письмо?
Мало-помалу сквайр разговорился и рассказал, как он виделся с леди Джулией, как отправился в Лондон и выследил Кросби до его клуба, где и узнал всю истину от друга Кросби, Фаулера Прата.
– Трус убежал от меня, в то время как я разговаривал с его посланным, – говорил сквайр. – Это они уж вместе составили план, и я думаю, он был прав, а то я бы раскроил ему голову в клубе.
На другое утро Прат приходил к нему, в его гостиницу с извинением от Кросби.
– С извинением! Оно в моем кармане. Гнусная тварь, презренная гадина! Не могу этого понять. Клянусь честью, Бернард, я этого не понимаю. Мужчины, с тех пор как я поближе их узнал, кажется, совсем переменились. Для меня невозможно было бы написать такое письмо.
Он рассказал, как Прат принес письмо и объявил, что Кросби уклоняется от свидания.
– Джентльмен этот был столь добр, что убедил меня, что из нашего свидания не вышло бы ничего хорошего. Вы знаете, сказал я ему, не тронь смолу – не замараешься. Прат соглашался, что приятель его чернее смолы. Действительно, он ни одного слова не мог сказать в защиту своего друга.
– Я знаю Прата, это настоящий джентльмен, он не решится его извинить, за это я ручаюсь.
– Извинить его! Да кто и каким образом мог бы извинить его? Да найдутся ли слова, которые бы можно было привести в его оправдание? – И сквайр в течение нескольких минут оставался безмолвным.
– Клянусь честью, Бернард, я все еще не могу прийти в себя, чтобы поверить этому. Это так ново для меня. Это заставляет меня думать, что свет совершенно извратился и что честному человеку не стоит больше жить в нем.
– И он дал слово жениться на другой?
– О да, с полного согласия родителей. Дело уже решенное, и брачные условия, вероятно, теперь в руках какого-нибудь поверенного. Решившись бросить ее, он должен был уехать отсюда. Я уверен даже, что он вовсе не был намерен жениться на ней. Он сделал предложение, собственно, для препровождения времени.
– Однако у него было желание оставаться здесь до самого конца отпуска.
– Не думаю. Если бы он увидел возможность и намерение с моей стороны дать ей приданое, быть может, тогда бы он и женился на ней. Но с той минуты, как я объявил ему, что Лили ничего не будет иметь, он выбросил из головы всякую идею о женитьбе на ней. Наконец мы приехали. Откровенно скажу, что в жизни ни разу не возвращался в свой собственный дом с таким растерзанным сердцем.
За ужином дядя и племянник сидели молча, сквайр выражал свою горесть гораздо свободнее, чем можно бы ожидать от человека с его характером.
– Что скажу я им завтра поутру? – снова и снова повторял он. – Как мне сделать это? И если я скажу матери, то как она передаст это своей дочери?
– Неужели вы думаете, что он сам не напишет о своем намерении?
– Насколько я понимаю, не напишет. Прат, по крайней мере, говорил мне, что до вчерашнего вечера он ни к кому не писал. Я спросил о намерениях его подлого друга, и он отозвался незнанием, прибавив, что Кросби, вероятно, пишет об этом мне самому. Он подал мне письмо. Вот оно. – И сквайр швырнул его через стол. – Прочитай его и отдай мне назад. Он, кажется, думает, что этим дело и кончится.
Это было низкое, подлое письмо, не потому, что в нем были употреблены дурные выражения или искажены были факты, но потому, что заключавшееся в нем объяснение само по себе было низко и подло. Есть поступки, которые не допускают никаких толкований и объяснений, преступления, в которых признаваться может не иначе как сделавшая их гадина, бывают обстоятельства, которые меняют человека и ставят его в уровень с пресмыкающимися. Большого труда стоило Кросби написать это письмо, когда он вернулся домой после последнего свидания в тот вечер с Пратом. Он долго и угрюмо сидел в кресле на своей квартире, не будучи в состоянии взять в руки перо. Прат обещал прийти к нему утром на службу, и Кросби лег в постель, решившись написать письмо за своей конторкой. Прат явился на другой день, но Кросби не написал еще ни слова.
– Терпеть не могу подобных вещей, – сказал Прат. – Если хочешь, чтобы я отнес письмо, то пиши его сейчас же.
С внутренним стоном Кросби сел за стол, и на бумаге начали появляться слова. Вот эти слова: «Знаю, что не могу представить никаких извинений ни вам, ни ей. Но я поставлен в такие обстоятельства, что истина лучше всего. Я чувствую, что не мог бы дать мисс Дейл счастья, и потому, как благородный человек, считаю своей непременной обязанностью отказаться от чести, которую она и вы предложили мне».
Довольно, кажется, мы все знаем, из каких слов составляются подобные письма людьми, когда они чувствуют себя принужденными писать, как твари.
– Как благородный человек! – повторил сквайр. – Клянусь честью джентльмена, Бернард, этого я не понимаю. Я не могу верить себе, чтобы человек, написавший это письмо, сидел когда-то за моим столом в качестве гостя.
– Что же мы сделаем с ним? – спросил Бернард после непродолжительной паузы.
– Сделаем то же, что с крысой. Отколоти ее тростью, когда попадет тебе под ногу, но берегись: главное, чтобы она не забралась к тебе в дом. Теперь, впрочем, это уже слишком поздно.
– Этого, дядя, недостаточно.
– Не знаю, чего же еще более. Есть поступки, за которые человек осуждается вдвойне потому, что он прикрывает себя от открытого наказания свойством своей собственной подлости. Мы должны помнить имя Лили и сделать все, что только можно для ее утешения. Бедная, бедная девушка!
Снова наступило молчание, наконец сквайр встал и взял свою спальную свечу.
– Бернард, – сказал он, уходя, – рано поутру дай знать моей невестке, что я желаю видеть ее у себя, если она будет так добра и придет сюда после завтрака. Чтобы больше этого ничего не было сказано в Малом доме. Быть может, сегодня он писал туда.