Как было бы хорошо, если бы двери отворялись перед нами с той помощью, которая приходит легко и естественно! Не так давно мне самому пришлось простоять несколько минут у величавого подъезда, и в то время, когда я начинал уже терять терпение, пришла хорошенькая девушка и отворила дверь. Действительно, это была прехорошенькая девушка, хотя ее руки, лицо и передник ясно говорили, что она занималась чисткой камина.
– Ах Боже мой, – сказала она, – ведь у нас принимают по средам; если бы вы пожаловали в тот день, вам отворил бы дверь швейцар в парадной ливрее.
Уголком передника она приняла мою карточку, точно так же как принял бы ее швейцар, но что бы было с этой девушкой, если бы ее слова подслушала хозяйка дома?
Кросби ненавидел дом в Сент-Джонс-Вуде, и потому приезд графини стал для него отрадным явлением. Портман-сквер был доступнее, графиня не стала бы, подобно этим Гейзби, навязываться ему со своим гостеприимством. В первый визит в Портман-сквер его проводили в большую семейную столовую, которая была в дальней половине дома. Разумеется, передние окна были занавешены, чтобы показать, что семейства Де Курси не было в Лондоне. Кросби простоял в этой комнате около четверти часа до появления графини во всем ее величии. Кажется, ему ни разу еще не удавалось видеть ее такою великолепной. Широкое платье зашумело в широких дверях, как бы требуя еще большего простора. На ней были какая-то удивительная шляпка, а бархатная мантилья, стоившая почти так же дорого, как и ее нижние юбки. Подходя к Кросби, она откинула голову назад, так что Кросби сразу почувствовал, что его окружила приятная, но вместе с тем далеко не лестная для его самолюбия атмосфера. В былые дни графиня ему нравилась, потому что в своем обращении старалась более или менее льстить ему. В беседах с ней он мог чувствовать, что давал ей столько же, сколько получал, и что графиня это хорошо понимала. Всякий раз во время общения с ней Кросби удерживал за собой доминирующее положение, а потому и само общение имело свои приятные стороны. Графиня была любезная, милая женщина, ее звание и положение в обществе делали дом ее привлекательным, поэтому-то Кросби и старался озарять ее тем светом, которым сам обладал. Почему бы, кажется, измениться отношениям между ними в то время, когда представлялся случай к еще большему сближению? Кросби замечал эту перемену и с горечью сознавал, что эта женщина начинала над ним господствовать. Прежде, как друг графини, он в ее глазах был великим человеком, в самых пустых словах, в ничего не выражающих взглядах она признавала его власть, а теперь как зять он должен сделаться маленьким человечком, таким, как Мортимер Гейзби.
– Милый Адольф! – сказала она, взяв его за обе руки. – Недалек уже тот день, не правда ли?
– Очень недалек, ваша правда, – сказал Кросби.
– Да, очень, очень недалек. Надеюсь, что вы чувствуете себя счастливейшим человеком!
– О да, без всякого сомнения.
– Иначе и быть не может. Твердо говорю, что иначе этого и быть не может. Леди Александрина обладает всем, что только может пожелать муж от жены. Не говоря уже о ее положении в свете, ведь вы не можете не ценить тех выгод, которые она приносит вам и в этом отношении.
Кросби пробормотал что-то о полном своем убеждении относительно выигрыша в эту лотерею, но так пробормотал, что до слуха графини не дошло надлежащее значение слов, в которых выражалась вынужденная признательность.
– Я не знаю человека, который мог бы быть счастливее вас, – продолжала графиня. – Надеюсь, моя милая дочь убедится, что вы умеете ценить это счастье. Она мне кажется чрезвычайно утомленною. Вы позволили ей делать все покупки, но они, как видно, ей не по силам.
– Да, правда, у нее было много хлопот.
– Она так мало еще привыкла к подобным занятиям! Впрочем, с другой стороны, ей необходимо самой позаботиться обо всем.
– Мне казалось, что ей понравились все эти хлопоты, – сказал Кросби.
– Надеюсь, что ей всегда будет нравиться исполнение своих обязанностей. Мы сейчас едем к мадам Мильфранк посмотреть шелковые материи, не желаете ли и вы прогуляться с нами?
В эту самую минуту в столовую вошла Александрина и показалась во всех отношениях переизданием своей матери в чуть уменьшенном формате. Обе они были высокого роста, обе обладали эффектной пышной фигурой и некоей особенной внешностью, которую можно считать почти заменой красоте. Что касается графини, то ее лицо при внимательном рассмотрении носило, как и положено, следы перезрелого возраста, но она так хорошо умела управлять своей мимикой, что внимательное рассмотрение становилось совершенно невозможным. Судя по летам, ее наружность была очень хороша. Немного больше этого можно сказать и о дочери графини.
– О нет, мама, – сказала Александрина, услышав последние слова матери. – В магазине он совершенно бесполезный человек. Ему все нравится и ничего не нравится. Не правда ли, Адольф?
– Нет. Я люблю все дешевое и ненавижу все дорогое.
– В таком случае, мы и подавно не возьмем вас с собой к мадам Мильфранк, – сказала Александрина.
– Да там ему нечего делать, душа моя, – сказала графиня, вспомнив, быть может, о намеке, который недавно сделала мистеру Гейзби относительно счетов.
На этот раз Кросби удалось отделаться от прогулки обещанием явиться в Портман-сквер вечером после обеда.
– Кстати, Адольф, – сказала графиня, когда Кросби посадил ее в наемную карету, стоявшую у подъезда. – Не зайдете ли вы к Ламберту на Ладгейт-хилл[22]. У него четыре месяца лежит мой браслет. Будьте так добры, милый Адольф, возьмите его, если можно, и привезите с собой вечером.
Кросби, идя на службу, дал себе клятву не исполнить приказания графини.
– Вот еще! Пойду я в Сити за ее побрякушками!
А между тем в пять часов, когда вышел из должности, Кросби все-таки отправился туда. Он оправдывал себя тем, что ему вовсе нечего делать и что сейчас улыбки тещи все-таки лучше нахмуренных бровей. Итак, он зашел к Ламберту и узнал, что браслет отослан в замок Курси еще месяца два тому назад.
После этого Кросби обедал в своем клубе Себрайт. Обедал один и на этот раз не испытывал того наслаждения, какое доставляла некогда поставленная перед ним полубутылка хереса. Время от времени к нему подходили знакомые и обменивались с ним несколькими словами, двое или трое из них поздравляли его с предстоящим браком, но клуб уже утратил свою прежнюю привлекательность. Кросби не становился более посередине ковра, не позволял себе свободно обращаться с речью то к одному лицу, то к другому, свободно шутить и громко сообщать при этом последние новости. Как ясно усматривается при этом падение человека с высшей ступени почета, даже если ступень не так уж и высока, а падение незначительно. Где тот человек, который может вынести подобное падение, не переменившись ни в лице, ни в голосе, ни в походке, ни в движениях? Кросби сознавал свое падение и обнаруживал это даже в приемах, используемых, чтобы скушать баранью котлету.
В половине девятого Кросби был уже в Портман-сквер и застал будущую тещу и невесту подле скромного камина, в небольшой гостиной, относящейся к дальней половине дома. Мебель гостиной была покрыта небелеными чехлами, вся обстановка в ней вызывала то холодное, неприятное чувство, которое ощущается при входе в необитаемые комнаты. По дороге из клуба в Портман-сквер Кросби углубился в серьезные размышления. Жизнь, какую он вел до сих пор, для него миновала. Он перестал уже быть баловнем клуба, ему не станут более потворствовать как человеку, которому все удовольствия в жизни доставались без всяких усилий с его стороны. Такому его счастью, длившемуся несколько лет, суждено теперь кончиться. И что же приобретал он взамен того, чего лишался? Он мог, конечно, оставаться победителем в своем комитете, имея больше способностей в сравнении со своими сослуживцами, но подобная победа едва ли могла удовлетворить его. Кросби размышлял и о том, нельзя ли ему сделаться счастливым в своем доме, нельзя ли из Александрины после удаления ее от матери сделать такую жену, которую он бы мог любить искренно. Ничто так не смягчает чувства человека, как неудачи, и ничто не заставляет его так заботливо обращаться к мысли о своем семейном быте, как толчки, получаемые вне дома. Кросби изменил Лили Дейл, потому что внешний мир казался ему слишком блестящим, чтобы отказаться от этого блеска. Теперь он решился заменить ее Александриной, потому что его внешний мир невыносимо давил на него. Увы, увы! Человеку не так-то легко раскаяться в своих прегрешениях и отмыться дочиста от пятен этих прегрешений.
Когда Кросби вошел в комнату, обе леди, как я уже сказал, сидели перед камином. Кросби тотчас заметил, что графиня не в духе. В самом деле, между графиней и ее дочерью произошла маленькая размолвка по предмету приданого, и Александрина решительно объявила матери, что уж если выходить замуж, то она выйдет не иначе, как получив все необходимое и приличное дочери графа. Напрасно мать старалась объяснить, употребляя при этом обтекаемые фразы, что в нынешнем случае за недостаток приличия надо скорее обвинять плебея-мужа, чем благородного родителя. Александрина была непоколебима и отстаивала свои права, давая графине понять, что если на ее заказы относительно гардероба не последует согласия, то она вернется в Курси девицей и приготовится вести одинокую жизнь вместе с Розиной.
– Милая моя, – сказала графиня плачевным голосом. – Ты не можешь представить себе, что мне придется вытерпеть от твоего отца. Да и к тому же ты можешь получить все эти вещи впоследствии.
– Папа не имеет никакого права поступать со мною таким образом. Если он сам не хочет наградить меня деньгами, так пусть отдаст мне то, что принадлежит по праву.
– Ах, моя милая, это вина мистера Гейзби.
– Мне все равно, чья бы ни была вина. Во всяком случае, она не моя. Я не допущу, чтобы он сказал мне, – под словом «он» подразумевался Адольф Кросби, – что ему пришлось заплатить за мои свадебные наряды.