– Мне кажется, вашей матушке будет спокойнее без вас.
– А мне кажется, что ей будет спокойнее, когда я останусь при ней. Мне всегда не нравилось, когда говорили, что такая-то женщина бежала от болезни, а когда поступает таким образом сестра или дочь, то это невыносимо.
Итак, Белл осталась, хоть и не получила дозволения видеться с сестрой, она только находилась подле комнаты, занимаемой больною, и исполняла разные услуги, в которых оказывалась крайняя необходимость.
И вдруг сколько невзгод обрушилось на обитательниц Малого дома! Не поодиночке обрушивались на них несчастья, а целым валом. Едва прошло два месяца с тех пор, как они получили ужасные известия о Кросби, известия, которые уже сами по себе были достаточны, чтобы сокрушить все семейство, и к этим несчастьям начали прибавляться другие – одно за одним. Вопреки предсказанию доктора, Лили заболела серьезно, и через несколько дней у нее начался бред. Она беспрестанно твердила матери о Кросби, говоря о нем, как говорила во время минувшей осени. Но и в самом бреду она помнила, что они решились оставить свое настоящее жилище. Она два раза спрашивала доктора, готова ли их квартира в Гествике.
Именно при таких обстоятельствах доктор Крофтс впервые услышал об их намерении. В эти дни худшего состояния болезни Лили он приезжал в Оллингтон ежедневно и однажды оставался ночевать. За все эти хлопоты он ни под каким видом не хотел принять платы, да он ее никогда и не принимал от мистрис Дейл.
– Лучше бы вам не ездить так часто, – сказала Белл однажды вечером, когда они вместе стояли у камина в гостиной после того, как Крофтс вышел из комнаты больной, – вы обременяете нас долгом перед вами.
В этот день был перелом болезни Лили, и он мог объявить мистрис Дейл, что больная, по его мнению, вне всякой опасности.
– Мои визиты скоро будут совсем не нужны: самое худшее миновало.
– О, как приятно это слышать! Она будет обязана вам жизнью, но вместе с тем…
– О нет, скарлатина нынче совсем не такая страшная болезнь, как бывало прежде.
– Так зачем же вам было посвящать ей так много своего времени? Я страшусь при одной мысли о той потере для вас, которой мы были причиной.
– Лошадь моя потеряла больше, чем я, – сказал доктор, смеясь. – Мои пациенты в Гествике не так многочисленны. – При этом доктор вместо того, чтобы уехать, сел на стул. – А верно, что вы оставляете этот дом?
– Совершенно верно. Мы переедем в конце марта, если только позволит состояние здоровья Лили.
Сказав это, Белл тоже села, и они долго смотрели на пылавший в камине огонь, не говоря ни слова.
– Скажите, Белл, какая этому причина? – спросил наконец доктор Крофтс. – Впрочем, я не знаю, вправе ли я задавать подобные вопросы?
– Вы вправе спрашивать обо всем, что нас касается, – отвечала Белл. – Наш дядя очень добр, более чем добр, он великодушен. Но, по-видимому, он воображает, что это дает ему право вмешиваться в дела нашей мамы. Это нам не нравится, и потому мы уезжаем.
Доктор продолжал сидеть по одну сторону камина, а Белл по другую – напротив него. Но разговор как-то не вязался.
– Неприятное известие, – сказал доктор, после некоторого молчания.
– Но зато, когда кто из нас захворает, вам недалеко будет ездить.
– Да, понимаю. Это значит, что я не выразил удовольствия, что вы будете находиться вблизи от меня, но признаюсь, это меня нисколько не радует. Я не могу примириться с мыслью, что вы можете жить где-нибудь кроме Оллингтона. В Гествике Дейлы будут совсем не на своем месте.
– Зачем же так думать о Дейлах?
– Что делать! Это, конечно, вроде деспотического закона noblesse oblige[14]. Мне кажется, вы не должны оставлять Оллингтона, пока не потребуют того какие-нибудь важные обстоятельства.
– В том-то и дело, что этого требуют весьма важные обстоятельства.
– О, это другое дело!
И доктор снова замолчал.
– Разве вы никогда не замечали, что мама наша здесь несчастлива? – спросила Белл после довольно продолжительной паузы. – Что касается меня, то я никогда этого не замечала, а теперь мне все ясно.
– Теперь и я понял – ясно, по крайней мере, на что вы намекаете. Она была стеснена в жизни, но примите в расчет, как часто подобное стеснение бывает непременным условием жизни. И все-таки я не думаю, что для вашей матушки это обстоятельство было побудительной причиной к вашему переезду.
– Нет, это делается собственно из-за нас. Стеснение, как вы его называете, огорчает и нас, потому-то мама теперь и руководствуется им. Дядя щедр для нее в отношении денег, но в других отношениях, как, например, в деле чувства, он очень скуп.
– Белл… – сказал доктор и остановился.
Белл взглянула на него, но не отвечала. Доктор постоянно называл ее по имени, и они всегда относились друг к другу как близкие друзья. Сейчас Белл все забыла, кроме этого, и находила удовольствие сидеть и слушать его.
– Я хочу задать вам вопрос, который, может быть, мне не следовало бы, но, пользуясь правом давнишнего знакомства, я говорю с вами, как с сестрой.
– Спрашивайте, что вам угодно, – сказала Белл.
– Не вышло ли тут чего-нибудь из-за вашего кузена Бернарда?
– Да, из-за Бернарда! – воскликнула Белл.
Уже стемнело. А так как у них не было другого света, кроме огня в камине, то Белл была уверена, что Крофтс не мог разглядеть румянца, покрывшего ее лицо, когда имя кузена было упомянуто. Впрочем, если бы в этот момент по всей комнате вдруг разлился дневной свет, то Крофтс вряд ли заметил бы этот румянец, потому что глаза его были пристально устремлены на огонь в камине.
– Да, значит, из-за Бернарда. Не знаю, могу ли я спрашивать об этом?
– Право, не знаю, – отвечала Белл, произнося слова, которые принимали двоякий смысл.
– В Гествике разнесся слух, что вы и он…
– Этот слух неоснователен, – сказала Белл, и совершенно несправедливо. – Если он опять повторится, то, пожалуйста, не верьте ему. Удивляюсь, к чему люди выдумывают подобные вещи.
– Это была бы прекрасная партия, все ваши родные, вероятно, порадовались бы ей.
– Что вы хотите сказать, доктор Крофтс? Как ненавистны для меня слова «прекрасная партия»! В них заключается более людской зависти и злобы, чем во всех прочих словах, вместе взятых. Вам бы тоже хотелось, чтобы я вышла за кузена, собственно, потому, что тогда я жила бы в Большом доме и ездила в карете. Я знаю, что вы нам друг, но мне не нравится такая дружба.
– Мне кажется, что вы меня не так поняли, Белл. Я хочу сказать, что это была бы прекрасная партия только в том случае, если бы вы любили друг друга.
– Нет, я вас правильно поняла. Конечно, партия была бы хорошая, если бы мы любили друг друга. То же самое можно сказать, если бы я любила нашего мясника или булочника. Вы хотели сказать, что состояние Бернарда может служить достаточным поводом, чтобы любить его.
– Не думаю, чтобы в моих словах заключался подобный смысл.
– В таком случае в них не было никакого смысла.
После этих слов наступило молчание, во время которого доктор Крофтс встал с намерением удалиться.
– Вы меня ужасно выбранили, – сказал он с легкой улыбкой. – Впрочем я того заслуживаю за вмешательство…
– Нет, вовсе не за вмешательство.
– За что бы там ни было, во всяком случае, вы должны простить меня перед отъездом.
– Я вас не прощу до тех пор, пока вы не раскаетесь в ваших грехах и дурных помышлениях. Вы скоро сделаетесь таким же злым, как доктор Груфен.
– Неужели?
– Но все же я прощаю вас, вы самый великодушный человек в мире.
– Ну да, конечно. Итак, прощайте!
– Однако, доктор Крофтс, вы не должны полагать, что другие не менее вас преданы земным благам. Вы, кажется, не очень хлопочете о деньгах…
– Напротив, очень хлопочу о них.
– Если бы это была правда, то вы не стали бы ездить сюда бесплатно каждый день.
– Деньги меня весьма интересуют. Я некогда был очень несчастлив из-за невозможности заработать деньги. Деньги – лучший друг человека.
– О, доктор Крофтс!
– Лучший друг, какого только может приобрести человек, разумеется, приобретая честным образом. Женщина едва ли в состоянии представить себе всю горесть, которую испытывает мужчина от недостатка подобного друга.
– Конечно, всякому приятно приобретать деньги честным трудом, чтобы иметь возможность жить приличным образом, а для вас это совершенно возможно.
– Ну, это зависит от понятий человека о приличии.
– Что до меня, то мои понятия об этом всегда были скромны, я всегда как-то приспосабливалась к жизни в свинарнике, разумеется, чистеньком свинарнике, с хорошей свежей соломкой для постилки. Мне кажется, что сделать из меня леди было бы большой ошибкой. Право, так.
– А по-моему, совсем не так, – сказал Крофтс.
– Это потому, что вы меня плохо еще знаете. Переодевание три раза в день не доставляет мне никакого удовольствия. Часто я это делаю по привычке, вследствие образа жизни, к которому нас приучили. Но когда мы переедем в Гествик, я намерена изменить это, и если вы когда-нибудь вечером зайдете к нам на чашку чаю, то увидите меня в том же кофейном платье, какое было на мне поутру, за исключением разве таких случаев, когда утренние занятия испачкают кофейное платье. Ах, доктор Крофтс, вам придется ехать под гествикскими вязами в совершенной темноте.
– Темнота ничего не значит для меня, – сказал Крофтс; казалось, что он не совсем еще решился уехать.
– А я так не люблю потемки, – сказала Белл, – я позвоню, чтобы подали свечей.
Но Крофтс удержал ее в то время, когда она уже протянула руку к колокольчику:
– Подождите, Белл. Вам не понадобятся свечи до моего отъезда, и вы не рассердитесь на меня, если я пробуду еще несколько минут, ведь вы сами знаете, что дома окажусь один-одинешенек.
– Рассердиться на вас, если вы пробудете еще несколько минут?
– Да, вы или должны рассердиться на это, или, если не рассердитесь, доставить мне несколько минут истинного счастья.